http://krymology.info/index.php?title=%D0%A1%D0%BF%D0%B5%D1%86%D1%96%D0%B0%D0%BB%D1%8C%D0%BD%D0%B0:%D0%9D%D0%BE%D0%B2%D1%96_%D1%81%D1%82%D0%BE%D1%80%D1%96%D0%BD%D0%BA%D0%B8&feed=atom&hideredirs=1&limit=50&offset=&namespace=0&username=&tagfilter=&size-mode=max&size=0Кримологія - Нові сторінки [uk]2024-03-28T12:34:34ZМатеріал з КримологіїMediaWiki 1.39.0http://krymology.info/index.php?title=%D0%9F%D0%BE%D1%80%D0%BE%D0%B6%D0%BD%D1%8C%D0%BEПорожньо2023-11-12T14:18:47Z<p>Властарь: Сторінка очищена</p>
<hr />
<div></div>Властарьhttp://krymology.info/index.php?title=%D0%9A%D1%80%D0%B0%D1%81%D0%BD%D1%8B%D0%B9_%D1%82%D0%B5%D1%80%D1%80%D0%BE%D1%80_%D0%B2_%D0%9A%D1%80%D1%8B%D0%BC%D1%83Красный террор в Крыму2023-09-26T03:32:48Z<p>Властарь: </p>
<hr />
<div>Представленная статья имела все шансы получить звезду качества в русской википедии. Пока не получила. Это — и близко не белогвардейская точка зрения на вопрос, это — компромисс. Только компромис не между Белым и Красным, а между Белым и «общечеловеческим и либеральным». Красную точку зрения (то есть советскую) см в статье [[Белый террор в Крыму]]. Там же найдёте и дополнительные разъяснения.<br />
<br />
<br />
'''Кра́сный терро́р в Крыму́''' — комплекс карательных мер, проводившихся на территории [[Крым|Крымского полуострова]] в 1917—1921 годах в периоды становления и господства Советской власти. Историки выделяют два периода особо массового красного террора на территории Крыма. Первый период пришёлся на зиму 1917—1918 годов (период [[Октябрьская революция|послереволюционного]] хаоса) и стал первым случаем массового красного террора в ходе [[Гражданская война в России|Гражданской войны в России]]{{sfn|Зарубины|2008|с=264}}. Второй длился с ноября 1920 года по конец 1921 года, когда в Крыму физически уничтожались все<!-- {{sfn|Зарубины|2008}}{{sfn|Абраменко|2005}}{{sfn|Быкова|2011}}--> «классовые враги» советского государства, оставшиеся на полуострове после эвакуации [[Русская армия Врангеля|Армии Врангеля]]. Для первого периода характерны самосуды, подготовленные безответственной экстремистской агитацией леворадикальных партий в предшествующие месяцы и обусловленные наступившим в конце 1917 года фактическим безвластием в Крыму{{sfn|Елизаров|2007|с=127}}. Террор 1920—1921 годов стал следствием прямой директивы правящей партии большевиков<ref name="golos" /> {{sfn|Зарубины|2008|с=690}}{{sfn|Быкова|2011|с=122}}{{sfn|Абраменко|2005}}.<br />
<br />
В советских исследованиях эти события в основном замалчивались{{sfn|Абраменко|2005}}.<br />
<br />
== Террор зимы 1917—1918 годов ==<br />
{{Врезка|Выравнивание=right<br />
|Ширина=250px<br />
|Заголовок= <center>[[:s:Терминология (Волошин)|Терминология]]</center><br />
|Содержание= <poem>«Брали на мушку», «ставили к стенке»,<br />
«Списывали в расход» —<br />
Так изменялись из года в год<br />
Речи и быта оттенки.<br />
«Хлопнуть», «угробить», «отправить на шлёпку»,<br />
«К Духонину в штаб», «разменять» —<br />
Проще и хлеще нельзя передать<br />
Нашу кровавую трёпку.<br />
Правду выпытывали из-под ногтей,<br />
В шею вставляли фугасы,<br />
«Шили погоны», «кроили лампасы»,<br />
«Делали однорогих чертей».<br />
Сколько понадобилось лжи<br />
В эти проклятые годы,<br />
Чтоб разъярить и поднять на ножи<br />
Армии, классы, народы.<br />
Всем нам стоять на последней черте,<br />
Всем нам валяться на вшивой подстилке,<br />
Всем быть распластанным с пулей в затылке<br />
И со штыком в животе.</poem><br />
<br />
'''[[Волошин, Максимилиан Александрович|Максимилиан Волошин]]<br />29 апреля 1921 года<br />Симферополь'''}}<br />
<br />
==== Теоретическое обоснование допустимости массового террора ====<br />
Террор всегда входил в теоретически обоснованные и приемлемые средства борьбы российских революционных партий, таких как эсеры, анархисты, большевики. Последние, отвергая (но всё равно применяя его на практике) индивидуальный террор, оправдывали применение массового террора в период «наивысшего обострения классовой борьбы» — пролетарской революции. При этом для большевиков террор был лишь тактическим способом достижения целей — уничтожения врагов и запугивания неопределившихся{{sfn|Зарубины|2008|с=264}}<ref>{{книга |автор= [[Куртуа, Стефан|Куртуа С.]], [[Верт, Николя|Верт Н.]], [[Панне, Жан-Луи|Панне Ж-Л.]], [[Пачковский, Анджей|Пачковский А.]], [[Бартошек, Карол|Бартошек К.]], [[Марголин, Жан-Луи|Марголин Ж-Л.]]|часть= Вместо заключения|заглавие= Чёрная книга коммунизма. Преступления, террор, репрессии|оригинал= Le Livre Noir du Communisme. Crimes, terreur et répression|ответственный= |издание= 2-е, исправленное|место= М.|издательство= Три века истории|год= 2001|том= |страницы= |столбцы= |страниц= 780|серия= |isbn= 5-93453-037-2|тираж= 100 000}}</ref>.<br />
<br />
Выдвинув с началом [[Первая мировая война|Первой мировой войны]] лозунг «Превратим империалистическую войну в войну гражданскую!», психологически большевики были готовы развязать [[Гражданская война|гражданскую войну]], сопровождавшуюся массовым террором, ради превращения мировой войны в мировую революцию<ref name="Kolonitskiy">{{статья|автор=Колоницкий Б. И.|заглавие=Октябрь уж наступил // Война за мир // За державу обидно, но не настолько, чтобы умирать|издание=Дело|тип=аналитический еженедельник|год=31.3.2008}}</ref>. Не отказались большевики от идеи проведения террора, в определённых условиях, и после окончания Гражданской войны{{sfn|Зарубины|2008|с=264}}.<br />
<br />
==== Ситуация на Крымском полуострове после Октябрьской революции ====<br />
[[Файл:Красный террор в Крыму.jpg|thumb|left|300px|Митинг на площади Нахимова в Севастополе. 6 октября 1917 года]]<br />
К концу 1917 года политический фон в Крыму, как и во всей России, сильно качнулся влево. Если на выборах в городские думы, проведённых летом 1917 года, во всём Крыму в думы прошёл единственный большевик — в Севастополе, то выборы во Всероссийское учредительное собрание, проходившие в Крыму {{СС|25|ноября||12||}}—{{СС|27|ноября|1917 года|14||}}<ref group="К">Голоса крымских избирателей распределились следующим образом. По партийным спискам: Партия социалистов-революционеров разных фракций получила 352 726 голосов, или 67,9 %; кадеты — 38 108 голосов, или 6,8 %; большевики — 31 154 голосов, или 5,5 %; меньшевики — 14 693 голосов, или 3,3 %; по национальным спискам: мусульмане — 64 880, или 11,9 %; немцы — 23 590, или 4,8 %; евреи — 13 145 голосов, или 2,4 %. Крым, как и вся Россия, голосовал за социалистов.</ref>, дали большевикам заметный процент избирателей в крупных городах: [[Симферополь|Симферополе]], [[Севастополь|Севастополе]], [[Ялта|Ялте]], [[Феодосия|Феодосии]], [[Судак (город)|Судаке]], [[Коктебель|Коктебеле]] и ряде других населённых пунктах.<br />
<br />
Видную роль в Крымских событиях второй половины 1917 года играли анархисты. Группы анархистов действовали во всех крупных городах Крыма и на Черноморском флоте — о степени влияния анархистов на последний свидетельствует тот факт, что председателем созданного {{СС|12|сентября|1917 года|30|августа|}} Центрального комитета Черноморского флота (Центрофлот) был избран анархист. Неискушённые в политике матросы не отделяли большевиков от анархистов — большевичка Н. И. Островская, присланная в Крым ЦК РСДРП(б), писала: ''«…их'' (анархистов) ''принимают за нас…»''.<br />
<br />
За исключением значительной (но совершенно не бо́льшей<ref group="К">На выборах во Всероссийское учредительное собрание на Черноморском флоте за эсеров проголосовало 22 000 моряков, за большевиков — 10 800, за прочие партии и национальные списки — 19 500 </ref>) части Черноморского флота, рабочих Симферопольского завода А. А. Анатра и Севастопольского морского завода, население Крыма, в том числе крымский пролетариат, встретило октябрьский переворот резко отрицательно.<br />
<br />
К концу 1917 года на территории Крымского полуострова сформировалось три фактических центра власти:<br />
* традиционные земства, городские думы, профсоюзы, фабзавкомы и советы, не признавшие октябрьский переворот, представлялись Таврическим губернским советом народных представителей (СНП) — органом управления [[Таврическая губерния|Таврической губернией]], избранным {{СС|3|декабря|1917 года|20|ноября|}} съездом представителей упомянутых организаций. СНП стоял на традиционных общероссийских позициях (созыв Учредительного собрания и пр.), осуждая захват власти большевиками;<br />
* [[Курултай крымскотатарского народа]], осуждавший передачу власти советам, взявший курс на достижение государственной самостоятельности Крыма;<br />
* Севастопольский Совет и образованный Военно-революционный комитет, контролируемые большевиками и их союзниками левыми эсерами, не признавшие ни СНП (они переиграли его аббревиатуру в «Союз народных предателей»), ни претензии на власть Курултая, хотя с последним могли вступать во временные союзы по отдельным вопросам.<br />
<br />
К этому нужно прибавить всё ещё пытавшуюся претендовать на законную власть администрацию Временного правительства. Всё это вместе взятое породило хаос и анархию в управлении Крымом. В политическом плане Крым представлял собой арену борьбы двух основных идей — большевизма и крымско-татарского национализма. Русское офицерство и русские социалистические партии прочих оттенков, являвшиеся противниками и первого, и второго течений, по сути устранились от участия в этом конфликте.<br />
<br />
Главной и определяющей силой на Крымском полуострове был Черноморский флот. Не участвуя в боевых действиях с лета 1917 года, моряки Черноморского флота, призванные в него со всех регионов бывшей Российской империи, всё больше и больше вовлекались в решение текущих крымских проблем, хоть сам Крым был для них чужой землёй. Несмотря на разложение дисциплины, а возможно и благодаря этому, Черноморский флот оставался грозной силой — только в Севастополе на кораблях и в крепости находилось около 40 тысяч моряков. На иных кораблях сложились отношения, мало чем отличающиеся от отношений в преступных сообществах. Сухопутные части, дислоцированные в Крыму, находились в ещё большей степени разложения. После Приказа № 1 нормальной армейской и флотской службы не стало. После провала Корниловского выступления были отмечены случаи избиения офицеров. К концу 1917 года флотская среда стала уже более экстремистской, чем сами большевики. В этих условиях уже даже перед большевиками Крыма стояла задача не возбуждения военнослужащих, а их сдерживания. Сами же моряки, имея собственные новые революционные органы власти (Севастопольский совет, Военно-революционный комитет, Центрофлот), были готовы начать стихийные погромы вне всякого внешнего руководства.<br />
<br />
Совет народных представителей и Курултай опирались на военную силу, стоявшую за бывшим штабом крымских войск бывшей Русской армии — Объединённый крымский штаб. Во главе его стояли крымско-татарский лидер Джафер Сейдамет и полковник Макухин. Кроме крымско-татарских национальных частей — «эскадронцев» — он теоретически мог опереться на 2½ тысячи русских офицеров, находившихся на территории Крыма. Общее число бойцов, стоявших за СНП, оценивалось в 6 тысяч штыков и сабель<ref>{{статья|автор=Новиков В.|заглавие=Гибель Черноморского флота в 1917—1918 гг. (хроника событий)|издание=Обозреватель — Observer|тип=информационно-аналитический журнал|год=1994|том=13|}}</ref>.<br />
<br />
Ещё одним фактором, дестабилизировавшим обстановку, была активность соседней украинской Центральной рады, которая заявила о своих притязаниях на Черноморский флот бывшей Российской империи и поощряла украинизацию кораблей Черноморского флота с целью их дальнейшего подчинения Украине. С ноября 1917 года Центральная рада уже открыто заявляла о подчинении Крыма своей власти. При этом и Центральная рада, и Мусисполком крымско-татарского Курултая, не доверяя ни одной из сторон в борьбе за власть в Крыму, тем не менее старались использовать друг друга в борьбе против наиболее опасного противника — советского большевизма, вступая для этого во временные союзы.<br />
<br />
Из всех политических сил Крыма только две были противниками насилия — народные социалисты и меньшевики. Все остальные партии, прежде всего большевики, левые эсеры и анархисты, намеревались достичь свои политические цели вооружённым насилием.<br />
<br />
=== Начало террора ===<br />
{{См. также|I Общечерноморский съезд}}<br />
Проходивший в [[Севастополь|Севастополе]] 6 (19) ноября—10 (23) ноября 1917 года съезд экипажей кораблей и береговых команд Черноморского флота принял решение о направлении на Дон вооружённых отрядов моряков Черноморского флота для помощи местным советам в захвате власти и подавлении сопротивления «контрреволюции». Командование Черноморского флота и офицерство выступало против этого. Эта позиция офицерства была расценена как «контрреволюционная». С 15 (28) ноября 1917 года в Севастополе начались самочинные аресты офицеров.<br />
<br />
В боях с частями атамана Каледина отряды черноморцев были разбиты. Вина за это была возложена на командование отрядом — ещё под Тихорецкой матросы расстреляли лейтенанта А. М. Скаловского, одного из четырёх офицеров, которые входили в Черноморский революционный отряд. 10 (23) декабря 1917 года в Севастополь были доставлены тела 18 матросов, убитых в столкновениях с донскими казаками. Через день в Севастополь вернулись первые матросы из разбитого отряда. Похороны убитых в бою с казаками матросов вылились в громадную демонстрацию, требовавшую «немедленного избиения офицеров…». После похорон произошло первое убийство офицера — 12 (25) декабря 1917 года на борту эсминца «Фидониси», находившегося в море, кочегар Коваленко убил мичмана Николая Скородинского после замечания за нерадивую службу.<br />
<br />
=== Убийства офицеров Черноморского флота в декабре 1917 года в Севастополе ===<br />
Поводом для начала расправы с морскими офицерами стали воспоминания о Морском суде 1905 и 1912 годов, в котором матросов, принимавших участие в бунтах, офицеры приговаривали к каторге и расстрелам. Было решено найти всех офицеров, принимавших участие в тех событиях и убить их. На деле репрессии обрушились на всех морских и некоторую часть сухопутных офицеров. 15 (28) декабря 1917 года матросы эсминцев «Фидониси» и «Гаджибей» расстреляли на Малаховом кургане всех своих офицеров (32 человека). К вечеру того же дня резня офицеров шла уже по всему Севастополю. Трупы были выброшены в море в Южной бухте. Всего в Севастополе за время этих событий было убито 128 офицеров. Севастопольский Совет, накануне событий разогнанный большевиками, ничего не сделал для прекращения убийств. Лишь на следующий день, 16 (29) декабря 1917 года, Совет выразил убийцам «порицание». Впрочем, историки отмечают, что для самого большевистского руководства эти эксцессы не были такой уж неожиданностью. Так, когда бывший член Севастопольского совета А. Каппа после декабрьской резни спросил председателя Совета Н. А. Пожарова, конец ли это террору, то получил ответ: «Пока да, но вспышки ещё будут…».<br />
<br />
Очевидно кем-то из образованных свидетелей этих кровавых событий им было дано прозвище «варфоломеевские ночи». Это название сразу прижилось в матросской среде и вошло в повседневный обиход не только в Крыму, но и на всём пространстве бывшей Российской империи. Вскоре однако появился более «русифицированный» термин — «еремеевские ночи». Выражения «варфоломеевские ночи», «еремеевские ночи» в дальнейшем широко применялись при описании последующих актов красного террора в Крыму.<br />
<br />
=== Установление советской власти в январе 1918 года ===<br />
Проведённые в конце декабря выборы в Севастопольский совет и в ЦК Черноморского флота дали большинство коалиции большевиков и левых эсеров. Весь Черноморский флот и крупнейший город Крыма находился в руках большевиков. «Севастополь стал Кронштадтом Юга», — писал в своих воспоминаниях Ю. П. Гавен. По примеру Севастополя большевики начали образовывать Военно-революционные комитеты (ВРК) по всему Крыму. ВРК фактически подменяли существовавшие советы. В них господство большевиков уже было безусловным. 3 (15) января 1918 года Исполнительный комитет Севастопольского совета выпустил обращение: «…ко всем Советам Крымского полуострова с предложением немедленно приступить к образованию Красной гвардии для защиты завоеваний революции от посягательств контрреволюционеров, под каким бы флагом они ни выступали». 12 (25) января 1918 года был создан претендовавший на командную роль в военных вопросах Военно-революционный штаб, в который делегировали своих представителей ЦК ЧФ, Севастопольский ВРК, Севастопольский совет и главный заводской комитет. Однако этот орган оказался недееспособным из-за разнообразия мнений и отсутствия технического аппарата управления.<br />
<br />
Такое обилие властных органов не могло не породить хаоса и неразберихи. Единственным органом, который функционально мог управлять подчинёнными структурами, был Черноморский Центрофлот, которому командование Черноморским флотом было поручено решением I Всероссийского съезда военного флота 27 декабря 1917 года (9 января 1918 года). Построенный по образцу советов (пленарные заседания, исполком с подотчётностью Всечерноморским съездам), он являлся одновременно и политическим, и командным органом Черноморского флота, так как располагал собственным аппаратом управления, кроме того, ему подчинялось командование ЧФ со всей флотской инфраструктурой и средствами связи. Хотя большевики и пытались обуздать матросскую вольницу и поставить её хоть в какие-то рамки, но выпущенный ими же на волю поток насилия остановить было уже невозможно.<br />
<br />
Гражданская война на территории Крыма началась ещё в конце декабря 1917 года (старого стиля) — боевые столкновения между войсками СНП (основными вооружёнными силами которого были созданные ещё при Временном правительстве национальные части из крымских татар) и большевизированными частями происходили в Ялте, Евпатории, Симферополе, других крымских городах. К середине января 1918 года военные действия, носившие яркую национальную окраску (русские (сторонники советов) против татар (сторонники краевого правительства)), шли уже на всём полуострове. Установление советской власти в городах на побережье Крыма шло по единому сценарию. Первоначально в город вводились верные Краевому правительству, преимущественно татарские по национальному составу, воинские части, советы распускались, большевизированные местные гарнизоны разоружались. В ответ к городу по приказу Центрофлота и иногда по просьбам местных большевиков подходили военные корабли Черноморского флота, высаживался десант, к которому присоединялись местные большевики и тёмные личности, желавшие заняться разбоем. Вооружённое сопротивление частей, верных Краевому правительству, легко преодолевалось. После этого начиналась расправа с захваченным противником и «буржуями», в категорию которых мог попасть любой обыватель.<br />
<br />
==== Красный террор в Евпатории ====<br />
В Евпатории установление советской власти встретило сопротивление местной офицерской дружины и крымско-татарских частей, направленных в Евпаторию из Симферополя штабом крымских войск, подчинявшимся СНП. Началось разоружение большевизированных воинских частей, размещённых в Евпатории. 13 (26) января 1918 года неизвестными был жестоко убит председатель евпаторийского совета Д. Л. Караев. На помощь местным большевикам из Севастополя на транспорте «Трувор» и гидрокрейсере «Румыния» был отправлен десантный отряд из революционных моряков и красногвардейцев числом до полутора тысяч. После обстрела города из орудий гидрокрейсера на побережье был высажен десант. В городе начались репрессии, принявшие необычайно широкий размах. На глазах родственников, наблюдавших за совершением казни, были утоплены в море все схваченные члены офицерской дружины (46 человек), арестовано до восьмисот «контрреволюционеров» и «буржуев», степень виновности которых определяла тут же организованная из местных и севастопольских революционеров «судебная комиссия». Пленных разместили в трюме транспортного судна, комиссия заседала на нём же. По её решению в течение первых трёх дней жесточайшим способом было умерщвлено около трёхсот лиц из числа арестованных. Трупы сбрасывали в Чёрное море. В дальнейшем, после убытия севастопольского десанта, казни продолжили местные активисты. Они совершались уже не в море, а в городе — на территории городской свалки или на улицах, прямо возле домов, где производились аресты. Евпатория стала единственным крымским городом, в котором открытое и активное участие в уничтожении реальных и мнимых противников советской власти принимали не только безымянные матросы и люмпен-пролетарии, но и городское советское руководство (особую известность приобрела семья Немич).<br />
<br />
==== Красный террор в Феодосии ====<br />
Для установления советской власти в Феодосии в первых числах января 1918 года на рейд прибыл эсминец «Фидониси» с отрядом революционных матросов на борту под командованием анархиста А. В. [[Мокроусов, Алексей Васильевич|Мокроусова]]. Был высажен десант. Матросы перебили всех найденных офицеров (число жертв оценивалось от нескольких десятков до шестидесяти трёх человек), но дальнейшего «истребления контрреволюции» в городе не произошло, благодаря позиции Феодосийского совета, возглавляемого умеренным большевиком врачом С. В. Констансовым, а также первого советского коменданта Феодосии М. Ф. Барсова, который заявил севастопольским революционерам: «Буржуи здесь мои и никому чужим их резать не позволю»<br />
<br />
==== Красный террор в Ялте ====<br />
Курортная Ялта, в которой традиционно проживало много выздоравливавших после ранений офицеров, стала ареной кровопролитных боёв между отрядами революционных матросов и крымско-татарских эскадронцев с 9 (22) января по 17 (30) января 1918 года с применением корабельной артиллерии и гидроавиации. Заняв город, матросы и красногвардейцы устроили охоту на офицеров и случайных прохожих, которых убивали прямо на улицах; иногда, вероятно, только для того, чтобы ограбить трупы. Всего было убито, по разным оценкам, от восьмидесяти до ста человек, а с учётом погибших в последующие дни в других населённых пунктах Южного берега Крыма — до двухсот.<br />
<br />
==== Красный террор в Симферополе ====<br />
В Симферополе располагался Объединённый штаб крымских войск и головные структуры противоборствовавших большевикам и советам организаций — СНП и крымско-татарского курултая. После того как стоявшие за советскую власть отряды матросов и красногвардейцев начали наступление из Севастополя в сторону Симферополя, в Симферополе было поднято советское восстание. К 14 (27) января власть курултая и СНП была ликвидирована. В Симферополь вошли севастопольские отряды. Как и в других городах Крыма, начались аресты и убийства офицеров и видных граждан города. Всего в первые дни после установления советской власти было бессудно казнено до двухсот человек.<br />
<br />
=== Вспышка насилия 21—24 февраля 1918 года ===<br />
К концу января 1918 года (по старому стилю) в бывшем Черноморском флоте в результате шедшей с конца 1917 года демобилизации численность личного состава сократилась вдвое — на Флоте числилось 2294 офицера и 25 028 матросов и солдат. Бо́льшую часть составляли призывники 1917 года, которые вообще не встречали на службе иных условий, кроме революционного разлада. Правящая коалиция большевиков и левых эсеров, фактически управлявшая Черноморским флотом, к этому моменту начала распадаться из-за различного отношения этих партий к возможности заключения мира с Германией. Это ещё более ухудшило дисциплину — солдатская масса, получавшая разнонаправленные сигналы от ещё недавно единых краевых органов, стала совершенно неуправляемой. На этом фоне активизировались анархисты, отряды которых представляли опасность даже для большевистского руководства.<br />
<br />
Тогда же финансовая жизнь Крыма пришла в полный упадок. Крымская казна была пуста. Рабочим, морякам и служащим было нечем платить заработную плату, не на что закупать продовольствие и прочее. Большевистские ревкомы, которым де-факто принадлежала власть, решили произвести «контрибуции» — определённые и громадные суммы, которые в весьма ограниченный срок должны были вносить в пользу советов поименованные ими лица, отдельные социальные группы («буржуи»), целые административные единицы. Так, например, севастопольская буржуазия была обложена 10 миллионами рублей, Ялта — 20 миллионами. Евпатория и Феодосия должны были выложить по 5 миллионов, Коктебель — 500 тысяч рублей и так далее, вплоть до каждого уезда и каждой волости. Внести настолько крупные суммы было фактически невозможно. Тогда же стали брать заложников как гарантов взимания контрибуций из числа родственников тех, кто должен был внести контрибуцию. Невыполнение контрибуций послужило поводом к событиям, разыгравшимся в Крыму в конце февраля 1918 года. Большевистские руководители Крыма впоследствии объясняли вспышку насилия последней декады февраля 1918 тем, что «…капиталисты и спекулянты ловко уклонялись от уплаты налога… такое поведение буржуазии… довело возмущение экспансивной массы моряков до такого состояния, что оно вылилось в стихийное массовое уничтожение злостных неплательщиков».<br />
<br />
Большевистская власть настроила против себя и крестьян — им было приказано рассчитаться за все недоимки предыдущих лет (начиная с 1914 года), что было заведомо неисполнимо. Срыв сбора недоимок вызвал применение репрессий, что в свою очередь породило волну недовольства, прокатившуюся по сельской местности.<br />
<br />
14 февраля 1918 года в Севастополь были доставлены тела 27 матросов, погибших в боях на Дону. В городе был объявлен всеобщий траур и отменены все увеселительные мероприятия. Непосредственным толчком к новому витку террора послужил декрет Совета народных комиссаров «Социалистическое отечество в опасности!» от 21 февраля 1918 года в связи с началом германского наступления на разрушенном демобилизацией Русской армии Восточном фронте. Декрет возвращал смертную казнь, отменённую II съездом Советов. Правом бессудного расстрела наделялись красногвардейцы: «6) В эти батальоны должны быть включены все трудоспособные члены буржуазного класса, мужчины и женщины, под надзором красногвардейцев; сопротивляющихся — расстреливать.… 8) Неприятельские агенты, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления». В дополнение к общему декрету, широко растиражированному советской печатью Крыма, Черноморскому Центрофлоту пришла отдельная телеграмма от члена коллегии народного комиссариата по морским делам Ф. Ф. Раскольникова, усиливавшая тревожные ноты Декрета и предписывавшая «искать заговорщиков среди морских офицеров и немедленно задавить эту гидру». Декрет и телеграмма упали на подготовленную почву.<br />
<br />
Историки Зарубины обратили внимание на то, что хотя, на первый взгляд, террор тех дней имел совершенно хаотичные и неуправляемые формы, однако был подготовлен революционной агитацией предшествующего периода — при всём внешнем хаосе жертвами террора становились почти исключительно имущие группы населения и офицеры, пусть даже уже давно находившиеся в отставке (в большевистской пропаганде — «классовые враги» и носители «контрреволюционных настроений»). На этом основании историки сделали вывод, что большевистская власть несёт прямую ответственность за произошедшую резню.<br />
<br />
21 февраля 1918 года на кораблях Черноморского флота прошли матросские митинги, принимавшие самые крайние резолюции, «вплоть до поголовного истребления буржуазии». На общематросском митинге, проведённом на линкоре «Воля», была избрана комиссия из 25 членов во главе с анархистами С. И. Романовским, С. Г. Шмаковым и Басовым. Всё это уже шло без ведома исполкома Севастопольского совета. Центрофлот ЧФ пытался протестовать, выпуская бессильные призывы остановить неконтролируемый террор, а после даже его осудил.<br />
<br />
За три ночи 21—24 февраля 1918 года вышедшими из-под контроля матросами и красногвардейцами в Севастополе было уничтожено до 700 человек. Одной из жертв стал политический лидер крымских татар Номан Челебиджихан. Вслед за Севастополем волна убийств прокатилась по другим крымским городам — Симферополю (в ночь на 24 февраля убито до 170 видных горожан и офицеров), Ялте, Феодосии. По всему Крыму в эти дни было убито до тысячи человек. Постфактум советская власть Крыма осудила февральскую вспышку террора, но историки Зарубины назвали решения советских органов запоздалыми, циничными и инфантильными. Террор был прекращён вооружённым вмешательством севастопольских рабочих, остановивших озверевшие банды матросов, осудивших беспомощную позицию Севастопольского совета и потребовавших провести его перевыборы.<br />
<br />
=== Крымские города, в которых удалось избежать красного террора ===<br />
В Крыму в ряде городов установление советской власти зимой 1917—1918 годов обошлось без жертв. Самым крупным из таких городов была [[Керчь]], в которой большевистская власть со всеми атрибутами (совет и ревком) была установлена {{СС|19|января|1918 года|6||}}. Очевидец событий вспоминал{{sfn|Зарубины|2008|с=272}}: {{начало цитаты}}С благодарностью я вспоминаю г. Кристи, идейного большевика, которого судьба поставила во главе большевистской власти в Керчи. [[Интеллигенция|Интеллигентный]] человек, мягкий и кроткий, хотя — горячий и искренний последователь большевистских идей, но враг всякого насилия, крови и казней, обладая большой волей и характером, один только Кристи спас Керчь от резни, которую много раз порывались произвести пришлые матросы с негласного благословения Совдепа…{{конец цитаты|источник=}}<br />
<br />
Ещё одним городом, где не происходили бессудные убийства, была [[Алупка]]. В ней также благодаря местным большевикам — Тоненбойму, Батюку и Футерману — удалось не допустить «варфоломеевских ночей». Алупкинскому совету пришлось выдержать сильное давление и вступить в открытый конфликт с Ялтинским советом, требовавшим «избиения буржуазии». 2 апреля 1918 года в Алупке прошёл «народный митинг», участники которого выразили поддержку и полное доверие своему местному совету, спасшему город от возможной резни, а от деятелей Ялты, которые «прикрываясь светлым ликом революции и своим высоким авторитетом… имеют преступные замыслы», потребовали немедленного сложения полномочий{{sfn|Зарубины|2008|с=273}}.<br />
<br />
На основании примеров этих городов историки Зарубины сделали вывод, что вспышки террора не были неизбежными, что если бы в руководстве большевистских организаций и советов и в иных городах стояли лица, твёрдо отвергавшие насилие, а не тайно или даже явно подстрекавшие к нему, то массового террора в Крыму можно было бы избежать{{sfn|Зарубины|2008|с=272}}.<br />
<br />
=== Судьба членов императорской фамилии ===<br />
Историки Зарубины полагали, что только германское вторжение в Крым в апреле 1918 года спасло находившихся на территории Крыма представителей Дома Романовых от расправы. В своих имениях на Южном берегу Крыма с конца весны 1917 года по соответствующим разрешениям Временного правительства проживали: Великий князь Николай Николаевич (в имении «Чаир»), вдовствующая императрица Мария Фёдоровна, Великий князь Александр Михайлович, Великая княгиня Ольга Александровна и их родственники проживали в имении «Ай-Тодор»; великий князь Пётр Николаевич с семьёй проживал в имении «Дюльбер», в имении «Кореиз» — Юсуповы. Всего в Крыму находилось семнадцать представителей бывшего царствующего дома. Ялтинский совет неоднократно требовал расправиться с ними, начиная уже с первых вспышек террора декабря 1917 года. Только твёрдая позиция комиссара Севастопольского совета матроса Ф. Л. Задорожного, прибывшего в Крым из Петрограда со специальным заданием охранять Романовых и выполнять исключительно приказания центральных властей, предотвратили расправу. Так и не получив от центра никаких указаний касательно судьбы Романовых, отряд матросов под командованием Задорожного охранял Романовых до прихода германцев, после чего был отпущен в Советскую Россию. Хотя германские офицеры и намеревались казнить большевиков, державших членов царствующего дома под арестом, за них вступились сами Романовы, выхлопотав для своих охранников право по желанию покинуть территорию Крыма.<br />
<br />
=== Причины, размах и последствия террора ===<br />
Красный террор в Крыму в период первого установления советской власти сравним по размаху с «крестьянскими войнами». Исполнителями террора были прежде всего та часть флотских экипажей, которая более походила на сообщество уголовников на кораблях флота, чем на военнослужащих, и крымские люмпены. И хотя и те, и другие зачастую именовали себя «большевиками», ни к идеям большевизма, ни к крымскому руководству большевистской партии не имели они ни малейшего отношения. Ни крымский пролетариат, ни здоровая часть корабельных команд в терроре участия не принимали, а иногда даже препятствовали его осуществлению.<br />
<br />
Любой уголовник или люмпен, надев на себя матросскую форму, мог заняться грабежом и убийствами. Преступниками двигали прежде всего низменные инстинкты — «вырезать проклятых буржуев и поделить их имущество». На эти страсти наложились ксенофобия, социальная кастовость российского общества, обнищание населения, усталость от войны, с одной стороны, а с другой — уже вошедшая в привычку жестокость военного времени. И наконец — страх самих террористов перед своими противниками, так как ещё Энгельс дал террору такое определение: «террор — это большей частью бесполезные жестокости, совершаемые ради собственного успокоения людьми, которые сами испытывают страх».<br />
<br />
Советские историки объясняли произошедшие события стихийным выступлением народных масс, вызванным вызывающим поведением буржуазии, которая пряталась «до сих пор за спинами соглашательских организаций» и сама «перед лицом изнемогающей в трудностях революции привела массы в состояние ожесточения, кровавой ненависти по отношению к себе», отказывая этим событиям в «революционности» и списывая их на провокации со стороны буржуазии. Однако, как заметил историк М. А. Елизаров, «буржуазия… не может сама на себя натравливать массы».<br />
<br />
Со временем террор всё больше сближался с политикой официальных властей. Воззвания, издававшиеся в Севастополе от имени властных структур, подогревали страсти. И если в декабре 1917 — январе 1918 года события шли зачастую не только не под руководством ревкомов и советов, а даже вопреки их воли, то вспышка террора 22—23 февраля 1918 года была спровоцирована прежде всего декретом СНК от 21 февраля 1918 года.<br />
<br />
За декабрь 1917 — январь 1918 годов от бессудных расправ в Крыму, по минимальным оценкам, погибло не менее тысячи человек, значительная доля которых были офицерами Черноморского флота. Террор подтолкнул многих офицеров в ряды зарождавшегося Белого движения. Офицерскому корпусу Черноморского флота были нанесены колоссальные потери. Те офицеры, которые не пострадали в ходе террора, предпочли покинуть корабли и уехать из крымских городов. Это привело к почти полной утрате боеспособности Черноморского флота, что показали дальнейшие события весны — лета 1918 года на Чёрном море. С другой стороны, демобилизовавшиеся матросы Черноморского флота, обретя практический опыт террора, были весьма экстремистски настроены. В своих родных городах и сёлах, прежде всего Новороссии, откуда многие из них были родом, они проявили повышенную активность в устройстве новой местной власти, а с началом на Юге России полномасштабной Гражданской войны образовали многочисленные матросские партизанские отряды полуразбойного характера, которые способствовали накалу насилия и особой жестокости проходивших тут боевых действий.<br />
<br />
== Второй приход большевиков к власти (весна — лето 1919 года) ==<br />
В этот период массового террора удалось избежать, хотя в Крым вернулись ревкомы, зарекомендовавшие себя проводниками террора в прошлом, и впервые 14 апреля 1919 года была образована Крымская [[ВЧК|чрезвычайная комиссия]]. Особенностью крымских условий в этот период было то, что в политической жизни полуострова, кроме большевиков, открыто принимали участие другие левые партии Крыма — эсеры, [[меньшевик]]и, анархисты. Историки Зарубины объясняли относительную мягкость методов утверждения советской власти в Крыму в 1919 году персональными качествами руководителей [[Крымская Советская Социалистическая Республика|Крымской Советской Социалистической Республики]]. Хотя военное командование дислоцированных в Крыму советских войск и настаивало на «более решительных мерах» в отношении реальных и мнимых врагов советской власти, многие местные руководители твёрдо противились самочинным расправам. Историки отдельно отмечают вклад председателя Симферопольского ревкома большевички [[Багатурьянц, Евгения Романовна|Е. Р. Багатурьянц]], брата В. И. Ульянова [[Ульянов, Дмитрий Ильич|Дмитрия]], назначенного «временнопредседательствующим» Крымского совнаркома (постоянный так и не появился), комиссаров [[Совет народных комиссаров|Совнаркома]] из числа меньшевиков Б. Я. Лейбмана, А. П. Галопа, П. И. Новицкого и Л. П. Немченко, которые своим влиянием смягчали жёсткость большевистского режима<ref name="bykova" />{{sfn|Зарубины|2008|с=510}}.<br />
<br />
== Террор 1920—1921 годов ==<br />
{{См. также|Крымская эвакуация}}<br />
<br />
=== Предыстория ===<br />
После заключения перемирия с [[Польская Республика (1918—1939)|Польшей]] на [[Советско-польская война|польском фронте]] советское правительство смогло произвести перегруппировку своих армий и сосредоточиться на уничтожении [[Русская армия Врангеля|Русской армии Врангеля]], закрепившейся в Крыму. 21 сентября 1920 года был образован [[Южный фронт (Гражданская война)|Южный фронт]] под командованием [[Фрунзе, Михаил Васильевич|М. В. Фрунзе]], которому была поставлена задача «не допустить новой зимней кампании». 7 ноября 1920 года началось [[Перекопско-Чонгарская операция (1920)|наступление Южного фронта на оборонительные позиции Русской армии]]. К 10 ноября 1920 года белые были опрокинуты с оборонительных позиций на [[Перекоп]]е и [[Сиваш]]е. 11 ноября 1920 года, когда белые были сбиты и с [[Ишунь (Красноперекопский район)|Ишуньских позиций]], Главнокомандующий и Правитель Юга России П. Н. Врангель издал приказ об эвакуации и разъясняющее сообщение: «В виду объявления эвакуации для желающих офицеров, других служащих и их семейств, правительство Юга России считает своим долгом предупредить всех о тех тяжких испытаниях, какие ожидают приезжающих из пределов России… Всё заставляет правительство советовать всем тем, кому не угрожает непосредственная опасность от насилия врага — остаться в Крыму»{{sfn|Зарубины|2008}}.<br />
<br />
13 ноября 1920 года части [[2-я Конная армия|2-й Конной армии]] вошли в Симферополь, к 17 ноября 1920 года все крымские города были под властью большевиков{{sfn|Зарубины|2008}}. По данным советской энциклопедии «Гражданская война в СССР», в плен попало 52 100 военнослужащих армии Врангеля, а по данным крымского учёного [[Брошеван, Владимир Михайлович|В. М. Брошевана]] — 54 696. В советской историографии дата [[17 ноября]] 1920 года называлась днём окончания Гражданской войны на Юге России. Однако, по мнению украинского историка Т. Б. Быковой, гражданская война продолжилась и после этой даты — с того дня она велась преимущественно с безоружным населением, прежде всего с военнопленными, а также с гражданскими лицами, отнесёнными советской властью к числу классовых врагов, и продолжилась эта война до полного уничтожения проигравшей стороны<ref name="bykova" />{{sfn|Быкова|2011|с=118—131}}.<br />
<br />
==== Обещание амнистии в случае капитуляции ====<br />
{{Врезка|Выравнивание=right<br />
|Ширина=350px<br />
|Заголовок= <center>Офицерам, солдатам, казакам и матросам армий Врангеля<ref name="wrangel" /></center><br />
|Содержание= Командование красным Южным фронтом сегодня послало радио Врангелю, в котором предлагает ему сдаться советским войскам в 24-часовой срок. При добросовестном исполнении этого всем бойцам Крымской армии гарантируется жизнь и желающим свободный выезд за границу.<br /><br />
Офицеры, солдаты, казаки и матросы белой армии!<br /><br />
Борьба на юге заканчивается полной победой советского оружия. Пали Краснов и Деникин, завтра падёт Врангель. Все попытки восстановить в России капиталистический строй с помощью иностранных империалистов кончились позорно. Великая революция победила, великая страна отстояла свою целостность.<br /><br />
Белые офицеры, наше предложение возлагает на Вас колоссальную ответственность. Если оно будет отвергнуто и борьба будет продолжаться, то вся вина за бессмысленно пролитую русскую кровь ляжет на Вас. Красная Армия в потоках Вашей крови утопит остатки крымской контрреволюции. Но мы не стремимся к мести. Всякому, кто положит оружие, будет дана возможность искупить свою вину перед народом честным трудом. Если Врангель отвергнет наше предложение, Вы обязаны положить оружие против его воли. Создавайте революционные комитеты и сдавайтесь. Не забывайте, что дело идёт о жизни десятков тысяч вовлечённых Вами в борьбу против Советской России людей. <br /><br />
Одновременно с этим нами издаётся приказ по советским войскам о рыцарском отношении к сдающимся противникам и о беспощадном истреблении всех тех, кто поднимает оружие против Красной Армии.<br /><br />
Откажитесь от позорной роли лакеев иностранных империалистов. В настоящий грозный час будьте с Россией и её народом.<br />
<br />
''Реввоенсовет Южного фронта''.<br /> 12 ноября 1920 года.}}<br />
Вопрос об объявлении [[Амнистия|амнистии]] сдавшимся советской власти особо рассматривается в исследованиях, посвящённых крымским событиям осени 1920 года. Предложения амнистии крымских белых войск появились ещё в апреле 1920 года{{sfn|Зарубины|2008|с=627}}. 12 сентября 1920 года газета «[[Правда (газета)|Правда]]» опубликовала «Воззвание к офицерам армии барона Врангеля» за подписями председателя [[Всероссийский центральный исполнительный комитет|ВЦИК]] М. И. Калинина, председателя Совнаркома В. И. Ленина, [[Наркомвоенмор|наркома по военным и морским делам]] [[Троцкий, Лев Давыдович|Л. Д. Троцкого]], главкома [[Каменев, Сергей Сергеевич|С. С. Каменева]] и председателя Особого совещания при главкоме [[Брусилов, Алексей Алексеевич|А. А. Брусилова]]: «…Честно и добровольно перешедшие на сторону Советской власти не понесут кары. Полную амнистию мы гарантируем всем переходящим на сторону Советской власти. Офицеры армии Врангеля! Рабоче-крестьянская власть последний раз протягивает вам руку примирения»<ref name="wrangel" />{{sfn|Зарубины|2008|с=627}}.<br />
<br />
11 ноября 1920 года Реввоенсовет (РВС) Южного фронта по радио обратился к главнокомандующему Русской армией [[Врангель, Пётр Николаевич|П. Н. Врангелю]] с предложением<ref name="wrangel" />:{{sfn|Зарубины|2008|с=627}}: {{начало цитаты}}Ввиду явной бесполезности дальнейшего сопротивления ваших войск, грозящего лишь бесполезным пролитием новых потоков крови, предлагаю вам немедленно прекратить борьбу и положить оружие со всеми подчинёнными вам войсками армии и флота.<br />В случае принятия вами означенного предложения РВС Южфронта на основании предоставленных ему Центральной Советской Властью полномочий гарантируем вам и всем кладущим оружие полное прощение по всем проступкам, связанным с гражданской борьбой.<br />Всем, не желающим работать в Советской России, будет обеспечена возможность беспрепятственного выезда за границу при условии отказа под честным словом от всякого участия в дальнейшей борьбе против Советской России. Ответ по радио ожидается не позднее 24 часов 12 ноября 1920 года.{{конец цитаты|источник=Командующий Южным фронтом Михаил Фрунзе,<br />член Реввоенсовета [[Смилга, Иван Иванович|Иван Смилга]], [[Владимиров, Мирон Константинович|Мирон Владимиров]], [[Бела Кун]].<br />Ст. [[Мелитополь]] 11 ноября 24 часа.}}<br />
<br />
Ответа не последовало. Более того, П. Н. Врангель скрыл от личного состава своей армии содержание этого радиообращения, приказав закрыть все радиостанции, кроме одной, обслуживаемой офицерами. Отсутствие ответа позволило впоследствии советской стороне утверждать, что предложение об амнистии формально было аннулировано{{sfn|Зарубины|2008|с=628}}.<br />
<br />
12 ноября 1920 года Реввоенсовет Южфронта направил противнику ещё одно сообщение, в котором информировал «офицеров, солдат, казаков и матросов», что Врангелю сделано предложение о сдаче и что по красным войскам изданы приказы о рыцарском отношении к сдающимся и беспощадном истреблении тех, кто продолжит сопротивление. В обращении указывалось, что если это предложение будет добросовестно принято, то всем военнослужащим Русской армии гарантируется жизнь, а желающим покинуть пределы Советской России — беспрепятственная возможность выезда. В случае если Врангель отвергнет предложение, военнослужащим его армии предлагалось сдаваться самостоятельно<ref name="wrangel">{{книга|автор=[[Краснов, Валерий Григорьевич|Краснов В. Г.]]|заглавие=Врангель. Трагический триумф барона: Документы. Мнения. Размышления|ответственный=|место=М.|издательство=ОЛМА-ПРЕСС|год=2006|страницы=|страниц=654|серия=Загадки истории|isbn=5-224-04690-4}}</ref>. Листовки с текстом этого обращения разбрасывались над позициями белых и над крымскими населёнными пунктами с самолётов, и это обращение, надо полагать, стало широко известно в войсках Русской армии{{sfn|Абраменко|2005}}.<br />
<br />
Обращения советской стороны к военнослужащим Русской армии и вообще к населению Крыма привели к тому, что часть лиц, которые могли бы быть эвакуированы, предпочли остаться на полуострове. Одним из аргументов в пользу такого решения послужили также воспоминания о «втором приходе» советской власти в Крым весной 1919 года, который, в основном, обошёлся без физического насилия{{sfn|Зарубины|2008}}.<br />
<br />
Советник юстиции Л. М. Абраменко, написавший несколько историко-юридических работ по теме [[Политические репрессии в СССР|советских репрессий]], полагал, что сдававшиеся офицеры и солдаты Русской армии фактически выполнили все условия, по которым им была обещана амнистия, а командование Русской армии и все эвакуировавшиеся военнослужащие выполнили условия [[ультиматум]]а частично — они прекратили сопротивление, что было главным условием, оставили почти всё военное снаряжение и вооружение и не разрушили военные сооружения, базы и городскую инфраструктуру. Их действия полностью соответствовали условиям [[Гаагские конвенции и декларации (1899 и 1907)|Международной конвенции «О законах и обычаях сухопутной войны»]]{{sfn|Абраменко|2005}}.<br />
<br />
Однако судьба военнопленных Русской армии была предрешена, а все обещания амнистии, напоминания о рыцарской чести победителей, согласие на беспрепятственный выезд всех желающих за границу и тому подобное были не чем иным, как явной и уже обычной ложью — большевистское руководство не намеревалось амнистировать участников Белого движения при любом развитии событий:{{sfn|Быкова|2011|с=118—131}} красные загодя готовились к так называемой «крымской операции», формировали на Южном фронте чекистские подразделения, комендантские, конвойные и расстрельные команды, мобилизовав для этого в центральной России сотни профессиональных и безжалостных организаторов красного террора{{sfn|Абраменко|2005}}.<br />
<br />
=== Стихийная фаза террора ===<br />
{{Врезка|Выравнивание=right<br />
|Ширина=250px<br />
|Заголовок= <center>[[:s:Террор (Волошин)|Террор]]</center><br />
|Содержание= <poem>Собирались на работу ночью. Читали<br />
Донесенья, справки, дела.<br />
Торопливо подписывали приговоры.<br />
Зевали. Пили вино.<br />
<br />
С утра раздавали солдатам водку.<br />
Вечером при свече<br />
Выкликали по спискам мужчин, женщин.<br />
Сгоняли на тёмный двор.<br />
<br />
Снимали с них обувь, бельё, платье.<br />
Связывали в тюки.<br />
Грузили на подводу. Увозили.<br />
Делили кольца, часы.<br />
<br />
Ночью гнали разутых, голых<br />
По оледенелым камням,<br />
Под северо-восточным ветром<br />
За город в пустыри.<br />
<br />
Загоняли прикладами на край обрыва.<br />
Освещали ручным фонарём.<br />
Полминуты работали пулемёты.<br />
Доканчивали штыком.<br />
<br />
Ещё недобитых валили в яму.<br />
Торопливо засыпали землёй.<br />
А потом с широкою русскою песней<br />
Возвращались в город домой.<br />
<br />
А к рассвету пробирались к тем же оврагам<br />
Жёны, матери, псы.<br />
Разрывали землю. Грызлись за кости.<br />
Целовали милую плоть.</poem><br />
<br />
''[[Волошин, Максимилиан Александрович|Максимилиан Волошин]]<br />21 апреля 1921 года<br />Симферополь''}}<br />
Спонтанные и никем не контролируемые убийства начались в Крыму, ещё когда шло отступление Русской армии к крымским портам. Преследующие белых красноармейские части, части [[Повстанческая армия Украины|анархистов-махновцев]], заброшенные в Крым красные диверсионные отряды, а также красно-[[Зелёные повстанцы|зелёные]] партизаны, спустившиеся с [[Крымские горы|Крымских гор]], расправлялись с захваченным в плен противником<ref name="uncontrolled">{{cite web|url=Сетевой ресурс: kr-eho.info/index.php?name=News&op=article&sid=9150|title=Красный террор в Крыму после Врангеля: стихийная фаза|author=Соколов Д. В.|date=2012-12-12|publisher=Информационно-аналитическая газета «Крымское эхо»|accessdate=2013-01-22|lang=ru|archiveurl=Сетевой ресурс: www.webcitation.org/6EBgWGwkx|archivedate=2013-02-04}}</ref>{{sfn|Зарубины|2008|с=629}}.<br />
<br />
В партизанских отрядах преобладали бандитские элементы. Нападая на отставшие группы белых, партизаны расстреливали захваченных в плен, предварительно разоружив и раздев донага своих жертв. По оценке члена Крымревкома Ю. П. Гавена, во время отступления Крымской армии партизаны расстреляли не менее 3000 человек. Красный партизан Г. Кулиш оставил такие воспоминания, которые исследователь Д. В. Соколов оценил как характерные<ref name="uncontrolled" />: {{начало цитаты}}Шоссейная дорога была не плохая, но грязная. По дороге и всё время встречаются белогвардейцы — солдаты и офицеры. Солдат, не желающих вступать в наши полки, раздевали до гола и босиком пускали по грязи; офицеры оставались лежащими на дожде в кювете; за счёт раздетых солдат одевали своих партизан… Наступал вечер; пехота въезжала в город [[Карасубазар]] по кривым улицам, загромождённым трупами белогвардейцев. Подводы не объезжали свежие трупы юнкеров, разбросанные по улицам города, и кровь их смешалась с грязью, слегка прихваченная наступившим морозом.{{конец цитаты|источник=}}Этот же Г. Кулиш вспоминал, что, заняв Карасубазар, партизаны тут же арестовали около сотни «вредных советской власти элементов» из местных жителей и расстреляли большинство из них<ref name="uncontrolled" />.<br />
<br />
Врываясь в крымские города, наступающие части Красной армии, «босой, грязный сброд», прежде всего набрасывались на местных жителей и захваченных в плен военнослужащих Русской армии и отбирали их одежду, оставляя своим жертвам лишь нижнее бельё, да и то не всегда. Как вспоминал попавший в плен поэт [[Иван Савин]]<ref name="uncontrolled" />: «Хлынувший за большевистской пехотой большевистский тыл раздевал уже догола, не брезгая даже вшивой красноармейской гимнастёркой, только что милостиво брошенной нам сердобольным махновцем… Бывали случаи, когда один и тот же гражданин по четыре раза подвергался подобному переодеванию, так как следующий за первым солдат оказывался ещё оборваннее и соблазнялся более целой одеждой своего предшественника…». Занятие красными городов сопровождалось повальным разграблением винных складов, что приводило к усилению общего уровня насилия. Красные командиры были вынуждены намеренно уничтожать содержимое складов, выливая вино из бочек, чтобы скорее прекратить пьянство и восстановить хоть какой-нибудь порядок<ref name="uncontrolled" />.<br />
<br />
Оставленные на излечении в госпиталях и больницах раненые военнослужащие Русской армии находились под защитой [[Международный Красный Крест|Международного Красного Креста]], что не помешало победителям устроить над ними массовую расправу. Убийства раненых происходили в Симферополе, Алупке, Ялте и Феодосии. Медицинский персонал, пытавшийся помешать убийцам, уничтожали наравне с пациентами<ref name="uncontrolled" />.<br />
<br />
=== Установки центральных органов власти ===<br />
В. И. Ленин, узнав об условиях капитуляции, предложенных Врангелю Реввоенсоветом Южной армии, направил Фрунзе телеграмму: «Шифром по прямому проводу. 12. XI-20 г. РВС Южфромта. Копия Троцкому. Только что узнал о Вашем предложении Врангелю. Крайне удивлён непомерной уступчивостью условий. Если противник не примет их, то надо реально обеспечить взятие флота и невыпуск ни одного судна, если даже противник не примет этих условий, то, по-моему, нельзя больше повторять их и нужно расправиться беспощадно»<ref name="ushakov">{{cite web|url=Сетевой ресурс: www.portal-slovo.ru/history/35384.php|title=Крымская эвакуация. 1920 год|author=[[Ушаков, Александр Иванович|Ушаков А. И.]]|date=|work=|publisher=Образовательный портал «Слово»|accessdate=2013-01-20|archiveurl=Сетевой ресурс: www.webcitation.org/6E9ojmqa7|archivedate=2013-02-03}}</ref>.<br />
<br />
16 ноября 1920 года [[Дзержинский, Феликс Эдмундович|Ф. Э. Дзержинский]] дал указание очистить Крым от контрреволюционеров, на основании которого ревком начал кампанию красного террора против оставшихся в Крыму офицеров Русской армии и других граждан{{sfn|Абраменко|2005}}{{sfn|Зарубины|2008}}. В секретной шифрованной телеграмме начальнику особого отдела Юго-Западного и Южного фронтов [[Манцев, Василий Николаевич|В. Н. Манцеву]] он писал: «Примите все меры, чтобы из Крыма не прошли на материк ни один белогвардеец… Будет величайшим несчастьем республики, если им удастся просочиться. Из Крыма не должен быть пропускаем никто из населения и красноармейцев». Официальное обоснование введения такой блокады было дано спустя неделю: было объявлено, что путём жёсткого запрета покидать территорию Крыма советская власть борется с [[эпидемия]]ми — [[Сыпной тиф|сыпного]] и [[Возвратный тиф|возвратного тифа]] и [[Оспа|оспы]]<ref name="ushakov" />. Запрет на свободное перемещение просуществовал в Крыму до осени 1921 года{{sfn|Зарубины|2008|с=696}}.<br />
<br />
Объявленная 17 ноября 1920 [[Красный террор в Крыму#Вступление террора в организованную фазу|регистрация]] задумывалась большевистским руководством как средство для уничтожения оставшихся в Крыму противников<!--<ref name="teplyakov" />-->{{sfn|Быкова|2011|с=118—131}}. Об этом свидетельствует телеграмма, которую 22 ноября 1920 года Наркомвоенмор Л. Д. Троцкий направил своим подчинённым М. В. Фрунзе и члену РВС Южного фронта [[Гусев, Николай Иванович|С. И. Гусеву]], напоминая, какие задачи стоят перед особой тройкой и как действовать, чтобы усыпить недоверие бывшего противника: «Необходимо всё внимание сосредоточить на той задаче, для которой создана „тройка“. Попробуйте ввести в заблуждение противника через агентов, сообщив…, что ликвидация отменена или перенесена на другой срок»<ref name="teplyakov">{{cite web|url=Сетевой ресурс: rusk.ru/st.php?idar=57915|title=Иван Данишевский: чекист, авиастроитель, публицист|author=[[Тепляков, Алексей Георгиевич|Тепляков А. Г.]]|date=2012-11-15|work=|publisher=Православное информационное агентство «Русская линия»|accessdate=2013-03-16|archiveurl=Сетевой ресурс: www.webcitation.org/6FIm7DD6X|archivedate=2013-03-22}}</ref>.<br />
<br />
6 декабря 1920 года В. И. Ленин, выступая на совещании актива московских большевиков, заявил<ref name="redplaque">{{статья|автор=Соколов Д. В.|заглавие=Красный террор в Севастополе|ссылка=Сетевой ресурс: 1k.com.ua/199/details/22/1|язык=ru|издание=Первая крымская|тип=информационно-аналитическая газета|год=8—15 ноября 2007|номер=199|страницы=}}</ref>: «Сейчас в Крыму 300 000 буржуазии. Это источник будущей спекуляции, шпионства, всякой помощи капиталистам. Но мы их не боимся. Мы говорим, что возьмём их, распределим, подчиним, переварим». Заместитель председателя [[Революционный военный совет|Реввоенсовета Республики]] [[Склянский, Эфраим Маркович|Э. М. Склянский]] в своих телеграммах в Крымский РВС писал: «Война продолжится, пока в Красном Крыму останется хоть один белый офицер»<ref name="pages" />. Бела Кун отвечал ему: «Крым — это бутылка, из которой ни один контрреволюционер не выскочит, а так как Крым отстал на три года в своём революционном развитии, — то быстро подвинем его к общему революционному уровню России…»<ref name="bykova" />.<br />
<br />
=== Формирование крымских карательных органов ===<br />
{{Врезка|Выравнивание=right<br />
|Ширина=350px<br />
|Заголовок= <center>Приказ №</center><br />
<center>Особого отделения особого отдела ВЧК</center><br />
<center><small>При NB-СКОЙ стрелковой дивизии. __ноября 1920 г.</small></center><br />
|Содержание= …<br />
<br />
§ 4. Всем оставшимся в данной местности офицерам, чиновникам, добровольцам и юнкерам белой (Врангелевской) армии в указанный срок ___ явиться в особое отделение.<br />
<br />
§ 5. О всех бежавших с белогвардейцами граждан, знающих последних, обязаны в указанный выше срок лично заявить особому отделению.<br />
<br />
§ 6. Не исполняющие настоящего приказа будут подвергаться суду полевого ревтрибунала, а в нужных случаях подвергаться высшей мере наказания — расстрелу на месте.<br />
<br />
Нач. особого отделения — ___<br />
<br />
Нач. агентуры — ___<br />
<br />
Секретарь — ___<br />
<br />
''Бланк заранее заготовленного приказа, который расклеивался во всех населённых пунктах Крыма по занятию их Красной армией. Найден исследователем Л. М. Абраменко в архивных делах репрессированных''{{sfn|Абраменко|2005}} }}<br />
<br />
Для организации массового уничтожения «классовых врагов», оставшихся в Крыму после эвакуации, центральная власть направила в Крым [[Землячка, Розалия Самойловна|Р. С. Землячку]], [[Кун, Бела|Белу Куна]] и одного из руководителей советского государства [[Пятаков, Георгий Леонидович|Г. Л. Пятакова]], осуществлявшего общий надзор над карательной акцией. Эта [[Тройка (триумвират)|«тройка»]] несёт основную ответственность за организацию и проведение в Крыму красного террора невиданного прежде масштаба<ref name="pages" /><ref name = "encyclopedia">{{книга<br />
|автор = Коллектив авторов<br />
|заглавие = Революция и гражданская война в России: 1917—1923 гг. Энциклопедия в 4 т<br />
|место = М.<br />
|издательство = Терра<br />
|год = 2008<br />
|том = 2<br />
|страницы = 127<br />
|страниц = 560<br />
|серия = Большая энциклопедия<br />
|isbn = 978-5-273-00560-0<br />
|тираж = 100 000<br />
}}</ref>.<br />
<br />
Всего с ноября 1920 по март 1921 года из центральных советских и большевистских ведомств в Крым на руководящую работу прибыло 1360 человек, призванных исполнять волю центральных органов и заменить «мягкотелых» местных руководителей. Полномочиями по уничтожению «осиного гнезда контрреволюции» в Крыму были наделены одновременно ряд органов, каждый из которых действовал самостоятельно, не согласовывая свою работы с другими{{sfn|Зарубины|2008|с=670, 682}}{{sfn|Абраменко|2005}}.<br />
<br />
==== Ревкомы Крыма ====<br />
14 ноября 1920 года был сформирован Крымский революционный комитет — высший и чрезвычайный орган власти на полуострове, призванный выполнять властные функции до тех пор, пока не начнут работу советские органы мирного времени. Приказ № 1 Крымревкома от 16 ноября 1920 года гласил:{{sfn|Зарубины|2008|с=669}} «1. Впредь до избрания рабочими и крестьянами Крыма Советов вся власть на территории Крыма принадлежит Крымскому революционному комитету, образованному в следующем составе: председатель тов. Бела Кун, зам. председателя тов. Гавен, члены: Меметов, Идрисов, [[Лидэ, Адольф Михайлович|Лидэ]], [[Вульфсон, Самуил Давыдович|Давыдов]].…» Вскоре сеть более мелких территориальных ревкомов покрыла весь полуостров — создавались уездные, районные, волостные и сельские ревкомы. Основными задачами ревкомов провозглашались организация восстановления экономики, «установление революционного порядка» и «искоренение очагов контрреволюции»<ref name="pages" />.<br />
<br />
==== Особые отделы ====<br />
27 ноября 1920 года работа Крымревкома была структурирована — были образованы разнообразные «отделы», в том числе и «особый отдел Крыма», который, по замыслу его создателей, должен был взять на себя общее руководство репрессиями. На деле же этот отдел самостоятельного значения не приобрёл — его функции исполняли особые отделы армий, вошедших в ходе Перекопско-Чонгарской операции на территорию Крыма — [[4-я армия (РККА)|4-й]] и [[6-я армия (РККА)|6-й]]. Приказ № 7 Крымревкома от 18 ноября 1920 года гласил: «…Временно все права и полномочия Особого отдела Крыма предоставляются Особому [отделу] Реввоенсовета 6-й армии. О всех случаях покушения на обыск и арест без ордера Особого отдела Крымревкома (Особого отдела 6-й армии) немедленно сообщать коменданту города и начальнику Особого отдела…». Впрочем, функции особого отдела Крыма особый отдел 6-й армии исполнял недолго — с конца 1920 года они перешли к особому отделу 4-й армии во главе с Михельсоном<ref name="VChK">{{cite web|url=Сетевой ресурс: www.kr-eho.info/index.php?name=News&op=article&sid=7699|title=Из истории органов ВЧК в Крыму|author=Ишин А. В.|date=2012-02-15|work=|publisher=Информационно-аналитическая газета «Крымское эхо»|accessdate=2012-11-09|lang=ru|archiveurl=Сетевой ресурс: www.webcitation.org/6DHaBYVKc|archivedate=2012-12-30}}</ref>.<br />
<br />
Направлялась работа особых отделов специально созданной «[[Крымская ударная группа|Крымской ударной группой]]», о существовании которой советская историография умалчивала. Её начальником 21 ноября 1920 года был назначен заместитель начальника особого отдела Южного и Юго-Западного фронтов [[Евдокимов, Ефим Георгиевич|Е. Г. Евдокимов]]. Руководитель Государственного политического управления (ГПУ) [[Украинская Советская Социалистическая Республика|УССР]] [[Балицкий, Всеволод Аполлонович|В. А. Балицкий]], оценивая деятельность этой группы, писал: «ответственная работа выпала особым отделам во время чистки подполья, особенно в Крыму после ликвидации врангелевского фронта. Раскалённым железом выжжены гнезда контрреволюции, которые оставили белогвардейцы в Крыму»<ref name="VChK" />.<br />
<br />
Кроме особых отделов армий, карательными функциями обладали [[политотдел]]ы. На территории Крыма действовал также особый отдел Морского ведомства. Особые отделы прекратили своё существование по решению КрымЧК 18 апреля 1921 года, передав свои функции последней{{sfn|Зарубины|2008|с=670}}. Именно особые отделы были главными исполнителями политики красного террора в Крыму, а их деятельность характеризуется бесконтрольностью и произволом<ref name="VChK" />.<br />
<br />
В начальный период господства в Крыму советской власти борьбу с бело-зелёными повстанцами выполняли экспедиционные отряды особых отделов 4-й армии и Чёрного и Азовского морей. Наряду с собственно боевыми функциями эти отряды занимались разведывательной и агитационной работой, для чего создавались осведомительные сети. Широко практиковалась система [[Заложник|заложничества]]. Для примера, приказом по экспедиционному отряду особого отдела 4-й армии предписывалось «принять за правило следующее: по окружению села или деревни брать заложников от 5 до 10 человек на время операции». На практике эти нормы зачастую сильно превышались<ref name="VChK" />.<br />
<br />
==== Ячейки большевистской партии ====<br />
Как и по всей стране, власть ревкомов фактически означала власть большевистской партии. Для выполнения указаний [[Центральный Комитет КПСС|Центрального Комитета РКП(б)]] и Совнаркома в Симферополе сразу же по его занятию Красной армией был создан Крымский областной комитет РКП(б). Его состав был утверждён ЦК РКП(б) 15 ноября 1920 года. Возглавила крымских большевиков специально присланная для этого из Москвы профессиональная революционерка Р. С. Землячка. Кроме неё, в Крымский обком РКП(б) вошли Ю. П. Гавен, [[Ульянов, Дмитрий Ильич|Д. И. Ульянов]], О. А-Г. Дерен Айерлы и Л. П. Немченко<ref name="pages">{{cite web|url=Сетевой ресурс: kr-eho.info/index.php?name=News&op=article&sid=9137|title=Трагические страницы «третьего большевизма» — ''начало''|author=[[Ишин, Андрей Вячеславович|Ишин А. В.]]|date=2012-12-10|publisher=Информационно-аналитическая газета «Крымское эхо»|accessdate=2013-01-22|lang=ru|archiveurl=Сетевой ресурс: www.webcitation.org/6EBgZsWn8|archivedate=2013-02-04}}<br />
:: {{cite web|url=Сетевой ресурс: kr-eho.info/index.php?name=News&op=article&sid=9181|title=''продолжение 1''|date=2012-12-17|accessdate=2013-01-22|lang=ru|archiveurl=Сетевой ресурс: www.webcitation.org/6EBgbn2pN|archivedate=2013-02-04}}</ref>.<br />
<br />
==== Крымская Чрезвычайная комиссия ====<br />
9 декабря 1920 года была создана Крымская чрезвычайная комиссия (КрымЧК) — территориальное подразделение [[Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем при СНК РСФСР|Всероссийской чрезвычайки]]. Первым председателем был назначен Каминский, направленный в Крым из Москвы. 21 декабря 1920 года Крымским областным комитетом РКП(б) была утверждена коллегия КрымЧК в составе: председатель — Каминский, секретарь — Протопопов, заведующий секретно-оперативным отделом — Полканов, заведующий административным отделом — Погребной и представитель [[Революционные трибуналы|Ревтрибунала]] — Курган. Вскоре Каминского сменил [[Реденс, Станислав Францевич|С. Ф. Реденс]], назначенный полномочным представителем ВЧК на территории Крыма в декабре 1920 года и прибывший на полуостров 19 января 1921 года. Он реорганизовал работу Крымской чрезвычайной комиссии, создав в Симферополе, Севастополе и Керчи самостоятельные городские ЧК (с правом вынесения смертных приговоров), подчиняющиеся непосредственно ему, а в Феодосийском, Ялтинском и Евпаторийском [[уезд]]ах — подчиняющиеся политбюро (с правами ведения следствия). Уполномоченные представители С. Ф. Реденса были направлены в ряд уездов Крыма. Сам Реденс разместился в Симферопольской ЧК, которая 18 апреля 1921 года приняла решение о расформировании особых отделов и о реорганизации Симферопольской ЧК в Крымскую областную ЧК с особым отделом при ней. В распоряжении КрымЧК имелись собственные вооружённые силы и [[части особого назначения]]<ref name="VChK" />{{sfn|Зарубины|2008|с=671}}.<br />
<br />
КрымЧК поощряла доносительство — были опубликованы обращения «ко всем честным гражданам с призывом исполнить свой гражданский долг» и сообщать в КрымЧК «всякие сведения о скрывающихся белогвардейцах, контрреволюционерах и примазывающихся к Советской власти». На призывы откликнулись — многие крымчане были арестованы, преданы суду ревтрибуналов и особых отделов и казнены именно по доносам соседей, сослуживцев, завистников, сводивших таким образом личные счёты{{sfn|Зарубины|2008|с=685}}.<br />
<br />
Наряду с искоренением «очагов контрреволюции» органы Крымской ЧК сыграли большую роль в борьбе с должностными преступлениями и уголовным бандитизмом. Впрочем, в работе самих органов ЧК были нередки случаи злоупотребления служебным положением, а иногда встречалась откровенная уголовщина. Руководители органов Крымской ЧК даже пытались подчинить себе крымские органы большевистской партии, что влекло за собой конфликты между ними и партийными руководителями. Но бесспорно, что Крымская ЧК являлась главной опорой большевистской власти в Крыму, полностью соответствуя определению «боевой аппарат борьбы с контрреволюцией на внутреннем фронте», данному ЧК ЦК РКП(б)<ref name="VChK" />.<br />
<br />
==== Прочие органы, имевшие карательные функции ====<br />
Кроме упомянутых выше организаций, правом выносить карательные решения обладали революционные трибуналы, части Красной армии, «народная милиция», «рабочие отряды», «отряды сельской самообороны». 1 августа 1921 года революционные трибуналы были сведены в единую структуру, подчиняющуюся Единому революционному трибуналу Крыма в составе четырёх отделений: основного, военного, налогового и выездного. Для борьбы с антисоветским партизанским движением, захлестнувшим Крым в 1921 году, было создано Особое совещание по борьбе с бандитизмом при Крымревкоме, которое координировало антиповстанческие мероприятия различных ведомств{{sfn|Зарубины|2008|с=671}}.<br />
<br />
=== Вступление террора в организованную фазу ===<br />
{{Врезка|Выравнивание=right<br />
|Ширина=350px<br />
|Заголовок= <center>Приказ Крымревкома № 4{{sfn|Зарубины|2008|с=683}}</center><br />
<br />
<center><small>17 ноября 1920 года</small></center><br />
|Содержание= <center>'''I'''</center><br />
Всем иностранно-подданным, находящимся на территории Крыма, приказывается в 3-дневный срок явиться для регистрации. Лица, не зарегистрировавшиеся в указанный срок, будут рассматриваться как шпионы и преданы суду Ревтрибунала по всем строгостям военного времени.<br /><br />
<center>'''II'''</center><br />
Все лица, прибывшие на территорию Крыма после ухода Советской власти в июне 1919 года, обязаны явиться для регистрации в 3-дневный срок. Неявившиеся будут рассматриваться как контрреволюционеры и предаваться суду Ревтрибунала по всем законам военного времени.<br /><br />
<center>'''III'''</center><br />
Все офицеры, чиновники военного времени, солдаты, работники в учреждениях добрармии обязаны явиться для регистрации в 3-дневный срок. Неявившиеся будут рассматриваться как шпионы, подлежащие высшей мере наказания по всем строгостям законов военного времени.<br /><br />
<center>Пред. Крымревкома Бела Кун</center><br />
<br />
<center>Управделами Яковлев</center>}}<br />
Историки Зарубины посчитали, что лозунг из воззвания [[Джанкой]]ской организации РКП(б) «Заколотим наглухо гроб уже издыхающей, корчащейся в судорогах буржуазии!» наиболее ёмко и полно характеризовал карательные мероприятия, развёрнутые Крымревкомом{{sfn|Зарубины|2008|с=671}}.<br />
<br />
17 ноября 1920 года Крымревком опубликовал приказ № 4 об обязательной регистрации в трёхдневный срок иностранцев, лиц, прибывших в Крым в периоды отсутствия там советской власти, офицеров, чиновников и солдат армии Врангеля. Были забыты все обещания амнистии. По планам советских властей Крыма, уничтожению подлежали все лица, подпадавшие в указанные категории. Причём советская власть не брала в расчёт, что многие не пожелали эвакуироваться совершенно осознанно, так как были или мобилизованными принудительно (кадровые военные и идейные враги советской власти в основном эвакуировались) и считали, что им ничего поэтому не угрожает, либо поверили обещаниям амнистии и полагали возможным искупить своё нахождение в белом лагере трудом на пользу своей родине. По имеющимся сведениям, начало организованному террору положила телеграмма, направленная от Крымревкома в адрес местных ревкомов и комендантов крымских городов, о начале ликвидации всех зарегистрировавшихся офицеров, служивших в Императорской, Деникинской и Врангелевской армиях{{sfn|Зарубины|2008|с=683, 685}}{{sfn|Абраменко|2005}}.<br />
<br />
25 декабря 1920 года был издан новый приказ Крымревкома № 167. По этому приказу все уездные и городские ревкомы Крыма были обязаны в 10-дневный срок произвести регистрацию всех бывших офицеров и военных чиновников, [[Отдельный корпус жандармов|жандармов]], полицейских, государственных служащих, занимавших при прежней власти ответственные посты, духовенства, собственников, чьё имущество исчислялось стоимостью свыше 25 тысяч рублей по ценам мирного времени, всех лиц, прибывших в Крым в периоды с 1 февраля 1918 года до марта 1919-го и с 1 июня 1919 года до падения власти Врангеля. Оба приказа грозили судом «революционного трибунала» и карами, полагавшимися «контрреволюционерам», всем тем, кто на регистрацию не явится{{sfn|Зарубины|2008|с=685}}.<br />
<br />
Масштабы, которые принял террор в Крыму, породили волну протестов местного населения и даже местных советских и большевистских работников. Протесты были усугублены тем, что проводниками террора были присланные в Крым извне руководители. В конце 1920 года произошёл конфликт между Землячкой и Куном, с одной стороны, и местными работниками, которых московские эмиссары обвинили в «мягкотелости» и «недостаточной твёрдости». Землячка требовала удалить из Крыма Ю. П. Гавена, С. Я. Бабахана, И. К. Фирдевса, П. И. Новицкого, Л. П. Немченко, Д. И. Ульянова. Но в результате Москва отозвала Землячку и Куна. На их должности был временно назначен член Реввоенсовета 4-й армии А. М. Лидэ, о котором [[Султан-Галиев, Мирсаид Хайдаргалиевич|М. Х. Султан-Галиев]] оставил такие воспоминания: «Тов. Лидэ — больной психически, сильно утомившийся и нуждающийся в отдыхе работник,… Исследовавшие его недавно врачи утверждают, … что если он не будет лечиться, то через несколько месяцев может сойти с ума. Ясно, что требовать от такого работника умелого руководства… нельзя. Он пошёл по пути т. Самойловой, правда, временами с некоторыми ослаблениями…». 3 марта 1921 года в Крым из Москвы прибыл [[Акулов, Иван Алексеевич|И. А. Акулов]], занявший должности Землячки и Куна и продолживший их политику широкого применения красного террора{{sfn|Зарубины|2008|с=691}}.<br />
<br />
Исследователь Л. М. Абраменко обратил внимание, что в архивных делах репрессированных встречается множество ходатайств о смягчении участи отдельных арестованных со стороны государственных учреждений, общественных организаций, коллективов предприятий, стихийных уличных собраний граждан. Эти ходатайства были приобщены к делам задержанных и сохранились. Но исследователь не нашёл ни одного ответа на поступившие ходатайства. Из этого факта исследователь сделал вывод, что каратели, присланные центральными чекистскими и большевистскими органами для «очистки Крыма от буржуазных элементов и разорения контрреволюционного гнезда», были преисполнены надменностью и тщеславием и считали ниже своего достоинства отвечать на ходатайства крымского населения{{sfn|Абраменко|2005}}. На большое количество ходатайств обратила внимание и глава крымских большевиков Р. С. Землячка, которая соответственно проинструктировала партийные ячейки Крыма уже в начале декабря 1920 года<ref name="revkomykryma" />: «действия Особых Отделов вызвали массу ходатайств со стороны местных коммунистов… Областкомом указано на недопустимость массовых ходатайств и предложено партийным бюро ни в коем случае не давать своей санкции подобным ходатайствам, а наоборот, оказать действительную помощь Особым Отделам в их работе по окончательному искоренению контрреволюции».<br />
<br />
Абраменко обратил внимание ещё на одно процессуальное нововведение крымских расстрельных приговоров, не встречавшееся ранее и явившееся, возможно, практическим ответом на вызовы, с которыми столкнулись советские карательные органы в Крыму, когда им была поставлена задача тотального уничтожения в кратчайшие сроки целых социальных групп населения: упрощение процедуры документального оформления применения репрессий. Приговор оформлялся не на каждого отдельного обвиняемого или на небольшие группы в 10—20 человек (что применялось и раньше), а сразу на 100—200, а то и на 300 человек по одному делу. В списке указывались только фамилия, имя, отчество жертвы, год рождения, социальное происхождение и имущественное положение, воинское звание или должность. Списочные расстрелы явились исполнением инструкции В. И. Ленина органам следствия производить расследования «без идиотской волокиты». На практике это означало, что репрессии применялись не индивидуально, в зависимости от тяжести совершённого преступления и личности обвиняемого, а сразу к группе лиц, указанных в списке; задержанные ни разу не допрашивались, им не были предъявлены конкретные обвинения, не говоря о выполнении других обязательных процессуальных требований; обоснованием для применения репрессий явились совершенно новые составы «преступлений», как-то: «казак», «буржуй», «священник», «солдат», «беженец», за которые положено только одно наказание — расстрел. Л. М. Абраменко назвал такую процессуальную систему «противо-правосудием» или «контр-правосудием»{{sfn|Абраменко|2005}}.<br />
<br />
Историк Т. Б. Быкова указала на провокационность ряда вопросов в заполняемых явившимися на регистрацию анкетах: «кто может подтвердить правдивость ваших слов?», «где проживают ваши родственники?», «кто из большевистских властей вас хорошо знает?». Историк обратила внимание, что если опрашиваемый был наивен настолько, чтобы правдиво отвечать на эти вопросы, он сам направлял чекистов на тех, кто становился объектом следующих арестов и казней<ref name="bykova" />.<br />
<br />
Репрессии касались и членов семей приговорённых к расстрелу. 2 января 1921 года на объединённом заседании Крымского обкома РКП(б) и Крымревкома было принято постановление о том, что особые отделы, принимая решение о расстреле арестованного, должны были одновременно с этим издавать постановление о высылке его семьи с территории Крыма{{sfn|Быкова|2011|с=127}}.<br />
<br />
=== Массовые убийства медицинских работников, раненых и работников Красного Креста ===<br />
Историки отдельно выделяют массовые расправы советских войск и карательных органов с медицинским персоналом госпиталей, ранеными и сотрудниками Красного Креста<ref name="bykova" />, что являлось грубым нарушением основных человеческих прав и прямо противоречило международным обязательствам, взятым на себя Советской Россией. Ещё 30 мая 1918 года Совет народных комиссаров принял постановление, которое было направлено в [[Международный комитет Красного Креста]], что «Совет Народных Комиссаров Российской Советской Федеративной Социалистической Республики доводит до сведения Международного комитета Красного Креста в Женеве и правительств всех государств, признавших [[Женевские конвенции|Женевскую конвенцию]], что эта конвенция, как в её первоначальной, так и во всех её позднейших редакциях, а также и все другие международные конвенции и соглашения, касающиеся Красного Креста, признанные Россией до октября 1917 года, признаются и будут соблюдаемы Российским Советским правительством…»{{sfn|Абраменко|2005}}<br />
<br />
Однако, документальные данные о массовых убийствах медицинского персонала госпиталей, раненых и больных солдат и офицеров Русской армии, о расстрелах сотрудников общества Красного Креста в Крыму после захвата его большевиками показали, что обязательства Советского правительства о соблюдении правил и требований Женевских конвенций в действительности не соблюдались, оказались обманом и попыткой скрыть террористический характер большевистского режима{{sfn|Абраменко|2005}}.<br />
<br />
=== Места заключения ===<br />
Огромное количество задержанных после регистрации и арестованных в результате облав и по доносам поставило перед властями задачу срочного создания мест содержания заключённых под стражу. Помимо использования существующих тюрем, была создана разветвлённая система [[Концентрационный лагерь|концентрационных лагерей]], просуществовавшая, впрочем, очень короткий срок — несколько недель, реже — несколько месяцев, ведь предназначались концентрационные лагеря не для перевоспитания или отбытия наказания, а лишь для весьма кратковременного содержания задержанных, которых вскоре отправляли либо [[этап]]ом на север, либо на расстрел<ref name="gulag">{{cite web|url=Сетевой ресурс: kr-eho.info/index.php?name=News&op=article&sid=7355|title=Зародыш ГУЛАГа. Организация и функционирование мест временного содержания и заключения в процессе осуществления красного террора в Крыму (1920—1921 гг.)|author=Соколов Д. В.|date=2011-12-02|publisher=Информационно-аналитическая газета «Крымское эхо»|accessdate=2012-11-09|lang=ru|archiveurl=Сетевой ресурс: www.webcitation.org/6DHaIu5UO|archivedate=2012-12-30}}</ref>.<br />
<br />
Концлагеря размещали в монастырях, складских помещениях, воинских казармах, в подвалах городских зданий. Иногда под концлагерь отводили даже целые городские кварталы. Условия содержания в некоторых местах заключения были невыносимыми. Редактор газеты «Русские ведомости» В. А. Розенберг так описывал своё пребывание в заключении<ref name="gulag" />: «Арестован и попал в подвал. Пробыл 6 дней. Нельзя было лечь. Не кормили совсем. Воду один раз в день. Мужчины и женщины вместе. Передач не допускали. Стреляли холостыми в толпу родственников. Однажды привели столько офицеров, что нельзя было даже стоять, открыли дверь в коридор. Потом пачками стали расстреливать».<br />
<br />
Заключённые становились объектами систематических издевательств со стороны тюремщиков, которые подвергали жертв различным унизительным процедурам и даже пыткам. Молодые женщины становились объектами сексуального домогательства; тех же, кто сопротивлялся, наказывали исполнением самых грязных и унизительных работ. Одной из самых страшных нравственных пыток были расстрелы, которые проводили прямо на территории мест заключения. Перед расстрелом заключённых зачастую грабили, отбирая при этом даже исподнее и нательные крестики, и избивали<ref name="gulag" />.<br />
<br />
=== Пропагандистская кампания в поддержку террора ===<br />
Призывы к проведению террора содержались в официальных документах Ревкомов и РКП(б) Крыма{{sfn|Быкова|2011|с=125}}. В первые месяцы советской власти крымские газеты напечатали ряд статей, основной задачей которых было обосновать необходимость проведения и оправдать политику красного террора. 30 ноября 1920 года в газете «Красный Крым» была опубликована статья начальника особого отдела ВЧК 6-й армии [[Быстрых, Николай Михайлович|Н. М. Быстрых]], озаглавленная «По заслугам», в которой он перечислял имена тех, кого отправил на расстрел. 5 декабря 1920 года та же газета напечатала программную статью Н. Марголина «Белый и красный террор», в которой автор писал<ref name="bykova" />: {{начало цитаты}}Беспощадным мечом красного террора мы пройдёмся по всему Крыму и очистим его от всех палачей, эксплуататоров и мучителей рабочего класса. Но мы будем умнее и не повторим ошибок прошлого! Мы были слишком великодушны после октябрьского переворота. Мы, наученные горьким опытом, сейчас не станем великодушничать. В освобождённом Крыму ещё слишком много осталось белогвардейцев … Мы отнимем у них возможность мешать нам строить новую жизнь. Красный террор достигнет цели, потому что он направлен против класса, который обречён на смерть самой судьбой, он ускоряет его гибель, он приближает час его смерти! Мы переходим в наступление!{{конец цитаты|источник=}}И в дальнейшем крымские газеты регулярно печатали списки погибших и «отчёты» чекистов о «проделанной работе»{{sfn|Быкова|2011|с=125}}.<br />
<br />
=== Террор в крымских городах ===<br />
<br />
==== Симферополь ====<br />
{{см. также|Красный террор в Симферополе}}<br />
Красная армия вошла в Симферополь 12 ноября 1920 года, когда ещё шла эвакуация Русской армии из крымских портов, а другие города Крыма были под контролем белых. Неразбериха наступления и продолжение боевых действий обусловили то, что в Симферополе первые дни, вплоть до образования действенных советских органов власти, террор носил стихийный, неуправляемый характер. Красноармейцы мародёрствовали, пьянствовали, расстреливали пленных и случайных лиц по своему усмотрению. За первую неделю в Симферополе и округе было расстреляно 1800 человек<ref name="encyclopedia" />.<br />
<br />
После опубликования 17 ноября 1920 года приказа Крымревкома № 4 террор в Симферополе, как и во всём Крыму, принял организованную форму. Пик расстрелов пришёлся на ноябрь 1920 — март 1921 годов. Расстрелы продолжались до мая 1921 года, а затем сошли на нет к ноябрю того же года. В Симферополе и окру́ге было казнено около 20 000 человек. Для содержания огромного количества задержанных была создана система концлагерей, которые закрывались по мере «расходования» своего контингента. Кроме расстрелов, советская власть активно практиковала и иные виды репрессий — заключение в исправительно-трудовые лагеря и высылку из Крыма<ref name="simpheropoltragedy"> {{cite web|url=Сетевой ресурс: kr-eho.info/index.php?name=News&op=article&sid=5564|title=Симферопольская трагедия. Год 1920-й|author=Соколов Д. В.|date=2011-11-30|publisher=Информационно-аналитическая газета «Крымское эхо»|accessdate=2012-11-09|lang=ru|archiveurl=Сетевой ресурс: www.webcitation.org/6DuYXsWC9|archivedate=2013-01-24}}</ref>.<br />
<br />
==== Феодосия ====<br />
{{см. также|Красный террор в Феодосии}}<br />
Эвакуация Русской армии из Феодосийского порта была самой неудачной в сравнении с иными пунктами крымской эвакуации. Не смог полностью погрузиться на суда даже [[Кубанский корпус]], которому и предписывалось эвакуироваться из Феодосии — были оставлены [[1-я Кубанская казачья дивизия]] и [[Терско-Астраханская бригада]]. В городе остались тысячи желавших эвакуироваться: отставшие от своих полков солдаты и офицеры Русской армии, отдельные батареи, роты и команды, тыловые учреждения, госпиталя, забитые ранеными и больными, семьи военнослужащих и чиновников{{sfn|Бобков|2002}}.<br />
<br />
Передовые части Красной армии появились в Феодосии поздним вечером 14 ноября 1920 года. Основные силы вошли в город 16 ноября. Расстрелы пленённых военнослужащих Русской армии начались сразу же после этого — в ночь на 17 ноября 1920 года на железнодорожном вокзале Феодосии были расстреляны все находящиеся там раненые офицеры и солдаты команды выздоравливающих [[Виленский 52-й пехотный полк|Виленского полка]], всего около ста человек. Возможно, это была месть попавшему в плен противнику, так как [[9-я пластунская стрелковая дивизия|9-я дивизия]] красных неоднократно встречалась с Виленским полком на полях [[Таврическая губерния|Северной Таврии]]{{sfn|Бобков|2002}}.<br />
<br />
По приказу № 4 Крымревкома в городе зарегистрировалось более 4500 человек. Через двое суток после окончания регистрации была объявлена перерегистрация, во время которой всех явившихся немедленно арестовывали и направляли в импровизированные тюрьмы или концлагеря. В результате последующего опроса арестованных делили на две категории — кто служил исключительно белым и кто в течение Гражданской войны успел послужить обеим противоборствующим сторонам. Первых казнили немедленно, вторым предлагали вступить в Красную армию. В случае отказа расстреливали. Согласившихся отправляли в полевые лагеря РККА, где их тоже расстреливали, потому что их было нечем кормить{{sfn|Бобков|2002}}.<br />
<br />
В самом начале пребывания красных в городе были расстреляны из пулемётов [[курск]]ие железнодорожные рабочие вместе с семьями, всего около 400 человек, ушедшие из родного города вместе с [[Орловско-Кромское сражение|отступавшими белыми]]. К концу декабря 1920 года очередь дошла и до феодосийских обывателей — Феодосийский ревком принял решение об аресте «буржуазии и спекулянтов». Арестованные по спискам [[Биржа труда|биржи труда]], где их обязали зарегистрироваться, эти граждане затем были расстреляны. В это же время шло ограбление населения под видом [[Реквизиция|реквизиций]] излишков{{sfn|Бобков|2002}}.<br />
<br />
Волна расстрелов пошла на спад только в апреле 1921 года, но в мае вновь усилилась. Вообще же казни прекратились только в октябре 1921 года. По подсчётам разных исследователей, в Феодосии было расстреляно от 6000 до 12 000 человек<ref name="nikita" />.<br />
<br />
==== Евпатория ====<br />
{{см. также|Красный террор в Евпатории}}<br />
Евпатория была взята 15 ноября 1920 года частями [[1-я Конная армия|1-й Конной армии]], [[Латышские стрелки|Латышской]] и [[30-я стрелковая дивизия (1-го формирования)|30-й стрелковой дивизий]] [[6-я армия (РККА)|6-й армии]] Южного фронта. События в Евпатории этого времени, в отличие от происходившего в других крымских городах, не освещены в воспоминаниях современников. Единственным источником являются обнаруженные в архивах следственные дела репрессированных. После опубликования приказа № 4 Крымревкома лица из категорий, указанных в приказе, за небольшим исключением, подчинились ему, заполнили анкеты и тут же были арестованы. На тех же, кто не явился на регистрацию, в городе были устроены облавы. Массовые расстрелы арестованных начались через несколько дней<ref name="harvest">{{статья|автор=[[Соколов, Дмитрий Витальевич|Соколов Д. В.]]|заглавие=Евпаторийская страда. История города в ноябре 1920 — мае 1921 г|ссылка=Сетевой ресурс: rusk.ru/st.php?idar=424664|издание=Посев|тип=журнал|год=2010|том=1598|номер=11|страницы=17—21}}</ref>.<br />
<br />
В Евпатории репрессии коснулись как «классовых врагов», включая отставных офицеров Русской императорской армии, офицеров белых армий, священников, дворянства и чиновничества бывшей Российской империи, так и социальных слоёв, во имя которых и совершалась социалистическая революция — пролетариата и крестьянства, работников органов советской власти, медперсонала советских госпиталей, как пришлого элемента, так и коренных жителей Евпатории. Массовые казни завершились к концу зимы 1921 года, после чего основными мерами наказания стали высылка из пределов Крыма и заключение в концентрационные лагеря<ref name="harvest" />.<br />
<br />
==== Севастополь ====<br />
{{см. также|Красный террор в Севастополе}}<br />
15 ноября 1920 года в Севастополь вошли части [[51-я стрелковая дивизия (1-го формирования)|51-й стрелковой дивизии]] под командованием [[Блюхер, Василий Константинович|В. К. Блюхера]] и 1-й Конной армии [[Будённый, Семён Михайлович|С. М. Будённого]]. Массовые аресты и казни начались на следующий день — 16 ноября и продолжались длительное время. Приморский и Исторический бульвары, Нахимовский проспект, Большая Морская и Екатерининская улицы были увешаны трупами. Вешали на фонарях, на столбах, на деревьях и даже на памятниках. Офицеров вешали в форме и при погонах. Штатских вешали полураздетыми. После опубликования 17 ноября 1920 года приказа № 4 в указанные в нём сроки в Севастополе зарегистрировалось около трёх тысяч офицеров<ref name="broshevan">{{книга|автор=[[Брошеван, Владимир Михайлович|Брошеван В. М.]]|заглавие=Спаси и сохрани историю Крыма. Историко-документальный справочник|ссылка=Сетевой ресурс: www.broshevan.com/files/pdf/pageka.pdf|ответственный=|место=Симферополь|издательство=|год=2010|страницы=|страниц=129|isbn=996-7189-93-7}}</ref>, которые были в основном казнены. Незарегистрировавшихся ловили во время облав и тоже приговаривали к расстрелу. Для содержания большой массы людей были созданы концентрационные лагеря, один прямо в центре города — в целом оцепленном городском квартале. Расстрелы проводили на Английском, Французском и Городском кладбищах и за городом — в усадьбе «[[Максимова дача]]» и в [[Херсонес Таврический|Херсонесе]], неподалёку от [[Башня Зенона|башни Зенона]]<ref name="revenge">{{cite web|url=Сетевой ресурс: rusk.ru/st.php?idar=112133|title=Месть победителей|author=Соколов Д. В.|date=2007-10-22|publisher=Православное информационное агентство «Русская линия»|accessdate=2013-01-20|lang=ru|archiveurl=Сетевой ресурс: www.webcitation.org/6EBgllsna|archivedate=2013-02-04}}</ref>.<br />
<br />
Репрессии коснулись не только «социально чуждых», но и представителей пролетариата — около 500 севастопольских портовых рабочих было казнено за то, что они обеспечивали погрузку на корабли во время эвакуации белых<ref name="revkomykryma">{{книга|автор=Соколов Д. В.|часть=Ревкомы Крыма как средство осуществления политики массового террора|ссылка часть=Сетевой ресурс: ruskline.ru/analitika/2009/11/13/revkomy_kryma_kak_sredstvo_osuwestvleniya_politiki_massovogo_terrora/|ответственный=Гл. ред. В. Ж. Цветков|заглавие=Белая гвардия : альманах|место=М.|издательство=Посев|год=2008|том=10|страницы=242—244|isbn=}}</ref>. По разным оценкам, в Севастополе было казнено от 12 000 до 29 000 человек<ref name="encyclopedia" />.<br />
<br />
==== Керчь ====<br />
{{см. также|Красный террор в Керчи}}<br />
В Керчи расстрелы производились, как правило, на окраине города, в укромных местах. Но было и отличие, сделавшее Керчь в отношении мест проведения казней 1920—1921 годов уникальным городом — [[Мельгунов, Сергей Петрович|С. П. Мельгунов]] писал, что чекисты, именуя операцию по истреблению людей «[[Улагаевский десант|десантом на Кубань]]», вывозили приговорённых к смерти в море [[Баржа смерти|на баржах и топили их там]]{{sfn|Абраменко|2005}}.<br />
<br />
==== Ялта ====<br />
{{см. также|Красный террор в Ялте}}<br />
Ялта стала последним городом Крыма, куда вошла Красная армия. По приказу № 4 в Ялте зарегистрировалось около семи тысяч офицеров<ref name="broshevan" />. По данным, основанным на советских источниках, в Ялте было казнено около пяти тысяч человек<ref name="encyclopedia" />. Расположение в Ялте и округе большего количество лазаретов и санаториев с ранеными и выздоравливавшими солдатами и офицерами Русской армии обусловило то, что значительная доля казнённых в Ялте пришлась на медицинских работников госпиталей, работников Красного Креста, больных и раненых. Это стало одной из самых чёрных страниц крымского красного террора{{sfn|Абраменко|2005}}.<br />
<br />
=== Сворачивание политики террора ===<br />
Проведение массового террора вызвало возмущение у ряда местных руководящих советских работников уже в декабре 1920 года, и они попытались умерить пыл московских посланцев. В частности, 14 декабря 1920 года Ю. П. Гавен писал члену ЦК РКП(б) [[Крестинский, Николай Николаевич|Н. Н. Крестинскому]]: «Т. Бела Кун, один из тех работников, который нуждается в сдерживающем центре… Здесь он превратился в гения массового террора. Я лично тоже стою за проведение массового террора в Крыму, чтобы очистить полуостров от белогвардейщины. Но у нас от красного террора гибнут не только много случайного элемента, но и люди, оказывающие всяческую поддержку нашим подпольным работникам, спасавшим их от петли»<ref name="revkomykryma" />. В январе 1921 года Б. Кун и Р. С. Землячка были отозваны, но назначенные на их должности другие московские представители продолжили политику красного террора, пусть и с некоторыми послаблениями{{sfn|Быкова|2011|с=129}}.<br />
<br />
Историк Т. Б. Быкова полагала, что большевик [[Султан-Галиев, Мирсаид Хайдаргалиевич|М. Х. Султан-Галиев]] внёс важный вклад в остановку красного террора в Крыму. В марте 1921 года, желая удалить национального татарского лидера из Москвы на время проведения [[X съезд РКП(б)|X съезда РКП(б)]], чтобы помешать ему встретиться с другими лидерами мусульманских регионов Советской России, прибывавшими на съезд, он был послан в Крым для налаживания большевистской и национальной работы. Проведя полтора месяца в Крыму, Султан-Галиев смог разобраться в обстановке, наладить работу татарского бюро Крымского обкома РКП(б) и подготовить правдивый доклад «О положении в Крыму», в котором, в частности, писал:{{sfn|Быкова|2011|с=128}} {{начало цитаты}}Первой и очень крупной ошибкой в этом отношении явилось слишком широкое применение в Крыму красного террора. По отзывам самих крымских работников, число расстрелянных врангелевских офицеров достигает во всем Крыму от 20 до 25 тысяч. Указывают, что в одном лишь Симферополе расстреляно до 12 000. Народная молва превозносит эту цифру для всего Крыма до 70 000…<br />
<br />
Самое скверное, что было в этом терроре, так это то, что среди расстрелянных попадало очень много рабочих элементов и лиц, отставших от Врангеля с искренним и твёрдым решением честно служить Советской власти. Особенно большую неразборчивость в этом отношении проявили чрезвычайные органы на местах. Почти нет семейства, где бы кто-нибудь не пострадал от этих расстрелов: у того расстрелян отец, у этого брат, у третьего сын и т. д.<br />
<br />
Но что особенно обращает на себя в этих расстрелах, так это то, что расстрелы проводились не в одиночку, а целыми партиями, по нескольку десятков человек вместе. Расстреливаемых раздевали донага и выстраивали перед вооружёнными отрядами. Указывают, что при такой «системе» расстрелов некоторым из осуждённых удавалось бежать в горы. Ясно, что появление их в голом виде почти в сумасшедшем состоянии в деревнях производило самое отрицательное впечатление на крестьян. Они их прятали у себя, кормили и направляли дальше в горы…<br />
<br />
Такой бесшабашный и жестокий террор оставил неизгладимо тяжёлую реакцию в сознании крымского населения. У всех чувствуется какой-то сильный, чисто животный страх перед советскими работниками, какое-то недоверие и глубоко скрытая злоба…<br />
<br />
На маленькой территории Крыма существует 3 органа по борьбе с контрреволюцией: особый отдел 4-й армии, Крым. ЧК и особый отдел морского ведомства (вместо бывшей морской царской охранки), действующий на протяжении 50-ти вёрст береговой полосы. Помимо них, на местах существуют ещё уездные политотделы, которые ведут параллельную работу в этой же области. Никакого разграничения их компетенцией на деле не существует. Каждый действует по своему усмотрению…{{конец цитаты|источник={{cite web|url=Сетевой ресурс: www.archive.gov.tatarstan.ru/magazine/go/anonymous/main/?path=mg:/numbers/1997_3_4/03/03_2/|title=О положении в Крыму|author=Султан-Галиев М.|date=14/IV-21 г. г. Москва|work=Докладная записка|publisher=|accessdate=|archiveurl=Сетевой ресурс: www.webcitation.org/6ETRre6U2|archivedate=2013-02-16}}}}<br />
<br />
Доклад Султан-Галиева имел в Москве эффект разорвавшейся бомбы. Особенностью доклада было то, что в нарушение негласной партийной этики были названы конкретные факты и фамилии. В мае 1921 года, сразу же после доклада, в Крым была направлена специальная комиссия ЦК РКП(б) и Совета народных комиссаров, которая согласилась с выводами Султан-Галиева. Член этой комиссии, посланец [[Народный комиссариат по делам национальностей РСФСР|наркомата по делам национальностей]] З. Булушев 12 мая 1921 года писал из Крыма Сталину: «…Вся крымская власть — назначенцы, ничего общего не имеющие с местным населением… Крестьяне видят в советской власти ещё большего эксплуататора, чем царизм»<ref name="revkomykryma" />{{sfn|Быкова|2011|с=129}}.<br />
<br />
Чрезмерность проводимого в Крыму террора признавали и иные лидеры большевиков, в частности, Ф. Э. Дзержинский, который, в пересказе писателя [[Вересаев, Викентий Викентьевич|В. В. Вересаева]], сказал: «Видите ли, тут была сделана очень крупная ошибка. Крым был основным гнездом белогвардейщины. И чтобы разорить это гнездо, мы послали туда товарищей с совершенно исключительными полномочиями. Но мы никак не могли думать, что они так используют эти полномочия». По мнению В. В. Вересаева, Ф. Э. Дзержинский считал главным виновником произошедшего Белу Куна<ref name="pages" />.<br />
<br />
Постепенно угасая, режим красного террора на территории Крыма просуществовал до ноября 1921 года (по мнению историка А. В. Ишина — до 1922 года<ref name="pages" />). При этом сами чекисты признавали, что процесс тотального истребления «классовых врагов», начатый советской властью в ноябре 1920 года, не был доведён до конца. Об этом говорят данные годового отчёта КрымЧК за 1921 год, в котором чекисты с горечью отмечали, что «чрезвычайная чистка {{comment|ОО Ч-А и Крым.ЧК|Особый отдел Чёрного и Азовского морей и Крымская ЧК}} не могли с корнем вырвать „бывших“. Они рассосались в советах, хозяйственных учреждениях…». Тем самым сотрудники карательных органов ясно давали понять, что массовые репрессии против «бывших» будут продолжены и в дальнейшем<ref name="hand">{{книга|автор=Соколов Д. В.|часть=Карающая рука пролетариата. Деятельность органов ЧК в Крыму в 1920—1921 гг|ссылка часть=Сетевой ресурс: ruskline.ru/analitika/2009/11/16/karayuwaya_ruka_proletariata/|ответственный=Гл. ред. В. Ж. Цветков|заглавие=Белая гвардия : альманах|место=М.|издательство=Посев|год=2008|том=10|страницы=244—247|isbn=}}</ref>.<br />
<br />
=== Оценки общего числа жертв ===<br />
Точное число жертв учёту не поддаётся, но, по мнению крымского краеведа Петрова, составляло не менее 20 тысяч (доказуемое число). Максимальное число жертв террора оценивалось в 120 000 человек<ref>''Петров В. П.'' К вопросу о красном терроре в Крыму в 1920—1921 гг. // ''Проблемы истории Крыма : тезисы докл. науч. конф. (23—28 сентября)''. — Симферополь, 1992. — В. второй. — С. 58—61.</ref>{{sfn|Мельгунов|1979}}<ref>{{статья|автор=Зарубин А. Г., Зарубин В. Г.|заглавие=Красный террор в Крыму: концепция|ссылка=|издание=Крым и Россия: неразрывные исторические судьбы и культура. Мат-лы респ. науч.-обществ. конф.|тип=сборник|место=Симферополь|издательство=|год=1994|страницы=31—33|isbn=}}</ref>{{sfn|Зарубины|2008}}. По официальным советским данным, в 1920—1921 годах в Симферополе было расстреляно около 20 тысяч человек, в Севастополе — около 12 тысяч, Феодосии — около 8 тысяч, в Керчи — около 8 тысяч, в Ялте — 4—5 тысяч, всего в Крыму — до 52 тысяч человек<ref name="encyclopedia" />. По оценкам [[Волошин, Максимилиан Александрович|Максимилиана Волошина]], террор 1920—1921 годов пережил только один из трёх крымских интеллигентов<ref name="revkomykryma" />.<br />
<br />
Историк С. В. Волков привёл такие расчёты<ref name="encyclopedia">{{книга|заглавие=Гражданская война в России: энциклопедия катастрофы|ответственный= Сост. и отв. ред. [[Володихин, Дмитрий Михайлович|Д. М. Володихин]], науч. ред. [[Волков, Сергей Владимирович|С. В. Волков]]|место=М.|издательство=Сибирский цирюльник|год=2010|страницы=277|страниц=400|isbn= 978-5-903888-14-6}}</ref>:<br />
* при Русской армии Врангеля насчитывалось до 300 000 военнослужащих и служащих по гражданским ведомствам, в том числе до 50 000 офицеров;<br />
* было эвакуировано до 70 000 военнослужащих и служащих, из них примерно 30 000 офицеров;<br />
* согласно утверждённым крымскими властями правилам, уничтожению подлежали все офицеры и чиновники военного ведомства, а также солдаты [[Цветные части|«цветных частей»]];<br />
* согласно данным из советских источников, было казнено 52 000 человек;<br />
* эта цифра вполне согласуется с количеством лиц Русской армии, которые не смогли или не пожелали эвакуироваться и которые были отнесены к категории, подлежащей уничтожению.<br />
При этом историк обращает внимание на то, что свидетели происшедшего были настолько впечатлены размахом убийств, что указывали цифры казнённых в 120 000 или даже в 150 000 человек.<br />
<br />
Вслед за террором в Крым пришёл [[Голод в Поволжье|голод]]. Голод в Крыму продолжался с осени 1921 года, то затихая, то вспыхивая с новой силой, до весны 1923 года. За это время в Крыму от голода умерло около 100 000 человек, или 15 % от общего крымского населения 1921 года. Основной массой умерших было наиболее уязвимое бедное сельское население, крымскотатарское по своему национальному составу, — крымских татар погибло около 76 000{{sfn|Зарубины|2008|с=704}}.<br />
<br />
==== Сравнение с «белым террором» ====<br />
В [[Идеологический контроль в советской науке|советской историографии]] господствовала точка зрения, что в Крыму был разгул «[[Белый террор (Россия)|белого террора]]», что большевики были вынуждены отвечать на «белый террор» террором красным и что при этом ответ большевиков был пропорциональным. Однако, по подсчётам крымских исследователей, изучавших документы, хранящиеся в Государственном архиве Автономной Республики Крым, за время нахождения белых у власти в Крыму было арестовано 1428 человек (из них по партийной принадлежности: 289 большевиков, 7 представителей других социалистических партий; по социальному происхождению: рабочих 135, крестьян — 32), из которых расстрелян был 281. Даже если допустить, что это неполные данные, то всё равно количество жертв «белого террора» не идёт ни в какое сравнение с количеством казнённых во времена террора красного{{sfn|Быкова|2011|с=131}}{{sfn|Зарубины|2008|с=309}}.<br />
<br />
== Общие оценки ==<br />
Ряд историков указывают, что события, произошедшие в Крыму зимой 1917—1918 годов, явившиеся первым случаем применения массового террора во время Гражданской войны в России{{sfn|Зарубины|2008|с=264}}, демонстрируют несостоятельность объяснений лидеров большевизма и последующей советской историографии, что красный террор был «навязан» советской власти её противниками, что «белый террор предшествовал красному»{{sfn|Зарубины|2008|с=309}}{{sfn|Быкова|2011|с=131}}. «Стихийный террор» того периода на самом деле не был стихийным — его подготовила многолетняя пропаганда [[экстремизм]]а, которую вели леворадикальные партии — анархисты, [[Партия левых социалистов-революционеров|левые эсеры]] и прежде всего большевики. Хотя большевистское руководство впоследствии отрицало свою причастность к организации террора, но именно большевистская утопическая пропаганда обработала широкие массы таким образом, что они были готовы к проведению террора, считали допустимыми и неизбежными те формы насилия, которые случились в Крыму<ref name="golos">{{cite web|url=Сетевой ресурс: www.golos-epohi.ru/?ELEMENT_ID=10833|title=Дмитрий Соколов: «В России имеет место настоящий ренессанс большевизма»|author=Семёнова Е.|date=2013-03-08|work=Интервью|publisher=Сайт «Голос эпохи»|accessdate=2013-03-09|archiveurl=Сетевой ресурс: www.webcitation.org/6FAOmlvuj|archivedate=2013-03-16}}</ref>.<!-- {{sfn|Зарубины|2008|с=264}}--> Крымская история красного террора, по мнению историков Зарубиных, может быть иллюстрацией того, какие формы принимал этот террор в годы Гражданской войны: от условно-стихийной в декабре 1917 года до организованной, большевистско-государственной — в ноябре 1920-го{{sfn|Зарубины|2008|с=264}}.<br />
<br />
Несмотря на то, что центральные власти перекладывали вину за «апокалипсические», по характеристике историков Зарубиных, масштабы крымского террора 1920—1921 годов на местных исполнителей, ряд историков полагают, что руководители Советской России не только полностью поддерживали политику тотального уничтожения классовых врагов на полуострове, но и в значительной степени являлись её организаторами<ref name="pages" />{{sfn|Зарубины|2008}}. Ещё на этапе вооружённой борьбы пообещав сдающемуся противнику амнистию, а после овладения Крымом фактически подтвердив это обещание условиями регистрации по приказу Крымревкома № 4, советская власть массово казнила сдавшихся в плен военнослужащих Русской армии и причисленных к «классовым врагам» гражданских лиц: их расстреливали, прилюдно вешали, топили в море, раненых убивали прямо в госпиталях. В ряде случаев жертвы подвергались пыткам. Крым стали именовать «всероссийским кладбищем»<ref name="VChK" />. Органы ВЧК в Крыму широко использовали систему заложничества<ref name="pages" />. Одной из составляющих политики террора стали убийства священнослужителей и осквернение храмов{{sfn|Зарубины|2008|с=298}}.<br />
<br />
О накале насилия, творившегося в Крыму в году Гражданской войны, можно судить по тому факту, что численность городского населения Крыма в 1921 году уменьшилась на 106 тысяч человек по сравнению с 1917 годом. Данные о количестве сельского населения отсутствуют, но оно также существенно сократилось; известно, что население многих сёл исчезло полностью<ref name="bykova">{{книга|автор=Быкова Т. Б.|часть=7. Красный террор в Крыму|ссылка часть=Сетевой ресурс: histans.com/LiberUA/Book/Terror/4_7.pdf|заглавие=Политический террор и терроризм на Украине XIX—XX стол.: Исторические наброски|оригинал=Політичний терор і тероризм в Україні ХІХ–ХХ ст.: Історичні нариси|ссылка=Сетевой ресурс: www.history.org.ua/?litera&id=2036&navStart=880|ответственный=Отв. ред. В. А. Смолий; НАН України; Інститут історії України|место=Киев|издательство=Наукова думка|год=2002|страницы=191—206|страниц=952|isbn=777-02-3348-9}}</ref>. В коллективном труде французских историков «[[Чёрная книга коммунизма]]» эти события названы «…самыми массовыми убийствами за всё время гражданской войны»<ref>{{книга|автор=Куртуа С. и др.|часть=Гл. 4. Грязная война|ссылка часть=Сетевой ресурс: www.goldentime.ru/nbk_04.htm|заглавие=Чёрная книга коммунизма. Преступления. Террор. Репрессии|оригинал=Le Livre noir du communisme. Crimes, terreur, répression|ответственный=Вступ. статья А. Н. Яковлева; отв. ред. И. Ю. Белякова; пер. с фр. Э. Я. Браиловской и др|издание=2-е изд., испр|место=М.|издательство=Три века истории|год=2001|страницы=|страниц=780|isbn=5-95423-037-2|тираж=5000}}</ref>.<br />
<br />
Проводимая советской властью в Крыму политика террора, сопутствовавшие ей многочисленные злоупотребления и произвол накалили обстановку на полуострове, сеяли страх, недоверие или неприятие власти большевиков у значительной части населения, стали одной из главных причин развёртывания широкого антисоветского повстанческого движения<ref name="pages" />. Избежавшие репрессий бывшие военнослужащие Русской армии, а также представители социальных групп, против которых был направлен террор, невзирая на приближающиеся холода, массово бежали в горы и вливались в повстанческие отряды, общая численность которых зимой 1920/21 года составляла приблизительно 8—10 тысяч человек<ref name="rebel">{{cite web|url=Сетевой ресурс: kr-eho.info/index.php?name=News&op=article&sid=7606|title=Из истории крымского повстанчества: конец 1920-го — 1-я половина 1921-го гг.|author=Ишин А. В.|date=2012-01-25|publisher=Информационно-аналитическая газета «Крымское эхо»|accessdate=2012-11-09|lang=ru|archiveurl=Сетевой ресурс: www.webcitation.org/6DHa7nxwd|archivedate=2012-12-30}}</ref>.<br />
<br />
== Память ==<br />
До начала XXI века на территории Крыма не было ни одного памятника или памятного знака, связанного с красным террором. Но в 2000-х годах ситуация начала меняться.<br />
<br />
В Севастополе на территории государственного заказника «Максимова дача», где зимой 1920/21 года совершались массовые расстрелы, в 1995 году был установлен закладной камень на месте, где планируется воздвигнуть памятник жертвам Гражданской войны. В 2010 году на этом же месте был установлен «крест примирения»<ref>{{cite web|url=Сетевой ресурс: new-sebastopol.com/news/novosti_sevastopolya/V_Sevastopole_na_Maksimovoy_dache_k_90_letiyu_okonchaniya_Grazhdanskoy_voyny_ustanovili_krest_primireniya|title=В Севастополе на Максимовой даче к 90-летию окончания Гражданской войны установили крест примирения|author=Майоров Р.|date=2010-11-19|publisher=Независимая on-line газета «Новый Севастополь»|accessdate=2013-02-24|archiveurl=Сетевой ресурс: www.webcitation.org/6FAOnXSsG|archivedate=2013-03-16}}</ref>.<br />
<br />
В Центральном парке Симферополя закладной камень на месте, где планируется установить памятник жертвам красного террора, был установлен в октябре 2007 года<ref name="nr2">{{cite web|url=Сетевой ресурс: nr2.ru/policy/358079.html|title=В Крыму помянули жертв Гражданской войны и террора|date=2011-11-15|publisher=РИА Новый Регион – Крым|accessdate=2013-02-21|archiveurl=Сетевой ресурс: www.webcitation.org/6FATOmKYs|archivedate=2013-03-16}}</ref>.<br />
<br />
В Феодосии памятный крест жертвам красного террора был установлен 2 мая 2005 года на берегу Чёрного моря рядом с древней церковью [[Иверская икона|Иверской Божией Матери]]<ref name="nikita">{{cite web|url=Сетевой ресурс: ruskline.ru/monitoring_smi/2005/10/28/pamyatnyj_krest_zhertvam_bol_shevistskogo_terrora_1918-1920_gg_v_feodosii/|title=Памятный крест «Жертвам большевистского террора 1918-1920 гг.» в Феодосии|author=Кузнецов Н. А.|date=2005-10-28|work=|publisher=Информационно-аналитическая служба «Русская народная линия»|accessdate=2013-02-20|archiveurl=Сетевой ресурс: www.webcitation.org/6FATRVWoB|archivedate=2013-03-16}}</ref>.<br />
<br />
В окрестностях Ялты, в селе [[Багреевка]], в урочище [[Караголь (значения)|Караголь]] в 2006 году была сооружена [[часовня]] во имя [[Курская Коренная икона Божией Матери|иконы Знамения Пресвятыя Богородицы Курско-Коренной]] в память казнённых на этом месте зимой 1920/21 года<ref>{{cite web|url=Сетевой ресурс: novoross.info/people/15834-v-gorah-nad-yaltoy-pochtili-pamyat-zhertv-krasnogo-terrora-20-h-godov-v-yaltinskom-blagochinii-pochtili-pamyat-nevinnoubiennyh-molebnom-u-chasovni-pamyatnika-vo-imya-ikony-znamenie-kursko-korennoy.html|title=В горах над Ялтой почтили память жертв красного террора молебном у часовни-памятника во имя иконы «Знамение» Курско-Коренной|date=2012-12-11|publisher=Информационный сайт «Новоросс.инфо»|accessdate=2013-02-20|archiveurl=Сетевой ресурс: www.webcitation.org/6FATVYaHr|archivedate=2013-03-16}}</ref>.<br />
<br />
В Евпатории в 2009 году на территории [[Храм Святого Илии (Евпатория)|Храма святого Илии]] установлен православный памятный крест в память о жертвах террора января — марта 1918 года<ref name="harvest" />.<br />
<br />
== В культуре ==<br />
Первый роман современного классика [[Литература США|американской литературы]] [[Айн Рэнд]] с [[Белая эмиграция|российскими корнями]] — «[[Мы живые]]» — во многом [[Автобиография|автобиографичен]]. Писательница делится с читателями своим опытом жизни в советской стране, значительная часть которого была приобретена в Евпатории, где семья Алисы Розенбаум оказалась, спасаясь от советской власти и где прожила в течение 1919—1921 годов. Алиса стала свидетельницей установления в Евпатории советской власти в конце 1920 года, что сформировало её мировоззрение и послужило толчком к началу творчества<ref>{{статья |автор= Никифорова Л., Кизилов М.|заглавие= Крымский период в жизни американской писательницы Айн Рэнд (Алисы Розенбаум)|ссылка= Сетевой ресурс: judaicaukrainica.ukma.edu.ua/ckfinder/userfiles/pdf/JU_287-313.pdf|автор издания= |издание= Judaica Ukrainica|тип= Сборник|место= Киев|издательство= Laurus|год= 2012|том= 1|страницы= 287—313|isbn= |issn= 2305-4034|doi= |bibcode= |arxiv= |pmid=}}</ref>.<br />
<br />
== Комментарии ==<br />
{{примечания|group=К}}<br />
<br />
== Примечания ==<br />
{{примечания|3}}<br />
<br />
== Дополнительные материалы ==<br />
=== Биографические справки ===<br />
<br />
*[[Землячка, Розалия Самойловна|Розалия Землячка]] — после освобождения Крыма в ноябре 1920 г. секретарь Крымского обкома РКП(б). Землячка вместе с Бела Куном участвовала в расстрелах в Крыму пленных белых офицеров армии П. Н. Врангеля, членов их семей и просто гражданского населения. Жертвами Землячки и Куна стали десятки тысяч офицеров армии Врангеля, которые сдались, поверив обращению М. В. Фрунзе, обещавшего тем, кто сдастся, жизнь и свободу. Землячка — автор фразы: «Жалко на них тратить патроны, топить их в море».<br />
*Надежда Островская — в Севастополе. Эта сухенькая учительница с ничтожным лицом, писавшая о себе, что "у нее душа сжимается, как мимоза, от всякого резкого прикосновения", была главным персонажем ЧК в Севастополе, когда расстреливали и топили в Черном море офицеров, привязывая груз к телам.<br />
<br />
=== См. также ===<br />
*[[Белый террор в Крыму]]<br />
*[[Депортация крымских народов]]<br />
{{tavr-hist20-stub}}<br />
<br />
<br />
[[Категория:Гражданская война в Крыму]]</div>Властарьhttp://krymology.info/index.php?title=%D0%94%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%BA%D0%B8%D0%BD,_%D0%90%D0%BD%D1%82%D0%BE%D0%BD_%D0%98%D0%B2%D0%B0%D0%BD%D0%BE%D0%B2%D0%B8%D1%87Деникин, Антон Иванович2023-09-26T03:27:38Z<p>Властарь: Новая страница: «<!-- Категория перед статьей--> Категория:Генералы Российской империи Категория:Участники русско-японской войны Категория:Участники Первой мировой войны Категория:Участники Гражданской войны в России Категория:Государственные деятели Росси...»</p>
<hr />
<div><!-- Категория перед статьей--><br />
[[Категория:Генералы Российской империи]]<br />
[[Категория:Участники русско-японской войны]]<br />
[[Категория:Участники Первой мировой войны]]<br />
[[Категория:Участники Гражданской войны в России]]<br />
[[Категория:Государственные деятели России]]<br />
<!-- конец категорий --><br />
{{Персона<br />
| должность = Временно исполняющий обязанности Верховного правителя России<br />
| порядок =<br />
| имя = Антон Иванович Деникин<br />
|день рождения = 4 (16)<br />
|месяц рождения = 12<br />
|год рождения = 1872<br />
|день смерти = 7<br />
|месяц смерти = 8<br />
|год смерти =1947<br />
|место рождения = Влоцлавек, Варшавская губерния, Российская империя (ныне — в Куявско-Поморское воеводство, Польша)<br />
|место смерти = Энн-Арбор, штат Мичиган, США<br />
| фото = Denikin.jpg<br />
| ширина = 240px<br />
| автограф =<br />
|описание изображения =<br />
| описание =<br />
|оригинал имени =<br />
|гражданство = [[Российская империя]]<br />
|годы службы = 1890—1920<br />
|воинское звание =[[генерал-лейтенант|генерал-лейтенант Генерального штаба]]<br />
|род войск = [[Пехота|Инфантерия]]<br />
|командовал =4-й «Железной» стрелковой бригадой<br /><small>(3 сентября 1914 — 9 сентября 1916, с апреля 1915 — дивизия)</small><br /><br />
8-м армейским корпусом<br /><small>(9 сентября 1916 — 28 марта 1917)</small> <br />Западным фронтом <br /><small>(31 мая — 30 июля 1917)</small><br />Юго-Западным фронтом <br /><small>(2 — 29 августа 1917)</small><br />[[Добровольческая армия|Добровольческой Армией]] <br /><small>(13 апреля 1918 — 8 января 1919)</small><br />[[Вооружённые силы Юга России|ВСЮР]] <br /><small>(8 января 1919 — 4 апреля 1920)</small><br />Заместитель Верховного главнокомандующего Русской армией<br /><small>(1919—1920)</small> <br />
|сражения = [[Русско-японская война]]<br />[[Первая мировая война]]<br />[[Гражданская война в России]]<br />
|награды=<br />
{{Награды<br />
|награда 1=Орден Святого Георгия 3 степени<br />
|награда 2=Орден Святого Георгия 4 степени<br />
|награда 3=Орден Святого Владимира 3 степени<br />
|награда 4=Орден Святого Владимира 4 степени<br />
|награда 5=Орден Святой Анны 2 степени<br />
}}<br />
{{Награды<br />
|награда 1=Орден Святой Анны 3 степени<br />
|награда 2=Орден Святого Станислава 2 степени<br />
|награда 3=Орден Святого Станислава 3 степени<br />
|награда 4=<br />
|награда 5=<br />
}}{{Награды<br />
|почетный знак 1=Золотое оружие «За храбрость»<br />
|почетный знак 2=Золотое оружие «За храбрость»<br />
|почетный знак 3=<br />
|почетный знак 4=<br />
|почетный знак 5=<br />
}}<br />
{{Награды<br />
|награда 1=орден Бани<br />
|награда 2=Военный Крест 1914-1918 (Франция)<br />
|награда 3=Орден Михая Храброго 3 степени<br />
|награда 4=<br />
|награда 5=<br />
}}<br />
<br />
}}<br />
<br />
== Преамбула ==<br />
'''Анто́н Ива́нович Дени́кин''' (4 [16] декабря 1872<ref group="К">Даты в статье даны по [[Юлианский календарь|старому]] и [[Григорианский календарь|новому стилю]], если события относятся к дореволюционному периоду и Гражданской войне в России, так как в Российской империи и на Белом Юге использовался старый стиль.</ref>, пригород Влоцлавека, Царство Польское, Российская империя — 7 августа 1947, Энн-Арбор, Мичиган, США) — русский военачальник, политический и общественный деятель, писатель, мемуарист, публицист и военный документалист.<br />
<br />
Участник Русско-японской войны . Один из наиболее результативных боевых генералов в Русской императорской армии в период Первой мировой войны<ref name="Ипполитов"/>{{rp|506—507}}<ref name="Сидоровичев"/>{{rp|51}}. Командир 4-й стрелковой «железной» бригады (1914—1916, с 1915 года — развёрнута под его командованием в дивизию), 8-го армейского корпуса (1916—1917). Генерал-лейтенант Генерального штаба (1916), командующий Западным и Юго-Западным фронтами (1917). Активный участник военных съездов 1917 года, противник демократизации армии<ref name="Карпенко"/>. Выразил поддержку Корниловскому выступлению, за что арестован Временным правительством, участник Бердичевского и Быховского сидений генералов (1917) .<br />
<br />
Один из основных руководителей Белого движения в годы Гражданской войны, его лидер на Юге России (1918—1920)<ref name="Кулаков"/>{{rp|52,54}}. Добился наибольших военных и политических результатов среди всех руководителей Белого движения<ref name="Тимашев"/>. Первопоходник, один из основных организаторов, а затем командующий Добровольческой армией (1918—1919). Главнокомандующий Вооружёнными силами Юга России (1919—1920), заместитель Верховного правителя<ref name="zvetkov">{{книга|автор= Цветков В. Ж.|часть=|заглавие= Белое дело в России. 1919 г. (формирование и эволюция политических структур Белого движения в России)|оригинал=|ссылка=|ответственный=|издание= 1-е|место= Москва|издательство= Посев|год= 2009|том=|страницы=|страниц= 636|серия=|isbn = 978-5-85824-184-3|тираж= 250}}</ref> и Верховного главнокомандующего Русской армии адмирала Колчака (1919—1920)[7], временно исполняющий обязанности Верховного правителя (1920).<ref name="БГ">{{cite web| url = Сетевой ресурс: www.ruguard.ru/news/a-135.html|title= День рождения Антона Ивановича Деникина| author =| date= 2010-12-04|work=События|publisher=Белая гвардия| accessdate=2011-05-18|lang=|archiveurl=Сетевой ресурс: www.webcitation.org/61D5KB3rF|archivedate=2011-08-26}}</ref>, временно исполняющий обязанности Верховного правителя (1920).<br />
<br />
С апреля 1920 года — эмигрант, один из основных политических деятелей русской эмиграции . Автор воспоминаний «Очерки русской смуты» (1921—1926) — фундаментального историко-биографического произведения о Гражданской войне в России, воспоминаний «Старая армия» (1929—1931), автобиографической повести «Путь русского офицера» (издана в 1953 году) и ряда других произведений .<br />
<br />
== Биография ==<br />
Антон Иванович Деникин родился 4 (16) декабря 1872 года в деревне Шпеталь Дольный, завислинском пригороде Влоцлавека, уездного города Варшавской губернии Российской империи, в семье отставного майора пограничной стражи.<br />
<br />
=== Происхождение ===<br />
Отец, Иван Ефимович Деникин (1807—1885), происходил из крепостных крестьян Саратовской губернии. Помещик отдал молодого отца Деникина в рекруты. После 22 лет солдатской службы он смог выслужиться в офицеры, затем сделал военную карьеру и вышел в отставку в 1869 году в чине майора. В итоге он прослужил в армии 35 лет, участвовал в Крымской, Венгерской и Польской кампаниях (подавление восстания 1863 года)<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/>.<br />
<br />
Мать, Елизавета Фёдоровна (Францисковна) Вржесинская<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/> (1843—1916)<ref name="КМ">{{статья|автор=[[Будницкий, Олег Витальевич{{!}}Будницкий О. В.]]|заглавие=Деникин Антон Иванович|язык=ru|автор издания=[[Кирилл и Мефодий (компания){{!}}Компания «Кирилл и Мефодий»]].|издание=[[Большая энциклопедия Кирилла и Мефодия]]|место=Россия|год=2008}}</ref>, по национальности полька, из семьи обедневших мелких землевладельцев<ref name="КМ" />.<br />
<br />
Биограф Деникина Дмитрий Лехович отмечал, что он как один из вождей антикоммунистической борьбы, вне всяких сомнений, был более «пролетарского происхождения», чем его будущие противники — Ленин, Троцкий и многие другие<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/>.<br />
<br />
=== Первые годы ===<br />
25 декабря 1872 (7 января 1873 года), в трёхнедельном возрасте, был крещён отцом в православии<ref name="Карпенко"/>. В четыре года одарённый мальчик научился бегло читать<ref name="Имя">{{книга|часть=Деникин Антон Иванович|заглавие=Имя Россия. Исторический выбор 2008|ответственный=Под. ред. член-корр. РАН [[Сахаров, Андрей Николаевич|А. Н. Сахарова]], отв ред. О. В. Сухарева|место=М.|издательство=АСТ:Астрель|год=2008|страницы=41—43|страниц=383|isbn=978-5-17-055135-4|тираж=30 000}}</ref>, а с детства свободно говорил на русском и польском языках<ref name="КиевскийТелеграф">{{статья|автор=Родин Игорь|заглавие=Победитель в проигравшей армии|язык=ru|издание=Киевский телеграф|тип=газета|место=Киев|год=2005|выпуск=30 сентября — 6 октября 2005 года}}</ref><ref name="Черкасов">{{книга|автор=Черкасов-Георгиевский В.|часть=Документальное жизнеописание. Часть первая. Сын офицера|заглавие=Генерал Деникин|ссылка=Сетевой ресурс: apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&sid=346&file=article&pageid=2|место=Смоленск|издательство=Русич|год=1999|страниц=576|isbn=5-88590-989-X|тираж=11 000}}</ref>. Семья Деникиных жила бедно и существовала на пенсию отца в размере 36 рублей в месяц. Деникин воспитывался «в русскости и православии». Отец был глубоко верующим человеком, всегда был на церковных службах и брал сына с собой. С детства Антон стал прислуживать у алтаря, петь на клиросе, бить в колокол, а позже читать шестопсалмие и Апостол. Иногда он вместе с матерью, исповедовавшей католицизм, ходил в костёл. Лехович пишет, что Антон Деникин в местной скромной полковой церкви воспринимал православное богослужение как «своё, родное, близкое», а католическое — как интересное зрелище<ref name="ЛеховичБелыеКрасные">{{книга|автор=Лехович Д.|заглавие=Деникин. Жизнь русского офицера|место=М.|издательство=Евразия|год=2004|страниц=888|isbn=5-93494-071-6}}</ref>. В 1882 году, в возрасте 9 лет, Деникин сдал вступительный экзамен в первый класс Влоцлавского реального училища. После смерти отца в 1885 году жить семье Деникиных стало ещё тяжелее, так как пенсия уменьшилась до 20 рублей в месяц, и в 13 лет Антон начал подрабатывать репетиторством, подготавливая второклассников, за что имел 12 рублей в месяц. Особые успехи ученик Деникин демонстрировал в изучении математики<ref name="Черкасов"/>. В 15 лет ему как прилежному ученику назначили собственное ученическое содержание в 20 рублей и предоставили право проживания на ученической квартире из восьми учеников, где он был назначен старшим<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/><ref name="КиевскийТелеграф"/>. Позже Деникин жил вне дома и учился в находившемся в соседнем городе Ловичском реальном училище<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/>.<br />
<br />
==== Начало военной службы ====<br />
С детства мечтал идти по стопам отца и поступить на военную службу. В 1890 году, после окончания Ловичского реального училища, был зачислен вольноопределяющимся в 1-й стрелковый полк, три месяца прожил в казарме в Плоцке<ref name="Грей">{{книга|автор=Деникина М. А. (Грей М.)|заглавие=Мой отец генерал Деникин|ответственный=Под. ред. д. и. н. А. Я. Дегтярёва|место=М.|издательство=Парад.|год=2003|страниц=376|isbn=5-7739-0044-0}}</ref> и в июне<ref name="КиевскийТелеграф"/> того же года принят в «Киевское юнкерское училище с военно-училищным курсом». После окончания двухлетнего курса в училище 4 (16) августа 1892 года<ref name="КиевскийТелеграф"/> был произведён в подпоручики и назначен во 2-ю полевую артиллерийскую бригаду, расквартированную в уездном городе Бела Седлецкой губернии, в 159 вёрстах от Варшавы. Выражался о своём пребывании в Беле как о типичной стоянке для большинства войсковых частей, заброшенных в захолустья Варшавского, Виленского, отчасти Киевского военных округов<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/>.<br />
<br />
В 1892 году 20-летний Деникин был приглашён поохотиться на кабанов. В ходе этой охоты ему довелось убить разъярённого кабана, который загнал на дерево некоего налогового инспектора Василия Чижа, также принимавшего участие в охоте и считавшегося опытным местным охотником. После этого случая Деникин был приглашён на крестины дочери Василия Чижа Ксении, которая родилась несколько недель тому назад, и стал другом этой семьи. Через три года он подарил Ксении на Рождество куклу, у которой открывались и закрывались глаза. Девочка надолго запомнила этот подарок. Через много лет, в 1918 году, когда Деникин уже будет возглавлять Добровольческую армию, Ксения Чиж станет его женой<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/>.<br />
<br />
==== Академия Генерального штаба ====<br />
Летом 1895 года, после нескольких лет подготовки, отправился в Санкт-Петербург, где сдал конкурсный экзамен в Академию Генерального штаба. В конце первого года учёбы оказался отчислен из Академии за несдачу экзамена по истории военного искусства, однако через три месяца он выдержал экзамен и снова был зачислен на первый курс Академии<ref name="Гордеев">{{книга|автор= [[Гордеев, Юрий Николаевич|Гордеев Ю. Н.]]|заглавие=Генерал Деникин. Военно-исторический очерк|ссылка=Сетевой ресурс: elbooka.com/raznaja-literatura/kniga-drugaja/13025-gordeev-yu-n-general-denikin.html|место=М.|издательство=Аркаюр|год=1993|страниц=192|isbn=5-89954-001-X|тираж=100 000}}</ref>. Следующие несколько лет учился в столице Российской империи. Здесь он, в числе учащихся академии, был приглашён на приём в Зимний дворец и увидел Николая II. Весной 1899 года по завершении курса был произведён в капитаны<ref name="Гордеев"/>, однако накануне его выпуска новый начальник Академии Генштаба генерал Николай Сухотин (друг военного министра Алексея Куропаткина) произвольно изменил списки выпускников, причисленных к Генеральному штабу, в результате чего провинциальный офицер Деникин не попал в их число. Воспользовался предоставленным уставом правом: подал на генерала Сухотина жалобу «на Высочайшее имя» (Государя Императора). Несмотря на то, что собранная военным министром академическая конференция признала действия генерала незаконными, дело попытались замять, а Деникину предложили забрать жалобу и написать вместо неё прошение о милости, которую пообещали удовлетворить и причислить офицера к Генеральному штабу. На это ответил: «Я милости не прошу. Добиваюсь только того, что мне принадлежит по праву». В итоге жалобу отклонили, а Деникина не причислили к Генеральному штабу «за характер!»<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/>.<br />
<br />
Проявлял склонность к поэзии и публицистике. В детские годы он отправлял в редакцию журнала «Нива» свои стихотворения и очень огорчался, что их не печатали и что из редакции ему не отвечали, в результате чего Деникин сделал вывод, что «поэзия — дело несерьёзное». Позже он начал писать в прозе. В 1898 году его рассказ был впервые опубликован в журнале «Разведчик», а затем Деникина напечатали в «Варшавском дневнике». Издавался под псевдонимом Иван Ночин<ref name="Иоффе"/> и писал в основном на тему армейского быта<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/>.<br />
<br />
В 1900 году возвратился в Белу, где снова служил во 2-й полевой артиллерийской бригаде до 1902 года<ref name="КМ"/>. Спустя два года после завершения Академии Генштаба написал письмо Куропаткину с просьбой разобраться в его давней ситуации. Куропаткин получил письмо и во время ближайшей аудиенции у Николая Второго «выразил сожаление, что поступил несправедливо, и испросил повеления» на зачисление Деникина офицером Генерального штаба, что и состоялось летом 1902 года<ref name="КиевскийТелеграф"/>. После этого перед Деникиным, по мнению историка Ивана Козлова, открывалось блестящее будущее<ref>{{книга|автор=Козлов А. И.|часть=1|заглавие=Жизнь и судьба русского генерала Антона Ивановича Деникина|ссылка=Сетевой ресурс: www.relga.ru/Environ/WebObjects/tgu-www.woa/wa/Main?textid=1915&level1=main&level2=articles|издание=RELGA|год=1999|том=№ 21 [27]}}</ref>. В первые дни января 1902 года покинул Белу и был принят в штаб 2-й пехотной дивизии, располагавшейся в Брест-Литовске, где ему на один год было поручено командование ротой 183-го Пултусского полка, располагавшейся в Варшаве<ref name="Грей"/>. Рота Деникина время от времени назначалась охранять «Десятый павильон» Варшавской крепости, где содержались особо опасные политические преступники, в том числе будущий глава польского государства Юзеф Пилсудский<ref name="Грей"/><ref name="Черкасов3">{{книга|автор=Черкасов-Георгиевский В.|часть=Документальное жизнеописание. Часть третья. Деникинская сопка|заглавие=Генерал Деникин|ссылка=Сетевой ресурс: apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&sid=375&file=article&pageid=1|место=Смоленск|издательство=Русич|год=1999|страниц=576|isbn=5-88590-989-X|тираж=11 000}}</ref>. В октябре 1903 года<ref name="Гордеев"/>, по окончании цензового срока командования, был переведён в адъютанты располагавшегося здесь же 2-го кавалерийского корпуса, где прослужил до 1904 года<ref name="КМ"/>.<br />
<br />
==== В русско-японской войне ====<br />
В январе 1904 года под капитаном Деникиным, служившим в Варшаве, упала лошадь, нога застряла в стремени, а упавшая лошадь, поднявшись, протащила его сотню метров, и он порвал связки и вывихнул пальцы ноги. Полк, в котором служил Деникин, не выдвигался на войну, но 14 (27) февраля 1904 года капитан добился личного разрешения быть откомандированным в действующую армию. 17 февраля (2 марта) 1904 года, ещё хромая, он отбыл на поезд в Москву, откуда ему предстояло доехать в Харбин. В этом же поезде ехали на Дальний Восток адмирал Степан Макаров и генерал Павел Ренненкампф. 5 (18) марта 1904 года сошёл в Харбине<ref name="Грей"/>.<br />
<br />
В конце февраля 1904 года<ref name="Гордеев"/>, ещё до прибытия, был назначен начальником штаба 3-й бригады<ref name="Черкасов3"/> Заамурского округа отдельного корпуса пограничной стражи, стоявшей в глубоком тылу и вступавшей в стычки с китайскими разбойничьими отрядами хунхузов. В сентябре получил пост офицера для поручений в штабе 8-го корпуса Манчжурской армии. Затем возвратился в Харбин и оттуда 28 октября (11 ноября) 1904 года уже в чине подполковника<ref name="Гордеев"/> был направлен в Цинхечен в Восточный отряд и принял должность начальника штаба Забайкальской казачьей дивизии генерала Ренненкампфа<ref name="Черкасов3"/>. Первый боевой опыт получил во время Цинхеченского боя 19 ноября (2 декабря) 1904 года<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/>. Одна из сопок района боя вошла в военную историю под названием «Деникинской» за отбитое им штыками японское наступление<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/><ref name="Черкасов3"/>. В декабре 1904 года участвовал в усиленных разведках. Его силы, дважды сбивая передовые части японцев, выходили к Цзянчану. Во главе самостоятельного отряда сбросил японцев с перевала Ванцелин<ref name="Черкасов3"/>. В феврале — марте 1905 года участвовал в Мукденском сражении. Незадолго до этого сражения, 18 (31) декабря 1904 года<ref name="Гордеев"/>, был назначен начальником штаба Урало-Забайкальской дивизии генерала Мищенко, которая специализировалась на конных рейдах в тыл противника. Там проявил себя инициативным офицером, сработавшись с генералом Мищенко. Успешный рейд был осуществлён в мае 1905 года в ходе конного набега генерала Мищенко, в котором принимал активное участие Деникин<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/><ref>Деникин таким образом описывает результаты этого рейда: «Разгромлены две транспортных дороги со складами, запасами и телеграфными линиями; уничтожено более 800 повозок с ценным грузом и уведено более 200 лошадей; взято в плен 234 японца (50 офицеров) и не менее 500 выведено из строя… Стоил нам набег 187 убитыми и ранеными» (Деникин А. И. Путь русского офицера. Нью-Йорк: Изд. Чехова, 1953 — С. 209.)</ref>. 26 июля (8 августа) 1905 года деятельность Деникина получила высокое признание у командования<ref name="Гордеев"/>, и «за отличие в делах против японцев»<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/><ref name="Гордеев"/><ref name="Черкасов3"/> он был произведён в полковники и награждён орденами Святого Станислава 3-й степени с мечами и бантами и Святой Анны 2-й степени с мечами<ref name="Черкасов3"/>.<br />
<br />
После окончания войны и подписания Портсмутского мира, в условиях неразберихи и солдатских волнений, выехал в декабре 1905 года<ref name="Грей"/> из Харбина и в январе 1906 года прибыл в Санкт-Петербург<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/>.<br />
<br />
==== Между войнами ====<br />
С января по декабрь 1906 года временно был назначен на низшую<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/> должность штаб-офицера для особых поручений при штабе своего 2-го кавалерийского корпуса, базировавшегося в Варшаве, из которого он ушёл на русско-японскую войну. В мае — сентябре 1906 года командовал батальоном 228-го пехотного резервного Хвалынского полка<ref name="Карпенко"/>. В 1906 году, ожидая основного назначения, взял заграничный отпуск и побывал впервые в своей жизни в странах Европы (Австро-Венгриии, Франции, Италии<ref name="КиевскийТелеграф"/>, Германии, Швейцарии) в качестве туриста. Вернувшись, попросил ускорить своё назначение, и ему была предложена должность начальника штаба 8-й Сибирской дивизии. Узнав о назначении, воспользовался правом отказа от данного предложения как старший офицер. В итоге ему было предложено более приемлемое место в Казанском военном округе. В январе 1907 года вступил в должность начальника штаба 57-й пехотной резервной бригады в городе Саратове, где прослужил до января 1910 года. В Саратове жил на съёмной квартире в доме Д. Н. Банковской на углу Никольской и Аничковской улиц (ныне Радищева и Рабочей)<ref name="Сидоровичев">{{статья|автор=Сидоровичев А. П.|заглавие=Считал себя саратовским (полковник А. И. Деникин в Саратове)|ссылка=Сетевой ресурс: www.sgu.ru/files/nodes/9659/09.pdf|язык=ru|издание=Военно-исторические исследования в Поволжье|тип=сборник научных трудов|издательство=[[Саратовский государственный университет имени Н. Г. Чернышевского]]|год=2005|выпуск=6—7|страницы=48—52}}</ref>{{rp|51}}.<br />
<br />
В этот период много писал для журнала «Разведчик», в рубрику «Армейские заметки»<ref name="Черкасов3"/>, в том числе обличая командира своей бригады, который «запустил бригаду и полностью отошёл от дел», взвалив дела в бригаде на Деникина. Наиболее заметной оказалась юмористическо-сатирическая заметка «Сверчок»<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/><ref name="Грей"/><ref name="Черкасов3"/>. Критиковал методы управления начальника Казанского военного округа генерала Александра Сандецкого<ref name="Теребов">{{статья|автор=[[Теребов, Олег Владимирович{{!}}Теребов О. В.]]|заглавие=А. И. Деникин против канцелярщины, показухи и произвола|ссылка=Сетевой ресурс: regiment.ru/Lib/C/175.htm|издание=[[Военно-исторический журнал]]|год=1994|выпуск=2|страницы=90-94|issn=0321-0626}}</ref>. Историки Олег Будницкий и Олег Теребов писали, что Деникин в этот период на страницах печати выступал против бюрократизма, подавления инициативы, грубости и произвола по отношению к солдатам, за улучшение системы отбора и подготовки командного состава и посвятил ряд статей анализу боёв русско-японской войны, обращал внимание на германскую и австрийскую угрозу, в свете чего указывал на необходимость скорейшего проведения реформ в армии, писал о необходимости развития автотранспорта и военной авиации, а в 1910 году предлагал созвать съезд офицеров Генерального штаба для обсуждения проблем армии<ref name="КМ"/><ref name="Теребов"/>{{rp|90}}.<br />
<br />
29 июня (11 июля) 1910 года принял командование 17-м пехотным Архангелогородским полком, базирующимся в Житомире<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/>. 1 (14) сентября 1911 года его полк принимал участие в царских манёврах под Киевом, а на следующий день Деникин открыл церемониальным маршем со своим полком парад по случаю чествования Государя. Марина Деникина отмечала, что отец был недоволен тем, что парад не был отменён ввиду ранения в Киевской опере председателя Совета Министров Петра Столыпина<ref name="Грей"/>. Как отмечает писатель Владимир Черкасов-Георгиевский, 1912—1913 годы в приграничном округе Деникина прошли в напряжённой обстановке, и его полк получал секретное распоряжение выслать отряды для занятия и охраны важнейших пунктов Юго-Западной железной дороги в направлении Львова, где архангелогородцы простояли несколько недель<ref name="Черкасов3"/>.<br />
<br />
В Архангелогородском полку создал музей истории полка, который стал одним из первых музеев воинских частей в Императорской армии<ref name="Ипполитов"/>{{rp|212—213}}<ref name="Сидоровичев"/>{{rp|51}}.<br />
<br />
23 марта (5 апреля) 1914 года был назначен исполняющим должность генерала для поручений при Командующем войсками Киевского военного округа и переехал в Киев. В Киеве снял квартиру на улице Большая Житомирская, 40<ref name="КиевскийТелеграф"/>, куда перевёз свою семью (мать и служанку). 21 июня (3 июля) 1914 года<ref name="Грей"/>, , накануне начала Первой мировой войны, был произведён в чин генерал-майора и утверждён в должности генерал-квартирмейстера 8-й армии, находившейся под командованием генерала Алексея Брусилова<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/>.<br />
<br />
=== Военачальник Русской императорской армии ===<br />
<br />
==== В Первой мировой войне ====<br />
<br />
===== 1914 год =====<br />
Первая мировая война, начавшаяся 19 июля (1 августа) 1914 года, для 8-й армии Брусилова, в штабе которой служил Деникин, поначалу развивалась успешно. Армия перешла в наступление и уже 21 августа (3 сентября) 1914 года взяла Львов. В тот же день, узнав, что предыдущий командир 4-й стрелковой бригады получил новое назначение, и желая перейти со штабной на строевую должность, Деникин подал прошение о назначении его командиром этой бригады, которое было тут же удовлетворено Брусиловым<ref name="Брусилов">{{книга|автор=Брусилов А. А. |заглавие=Воспоминания |ссылка=Сетевой ресурс: militera.lib.ru/memo/russian/brusilov/05.html|ответственный=Предисл. П. А. Жилина.|издательство=Воениздат|год=1963|страниц=256}}</ref>. В своих мемуарах, изданных в 1929 году, Брусилов написал, что Деникин «на строевом поприще выказал отличные дарования боевого генерала»<ref name="Брусилов"/>.<br />
<br />
{{Врезка<br />
| Заголовок = Деникин о 4-й стрелковой бригаде<br />
| Заголовок снизу = <br />
| Содержание = Судьба связала меня с Железной бригадой. В течение двух лет шла она со мной по полям кровавых сражений, вписав не мало славных страниц в летопись великой войны. Увы, их нет в официальной истории. Ибо большевистская цензура, получившая доступ ко всем архивным и историческим материалам, препарировала их по-своему и тщательно вытравила все эпизоды боевой деятельности бригады, связанные с моим именем…<ref name="Путь">{{книга|автор=Деникин А. И. |заглавие=Путь русского офицера |ссылка=Сетевой ресурс: militera.lib.ru/memo/russian/denikin_ai/index.html|ответственный=Предисл. Н. С. Тимашева|место=М.|издательство=Современник|год=1991|страниц=299|isbn=5-270-01484-X}}</ref>.<br />
| Подпись = «Путь русского офицера»<br />
| Выравнивание = right<br />
| Ширина = 190px<br />
| Высота = <br />
| Размер шрифта = 80%<br />
| Фон = #D5DAFF<br />
| Без разрывов = <br />
}}<br />
<br />
Вступив в командование бригадой 24 августа (6 сентября) 1914 года, сразу же добился с ней заметных успехов. Бригада вошла в бой у Гродека, и по результатам этого боя Деникин был награждён Георгиевским оружием<ref name="Рутыч">{{книга|автор=Рутыч Николай. |заглавие=Биографический справочник высших чинов Добровольческой армии и Вооруженных Сил Юга России. Материалы к истории Белого движения |ссылка=Сетевой ресурс: 1914ww.ru/biograf/bio_d/denikin.php |место=М.|издательство=Астрель|год=2002|серия=377 с.|isbn=5-17-014831-3 ISBN 5-86566-050-0 ISBN 5-271-04653-2}}</ref>. В Высочайшей наградной грамоте было указано, что оружие было вручено «За то, что вы в боях с 8 по 12 сент. 1914 г. у Гродека с выдающимся искусством и мужеством отбивали отчаянные атаки превосходного в силах противника, особенно настойчивые 11 сент., при стремлении австрийцев прорвать центр корпуса; а утром 12 сент. сами перешли с бригадой в решительное наступление»<ref name="Путь"/>.<br />
<br />
Через месяц с небольшим, когда 8-я армия завязла в позиционной войне, заметив слабость обороны противника, 11 (24) октября 1914 года без артиллерийской подготовки перевёл свою бригаду в наступление на противника и взял село Горный Лужек, где находился штаб группы эрцгерцога Иосифа, откуда тот спешно эвакуировался. В результате взятия села открылось направление для наступления на шоссе Самбор-Турка. «За смелый манёвр» Деникин был награждён орденом Святого Георгия 4-й степени<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/><ref name="Путь"/><ref name="Рутыч"/>.<br />
<br />
В ноябре 1914 года бригада Деникина в ходе выполнения боевых задач в Карпатах захватила город и станцию Мезоляборч, при составе самой бригады 4000 штыков, «взяв 3730 пленных, много оружия и военного снаряжения, большой подвижной состав с ценным грузом на железнодорожной станции, 9 орудий», потеряв при этом 164 убитых и 1332 с учётом раненых и вышедших из строя<ref name="Путь"/>. Поскольку сама операция в Карпатах независимо от успеха бригады Деникина оказалась неудачной, он сам за эти действия получил только поздравительные телеграммы от Николая II и Брусилова<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/>.<br />
<br />
===== 1915 =====<br />
В феврале 1915 года 4-я стрелковая бригада, направленная на помощь сводному отряду генерала Каледина, овладела рядом командных высот, центром позиции противника и деревней Лутовиско, захватив свыше 2000 пленных и отбросив австрийцев за реку Сан. За этот бой Деникин был награждён орденом Святого Георгия 3-й степени<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/><ref name="Путь"/><ref name="Рутыч"/>.<br />
<br />
В начале 1915 года получил предложение перейти на должность начальника дивизии, но отказался расставаться со своей бригадой «железных» стрелков<ref name="КиевскийТелеграф"/>. В итоге командование решило эту проблему другим способом, развернув в апреле 1915 года 4-ю стрелковую бригаду Деникина в дивизию. В 1915 году армии Юго-Западного фронта отступали либо находились в обороне. В сентябре 1915 года, в условиях отступления, неожиданно приказал своей дивизии перейти в наступление. В результате наступления дивизией оказался взят город Луцк, а также захвачено в плен 158 офицеров и 9773 солдата<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/>. Генерал Брусилов написал в своих мемуарах, что Деникин, «не отговариваясь никакими трудностями», бросился на Луцк и взял его «одним махом», а во время боя въехал сам на автомобиле в город и оттуда прислал Брусилову телеграмму о взятии города 4-й стрелковой дивизией<ref name="Брусилов"/>.<br />
<br />
За взятие Луцка в ходе боёв 17 (30) сентября — 23 сентября (6 октября) 1915 года был произведён в генерал-лейтенанты<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/>. Позже командование, выравнивая фронт, приказало оставить Луцк<ref name="Путь"/>. В октябре, в ходе Чарторыйской операции, дивизия Деникина, выполнив задачу командования, форсировала реку Стрый и взяла Чарторыйск, заняв на противоположном берегу реки плацдарм на 18 км в ширину и 20 км в глубину, отвлёкши на себя значительные силы противника. 22 октября (4 ноября) 1915 года был получен приказ отступить на исходные позиции. В дальнейшем на фронте наступило затишье до весны 1916 года<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/><ref name="Путь"/>.<br />
<br />
===== 1916 — начало 1917 =====<br />
2 (15) марта 1916 года во время позиционной войны был ранен осколком шрапнели в левую руку, но остался в строю<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/><ref name="Грей"/>. В мае со своей дивизией в составе 8-й армии принимал участие в Брусиловском (Луцком) прорыве 1916 года. Дивизия Деникина прорвала 6 линий неприятельских позиций<ref name="Залесский">{{книга|автор=Залесский К. А.|заглавие=Кто был кто во второй мировой войне. Союзники Германии |ссылка=Сетевой ресурс: www.hrono.ru/biograf/bio_d/denikin.php|место=М.|год=2003}}</ref>, а 23 мая (5 июня) 1916 года<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/> повторно взяла город Луцк, за что Деникину было вторично пожаловано Георгиевское оружие, усыпанное бриллиантами, с надписью: «За двукратное освобождение Луцка»<ref name="КиевскийТелеграф"/><ref name="Рутыч"/>.<br />
<br />
27 августа (9 сентября) 1916 года<ref name="Рутыч"/> был назначен командующим 8-м корпусом и вместе с корпусом отправлен на Румынский фронт<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/>, где выступившая после наступления Юго-Западного фронта на стороне России и Антанты румынская армия терпела поражения и отступала. Лехович пишет, что после нескольких месяцев боёв у Бузео, Рымника и Фокшан Деникин так охарактеризовал румынскую армию<ref>Письмо генерала Деникина к невесте от {{СС|18|ноября|1916 года|5||}}. Опубликовано в {{книга|автор=Лехович Д.|заглавие=Деникин. Жизнь русского офицера|место=М.|издательство=Евразия|год=2004|страниц=888|страницы=92|isbn=5-93494-071-6}}</ref>: {{начало цитаты}}Полное игнорирование румынской армией опыта протекавшей перед её глазами мировой войны: легкомысленное до преступности снабжение и снаряжение армии; наличие нескольких хороших генералов, изнеженного… корпуса офицеров и отличных солдат.{{конец цитаты|источник=}}<br />
<br />
Был награждён высшим военным орденом Румынии — орденом Михая Храброго 3-й степени.<br />
<br />
===== После Февральской революции =====<br />
Революция февраля 1917 года застала Деникина на Румынском фронте. В марте 1917 года он был вызван в Петроград военным министром нового революционного правительства Александром Гучковым, от которого получил предложение стать начальником штаба при только что назначенном Верховном Главнокомандующем Русской армией генерале Михаиле Алексееве. 5 (28) апреля 1917 года вступил в должность, в которой проработал более полутора месяцев, хорошо сработавшись с Алексеевым. После смещения Алексеева с поста и замены его генералом Брусиловым отказался быть его начальником штаба и 31 мая (13 июня) 1917 года был перемещён на должность командующего армиями Западного фронта. Весной 1917 года на военном съезде в Могилёве отметился резкой критикой политики Керенского, направленной на демократизацию армии. На совещании Ставки 16 (29) июля 1917 года выступил за упразднение комитетов в армии и изъятие политики из армии<ref name="Загоруйко">{{статья|автор=Загоруйко М. В.|заглавие=О некоторых аспектах самоопределения высшего командного состава вооруженных сил в политической борьбе за русскую армию (июль – октябрь 1917 г.)|ссылка=Сетевой ресурс: e-journal.spa.msu.ru/images/File/2011/29/Zagorujko.pdf|язык=ru|издание=Государственное управление. Электронный вестник|тип=Журнал факультета государственного управления МГУ им. М. В. Ломоносова|издательство=МГУ|год=2011, декабрь|выпуск=29|страницы=1—12|issn=2070-1381}}</ref>.<br />
<br />
Как командующий Западным фронтом обеспечивал стратегическую поддержку Юго-Западного фронта во время июньского наступления 1917 года. В августе 1917 года был назначен командующим Юго-Западным фронтом. По пути к месту нового назначения в Могилёве встретился с генералом Корниловым, в ходе разговора с которым выразил свою поддержку предстоящим политическим действиям Корнилова<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/><ref name="Гордеев"/>{{rp|98}}.<br />
<br />
==== Арест и заключение в Бердичевской и Быховской тюрьмах ====<br />
Будучи командующим Юго-Западным фронтом, 29 августа (11 сентября) 1917 года был арестован за то, что резкой телеграммой Временному правительству выразил солидарность с генералом Корниловым, и заключён в тюрьму Бердичева. Арест был произведён комиссаром Юго-Западного фронта Николаем Иорданским. Вместе с Деникиным было арестовано почти всё руководство его штаба.<br />
<br />
Месяц, проведённый в Бердичевской тюрьме, по словам Деникина, был сложным для него, каждый день он ожидал расправы революционных солдат, которые могли ворваться в камеру<ref name="Деникин"/>. 27 сентября (10 октября) 1917 года<ref name="Карпенко">{{статья|автор=Карпенко С. В.|заглавие=Генерал Деникин Антон Иванович (1872 - 1947)|ссылка=Сетевой ресурс: vojnik.org/personnel/generals/9|язык=ru|издание=vojnik.org|тип=электронное издание|место=[[Белград]]}}</ref> было принято решение перевести арестованных генералов из Бердичева в Быхов к арестованной группе генералов во главе с Корниловым. Во время транспортировки на вокзал, пишет Деникин, он с другими генералами едва не стал жертвой самосуда солдатской толпы, от которой в значительной степени их спас офицер юнкерского батальона 2-й Житомирской школы прапорщиков Виктор Бетлинг, служивший ранее в Архангелогородском полку, которым до войны командовал Деникин. Впоследствии в 1919 году Бетлинг был принят в белую армию Деникина и назначен им командиром Особой офицерской роты при Ставке Главнокомандующего ВСЮР<ref name="Деникин">''Деникин А. И.'' [[Очерки русской смуты]]. [Сетевой ресурс: militera.lib.ru/memo/russian/denikin_ai2/1_37.html Том 1. Крушение власти и армии. (Февраль-сентябрь 1917). Глава 35. Бердичевской тюрьме. Переезд «бердичевской» группы арестованных в Быхов]</ref>.<br />
<br />
После перевода вместе с Корниловым содержался в Быховской тюрьме. Следствие по делу Корниловского выступления усложнилось и затянулось ввиду отсутствия убедительных доказательств измены генералов, вынесение приговора оказалось отсрочено<ref name="Раупах">{{книга|часть=Р. Р. фон Раупах — человек, заглянувший в лицо умирающему|автор=Маньков С. А.|заглавие=Facies Hippocratica (Лик умирающего). Воспоминания члена Чрезвычайной Следственной Комиссии 1917 года|ссылка=Сетевой ресурс: www.library6.com/index.php/library6/item/фон-раупах-рр-facies-hippocratica-лик-умирающего-воспоминания-члена-чрезвычайной-следственной-комиссии-1917-год|ответственный=ред. и коммент. С. А. Манькова|место=СПб.|издательство=Алетейя|год=2007|серия=Мемуары|страницы=18—20|страниц=416|isbn=978-5-903354-89-4|тираж=1500}}</ref>. В таких условиях быховского заточения Деникин и другие генералы встретили Октябрьский переворот большевиков.<br />
<br />
После падения Временного правительства новая большевистская власть временно забыла об узниках, и 19 ноября (2 декабря) 1917 года Верховный главнокомандующий Духонин, узнав о приближении к Могилёву эшелонов с большевистскими войсками во главе с прапорщиком Крыленко, грозившими им убийством, и опираясь на привезённый из Петрограда капитаном Чунихиным приказ с печатью Высшей следственной комиссии и подделанными подписями членов комиссии, военных следователей Р. Р. фон Раупаха и Н. П. Украинцева, освободил генералов из тюрьмы Быхова<br />
<br />
==== Бегство на Дон и участие в создании Добровольческой армии ====<br />
После освобождения, чтобы быть неузнанным, сбрил бороду и с удостоверением на имя «помощника начальника перевязочного отряда Александра Домбровского»<ref name="Гордеев"/>{{rp|102}} пробрался в Новочеркасск, где принял участие в создании Добровольческой армии. Являлся автором Конституции верховной власти на Дону, изложенной им в декабре 1917 года на совещании генералитета, в которой было предложена передача гражданской власти в армии — Алексееву, военной — Корнилову, а управление Донской области — Каледину. Это предложение было одобрено, подписано донским и добровольческим руководством и легло в основу организации управления Добровольческой армией<ref name="Ипполитов"/>{{rp|306}}<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/>. На основании этого исследователь биографии Деникина доктор исторических наук Георгий Ипполитов сделал вывод, что Деникин причастен к формированию первого антибольшевистского правительства в России, которое просуществовало один месяц, до самоубийства Каледина<ref name="Ипполитов"/>{{rp|306}}.<br />
<br />
Приступил в Новочеркасске к формированию частей новой армии, взяв на себя военные функции и отказавшись от хозяйственных. Первоначально, как и другие генералы, работал конспиративно, носил штатское платье и, как писал первопоходник Роман Гуль, был «больше похож на лидера буржуазной партии, чем на боевого генерала»<ref name="Ипполитов"/>{{rp|296}}. В его распоряжении было 1500 человек и 200 патронов на одну винтовку. Ипполитов пишет, что оружие, средств на приобретение которого хронически недоставало, часто выменивалось у казаков в обмен на спиртное либо похищалось со складов разлагающихся казачьих частей. Со временем в армии появилось 5 орудий. Всего к январю 1918 года Деникину удалось сформировать армию в 4000 бойцов<ref name="Ипполитов">{{книга|автор=[[Ипполитов, Георгий Михайлович{{!}}Ипполитов Г. М.]]|заглавие=Деникин|место=Москва|издательство=Молодая гвардия|год=2006|серия=Жизнь замечательных людей, Биогр. вып. 2010|страниц=665|isbn=5-235-02885-6}}</ref>{{rp|293}}. Средний возраст добровольца был невелик, и офицерская молодёжь называла 46-летнего Деникина «дедом Антоном»<ref name="Ипполитов"/>{{rp|296}}.<br />
<br />
В январе 1918 года ещё только формирующиеся части Деникина вступили в первые бои на Черкасском фронте с отрядами под командованием Владимира Антонова-Овсеенко, посланными Совнаркомом для борьбы с Калединым. Бойцы Деникина понесли большие потери, но достигли тактического успеха и сдержали наступление советских войск<ref name="Ипполитов"/>{{rp|294}}. Фактически Деникин как один из основных и наиболее деятельных организаторов добровольческих частей нередко воспринимался на этом этапе как командующий армией. Функции командующего он также временно выполнял в периоды отсутствия Корнилова. Алексеев, выступая перед казачьим правительством Дона в январе, говорил, что Добровольческой армией командуют Корнилов и Деникин<ref name="Ипполитов"/>{{rp|296}}.<br />
<br />
В период формирования армии произошли изменения в личной жизни генерала — 25 декабря 1917 года (7 января 1918 года)<ref name="Сидоровичев"/>{{rp|50}} он женился первым браком<ref name="Гордеев"/>{{rp|105}}. Ксения Чиж, за которой генерал ухаживал последние годы, приехала к нему на Дон, и они, не привлекая большого внимания, обвенчались в одной из церквей Новочеркасска<ref name="Ипполитов"/>{{rp|298}}<ref name="Гордеев"/>{{rp|105}}. Восемь дней продлился их медовый месяц, который они провели в станице Славянской. После этого возвратился в расположение армии, отправившись сначала в Екатеринодар за генералом Алексеевым, а затем возвратившись в Новочеркасск. Всё это время для внешнего мира продолжал существовать конспиративно под чужим именем Домбровского<ref name="Ипполитов"/>{{rp|298}}.<br />
<br />
30 января (12 февраля) 1918 года был назначен командующим 1-й стрелковой (Добровольческой) дивизии. После подавления добровольцами в Ростове рабочего восстания штаб армии переместился туда. Вместе с Добровольческой армией в ночь с 8 (21) февраля на 9 (22) февраля 1918 года выступил в 1-й (Ледяной) кубанский поход<ref>[Сетевой ресурс: www.rusidea.org/?a=25022201 «Ледяной поход» Добровольческой армии ген. Корнилова]</ref>, во время которого стал заместителем командующего Добровольческой армией генерала Корнилова. Сам Деникин так это вспоминал<ref name="Ипполитов"/>{{rp|314}}:<br />
<br />
{{начало цитаты}}Меня Корнилов назначил помощником командующего армией. Функции довольно неопределённые. Идея жуткая — преемственность.{{конец цитаты|источник=}}<br />
<br />
Являлся одним из тех, кто убедил на совете армии в станице Ольгинской 12 (25) февраля 1918 года Корнилова принять решение двигаться армией в пределы Кубанской области. 17 (30) марта 1918 года он также способствовал убеждению Алексеевым Кубанской Рады о необходимости вхождения её отряда в состав Добровольческой армии. На совете, принявшем решение о штурме Екатеринодара, Деникин должен был после взятия города занять пост его генерал-губернатора<ref name="Ипполитов"/>{{rp|320}}.<br />
<br />
Штурм Екатеринодара, продолжавшийся с 28 (10) апреля по 31 марта (13 апреля) 1918 года, развивался для добровольцев неудачно. Армия несла тяжёлые потери, заканчивались боеприпасы, обороняющиеся имели численное превосходство. Утром 31 марта (13 апреля) 1918 года в результате попавшего в здание штаба снаряда погиб Корнилов. По преемственности от Корнилова и собственному согласию, а также в результате изданного Алексеевым приказа, Деникин возглавил Добровольческую армию, после чего отдал распоряжение прекратить штурм и готовиться к отступлению<ref name="Гордеев"/>{{rp|109}}.<br />
<br />
=== Руководитель Белого движения ===<br />
<br />
==== Начало командования Добровольческой армией ====<br />
Вывел остатки Добровольческой армии к станице Журавской. Испытывая постоянное преследование и угрозу окружения, армия маневрировала, избегала железных дорог. Далее от станицы Журавской повёл войска на восток и вышел к станице Успенской. Здесь было получено известие о восстании донских казаков против советской власти. Отдал распоряжение форсированным маршем двигаться в сторону Ростова и Новочеркасска. С боем его войсками была взята железнодорожная станция Белая Глина. 15 (28) мая 1918 года, в разгар казачьего антибольшевистского восстания, добровольцы подошли к Ростову (занятому в то время немцами) и расположились в станицах Мечётинская и Егорлыкская на отдых и переформирование. Численность армии вместе с ранеными составляла около 5000 человек<ref name="Гордеев"/>{{rp|111}}.<br />
<br />
Автор очерка о генерале, Юрий Гордеев, пишет, что Деникину в тот момент трудно было рассчитывать на своё главенство в антибольшевистской борьбе. Казачьи части генерала Попова (основная сила донского восстания) насчитывали более 10 тысяч человек. В начавшихся переговорах казаки потребовали наступления добровольцев на Царицын при наступлении казаков на Воронеж, но Деникин и Алексеев приняли решение, что сначала они повторят поход на Кубань для очистки района от большевиков. Тем самым был исключён вопрос о едином командовании, так как армии расходились в разные стороны<ref name="Гордеев"/>{{rp|111}}. Деникин на совещании в станице Манычской потребовал передачи 3-тысячного отряда полковника Михаила Дроздовского, пришедшего на Дон с бывшего Румынского фронта, из Донской в Добровольческую армию, и этот отряд был передан<ref name="Гордеев"/>{{rp|112}}.<br />
<br />
==== Организация Второго Кубанского похода ====<br />
Получив необходимый отдых и переформировавшись, а также усилившись отрядом Дроздовского, Добровольческая армия в ночь с 9 (22) на 10 (23) июня 1918 года в составе 8—9 тысяч бойцов под командованием Деникина начала 2-й Кубанский поход, завершившийся разгромом почти 100-тысячной кубанской группировки красных войск и взятием 4 (17) августа 1918 года столицы кубанского казачества, Екатеринодара<ref>{{статья|автор=Куликов И. В.|заглавие=Изменение образа жизни екатеринодарцев в пореформенный период|ссылка=Сетевой ресурс: www.teoria-practica.ru/-4-2012/history/kulikov.pdf|язык=ru|издание=Теория и практика общественного развития|тип=научный журнал ВАК РФ|место=Краснодар|год=2012|выпуск=4|issn=1815-4964}}</ref>.<br />
<br />
В Екатеринодаре разместил свой штаб, а казачьи войска Кубани вошли в его подчинение. Армия под его контролем к тому времени составляла 12 тысяч человек, и её существенно пополнил 5-тысячный отряд кубанских казаков под командованием генерала Андрея Шкуро. Основным направлением политики Деникина во время пребывания в Екатеринодаре являлось решение вопроса о создании единого фронта антибольшевистских сил на Юге России, а основной проблемой являлись отношения с Донской армией. По мере развёртывания успеха добровольцев на Кубани и Кавказе его позиции в диалоге с донскими силами всё более укреплялись. Одновременно вёл политическую игру по замене на посту донского атамана Петра Краснова (до ноября 1918 года ориентировавшегося на Германию) на союзнически ориентированного Африкана Богаевского<ref name="Гордеев"/>{{rp|115}}.<br />
<br />
Отрицательно высказывался об украинском гетмане Павле Скоропадском и созданном им при участии немцев государстве — Украинской державе, что осложняло отношения с немецким командованием и уменьшало приток добровольцев к Деникину с контролируемых немцами территорий Украины и Крыма<ref name="Гордеев"/>{{rp|115}}.<br />
<br />
После смерти генерала Алексеева 25 сентября (8 октября) 1918 года принял пост Главнокомандующего Добровольческой армией<ref name="900Биографий">{{книга|автор=Шмаглит Р. Г.|часть=Деникин Антон Иванович|заглавие=Белое движение. 900 биографий крупнейших представителей русского военного зарубежья|место=Москва|издательство=Зебра Е|год=2006|страницы=30—31|страниц=345|isbn=5-94663-202-7}}</ref>. На протяжении второй половины 1918 года Добровольческой армии под общим управлением Деникина удалось разгромить войска Северо-Кавказской советской республики и занять всю западную часть Северного Кавказа<ref name="Гордеев"/>{{rp|113}}.<br />
<br />
==== Главнокомандующий Вооружёнными силами Юга России ====<br />
<br />
22 декабря 1918 года (4 января 1919 года) войска Южного фронта красных перешли в наступление, что вызвало развал фронта Донской армии. В этих условиях Деникину представилась удобная возможность подчинить себе казачьи войска Дона. 26 декабря 1918 года (8 января 1919 года) Деникин подписал соглашение с Красновым, согласно которому Добровольческая армия объединилась с Донской армией. При участии донских казаков Деникину также удалось в эти дни отстранить от руководства генерала Петра Краснова и заменить его Африканом Богаевским, причем возглавленные Богаевским остатки Донской армии были переподчинены напрямую Деникину. Такая реорганизация положила начало созданию Вооружённых сил Юга России (ВСЮР). Во ВСЮР также вошли Кавказская (позже Кубанская) армия и Черноморский флот<ref name="Гордеев"/>{{rp|119—120}}.<br />
<br />
Деникин возглавил ВСЮР, избрав своим заместителем и начальником штаба давнего соратника, с которым вместе прошёл быховское заточение и оба Кубанских похода Добровольческой армии, генерал-лейтенанта Ивана Романовского. 1 (14) января 1919 года передал командование Добровольческой армией, ставшей теперь одним из подразделений ВСЮР, Петру Врангелю. В скором времени перевёл свою Ставку Главнокомандующего ВСЮР в Таганрог.<br />
<br />
Союзниками России по Антанте к началу 1919 года Деникин оказался воспринят как основной руководитель антибольшевистских сил на Юге России<ref name="Гордеев"/>{{rp|108—109}}. Ему удалось получить через черноморские порты от них в качестве военной помощи большое количество оружия, боеприпасов, снаряжения<ref name="Гордеев"/>{{rp|109}}.<br />
<br />
Доктор исторических наук Владимир Кулаков разделяет деятельность Деникина как Главнокомандующего ВСЮР на два периода: период наиболее крупных побед (январь — октябрь 1919 года), принёсших Деникину известность как в России, так и в Европе и США, и период разгрома ВСЮР (ноябрь 1919 — апрель 1920 г.), завершившийся отставкой Деникина<ref name="Кулаков">{{статья|автор=[[Кулаков, Владимир Владимирович{{!}}Кулаков В. В.]]|заглавие=Лидер белого Юга России генерал А. И. Деникин|ссылка=Сетевой ресурс: www.vestnik.adygnet.ru/files/2005.3/153/kulakov2_2005_3.pdf|язык=ru|издание=Вестник Адыгейского государственного университета|тип=сетевое электронное научное издание|место=Майкоп|издательство=Адыгейский государственный университет|год=2005|выпуск=3|страницы=52—55|issn=1999-7159 }}</ref>.<br />
<br />
===== Период наиболее крупных побед =====<br />
По данным Гордеева, Деникин располагал весной 1919 года армией в 85 тысяч человек<ref name="Гордеев"/>{{rp|121}}; по советским данным, армия Деникина ко 2 (15) февраля 1919 года составляла 113 тысяч человек<ref name="Кулаков"/>. Доктор исторических наук Владимир Федюк пишет, что у Деникина в этот период служило 25—30 тысяч офицеров<ref name="Кулаков"/><ref>{{книга|автор=[[Федюк, Владимир Павлович{{!}}Федюк В. П.]] |заглавие=Белое движение на Юге России|издание=Дис. д-ра ист. наук.|место=Ярославль|год=1995.|страницы=254}}</ref>.<br />
<br />
В отчётах Антанты марта 1919 года делались выводы о непопулярности и плохом морально-психологическом состоянии войск Деникина, а также отсутствии у них собственных ресурсов для продолжения борьбы. Положение осложнили уход союзников из Одессы и её падение в апреле 1919 года с отступлением бригады Тимановского в Румынию и последующей её переправкой в Новороссийск, а также занятие большевиками 6 апреля Севастополя. При этом Крымско-Азовская Добровольческая армия закрепилась на перешейке Керченского полуострова, чем частично сняла угрозу вторжения красных на Кубань. В Каменноугольном районе основные силы Добровольческой армии вели оборонительные бои против превосходящих сил Южного фронта.<br />
<br />
В этих противоречивых условиях подготовил весенне-летние наступательные операции ВСЮР, достигшие большого успеха<ref name="Кулаков"/>. Кулаков пишет, что согласно анализу документов и материалов «генерал проявил в это время свои лучшие военно-организаторские качества, нестандартное стратегическое и оперативно-тактическое мышление, показал искусство гибкого манёвра и правильного выбора направления главного удара»<ref name="Кулаков"/>. В качестве факторов успеха Деникина называются его опыт боевых операций Первой мировой войны, а также понимание того, что стратегия Гражданской войны отличается от классической схемы ведения войны<ref name="Кулаков"/>.<br />
<br />
<br />
Кроме военных операций большое внимание уделял пропагандистской работе. Им было организовано осведомительное агентство, разрабатывавшее и использовавшее разные неординарные методы пропаганды. Для распространения листовок над позициями красных применялась авиация. Параллельно с этим агентура Деникина распространяла листовки в тыловых гарнизонах и местах расквартирования запасных частей красных с разнообразной дезинформацией в виде текстов «приказов-обращений» Председателя Реввоенсовета республики. Успешным пропагандистским ходом считается распространение среди вёшенских казаков-повстанцев листовок с информацией о том, что Совнарком подписал секретное письмо о поголовном истреблении казаков, склонившее восставших на сторону Деникина. Одновременно Деникин поддерживал боевой дух добровольцев собственной искренней верой в успех совершаемого дела и личной близостью к армии<ref name="Ипполитов"/>{{rp|400—401}}<ref name="Кулаков"/>. <br />
<br />
Хотя соотношение сил весной 1919 года оценивается как 1:3,3 в штыках и саблях не в пользу белых при относительном равенстве в артиллерии, морально-психологическое преимущество было на стороне белых, что позволило им вести наступление против превосходящего противника и свести до минимума фактор недостатка материальных и человеческих ресурсов<ref name="Кулаков"/>.<br />
<br />
В течение поздней весны и начала лета 1919 года войскам Деникина удалось перехватить стратегическую инициативу. Он сосредоточил против Южного фронта, по оценке советского командования, 8—9 пехотных и 2 конные дивизии общей численностью 31—32 тысячи человек<ref name="Ипполитов"/>{{rp|399}}. Разгромив в мае — июне большевиков на Дону и Маныче, войска Деникина повели успешное наступление вглубь страны. Его армии смогли овладеть Каменноугольным районом — топливно-металлургической базой юга России, войти на территорию Украины, а также занять обширные плодородные районы Северного Кавказа. Фронт его армий расположился выгнутой на север дугой от Чёрного моря восточнее Херсона до северной части Каспийского моря<ref name="Гордеев"/>{{rp|123}}.<br />
<br />
Широкая известность в пределах Советской России пришла к Деникину в связи с наступлением его армий в июне 1919 года, когда добровольческие войска взяли Харьков (24 июня (7 июля) 1919 года), Екатеринослав (27 июня (7 июля) 1919 года), Царицын (30 июня (12 июля) 1919 года). Упоминание его имени в советской прессе стало повсеместным, а сам он подвергался в ней ожесточённой критике. Деникин в середине 1919 года внушал советской стороне серьёзное опасение. В июле 1919 года Владимиром Лениным было написано обращение с названием «Все на борьбу с Деникиным!», ставшее письмом ЦК РКП(б) к организациям партии, в котором наступление Деникина называлось «самым критическим моментом социалистической революции»<ref>{{cite web|url=Сетевой ресурс: www.magister.msk.ru/library/lenin/lenin015.htm|title=Все на борьбу с Деникиным!|author=Ленин В. И.|description=Письмо ЦК РКП(большевиков) к организациям партии — «Все на борьбу с Деникиным!» — написано Лениным в июле 1919 г., напечатано в номере «Известий ЦК РКП (б)» от 9 июля 1919 г. и перепечатано в «Правде» № 21 от 21 января 1933 г. Авторство Ленина было установлено Институтом Маркса — Энгельса — Ленина в процессе работы по изучению трудов Ленина за 1919 г. Письмо печатается по тексту [[Правда (газета)|«Правды»]].|accessdate=2012-09-16|archiveurl=Сетевой ресурс: www.webcitation.org/6BTB9qckh|archivedate=2012-10-17}}</ref>.<br />
<br />
При этом Деникин в разгар своих успехов, 12 (25) июня 1919 года, официально признал власть адмирала Колчака как Верховного Правителя России и Верховного Главнокомандующего. 24 июня (7 июля) 1919 года Совет министров Омского правительства назначил Деникина заместителем Верховного Главнокомандующего в целях «обеспечения непрерывности и преемственности верховного командования»<ref name="Журавлёв"/>{{rp|379}}.<br />
<br />
3 (16) июля 1919 года поставил своим войскам Московскую директиву, предусматривающую конечной целью захват Москвы — «сердца России» (и одновременно с этим столицы большевистского государства). Войска ВСЮР под общим руководством Деникина начали свой Поход на Москву.<br />
<br />
<br />
В середине 1919 года достиг больших военных успехов на Украине. В конце лета 1919 года его армиями были взяты города Полтава (3 (16) июля 1919 года), Николаев, Херсон, Одесса (10 (23) августа 1919 года), Киев (18 (31) августа 1919 года). При взятии Киева добровольцы соприкоснулись с частями УНР и Галицкой армии. Деникин, не признававший легитимности Украины и украинских войск, потребовал разоружения сил УНР и их возвращения по домам для последующей мобилизации. Невозможность нахождения компромисса привела к началу боевых действий между ВСЮР и украинскими силами, которые хоть и развивались успешно для ВСЮР, однако привели к необходимости воевать на два фронта одновременно. В ноябре 1919 года петлюровские и галицийские войска потерпели на Правобережной Украине полное поражение, армия УНР утратила значительную часть контролируемых территорий, а с галичанами был заключён мирный договор и военный союз, в результате которого Галицкая армия перешла в распоряжение Деникина и вошла в состав ВСЮР.<br />
<br />
Сентябрь и первая половина октября 1919 года были временем наибольшего успеха сил Деникина на центральном направлении. Нанеся в августе — сентябре 1919 года в масштабном встречном сражении под Харьковом и Царицыном тяжёлое поражение армиям Южного фронта красных (командующий — Владимир Егорьев), деникинцы, преследуя разбитые красные части, стали стремительно продвигаться к Москве. 7 (20) сентября 1919 года они взяли Курск, 23 сентября (6 октября) 1919 года — Воронеж, 27 сентября (10 октября) 1919 года — Чернигов, 30 сентября (13 октября) 1919 года — Орёл и намеревались взять Тулу. Южный фронт большевиков рушился. Большевики были близки к катастрофе и готовились к уходу в подполье. Был создан подпольный Московский комитет партии, правительственные учреждения начали эвакуацию в Вологду.<br />
<br />
Если 5 (18) мая 1919 года Добровольческая армия в Каменноугольном районе насчитывала в своих рядах 9600 бойцов, то после взятия Харькова, к 20 июня (3 июля) 1919 года она составляла 26 тысяч человек, а к 20 июля (2 августа) 1919 года — 40 тысяч человек. Вся численность ВСЮР, подчинённых Деникину, с мая по октябрь возросла постепенно с 64 до 150 тысяч человек<ref name="Кулаков"/>. Под контролем Деникина находились территории 16—18 губерний и областей общей площадью 810 тыс. кв. вёрст с населением в 42 миллиона<ref>{{книга|автор=Деникин А. И. |часть=Глава IV. Наступление ВСЮР летом и осенью 1919 года. Контрнаступление большевиков на Харьков и Царицын. Взятие нами Воронежа, Орла, Киева, Одессы|заглавие=[[Очерки русской смуты]] |ссылка=Сетевой ресурс: militera.lib.ru/memo/russian/denikin_ai2/5_04.html|том=V. Вооруженные силы Юга России}}</ref>.<br />
<br />
===== Период разгрома ВСЮР =====<br />
Но с середины октября 1919 года положение армий Юга России заметно ухудшилось. Тылы были разрушены рейдом повстанческой армии Нестора Махно по Украине, прорвавшего в конце сентября фронт белых в районе Умани<ref>''Альмендингер В. В.'' [Сетевой ресурс: www.dk1868.ru/history/simferop2.htm Гибель второго батальона Симферопольского Офицерского полка]</ref>, к тому же против него пришлось снимать войска с фронта, а большевики заключили негласное перемирие с поляками и петлюровцами, высвободив силы для борьбы с Деникиным<ref>Согласно негласному договору большевиков и поляков, первые приостанавливали действия на фронте Двинск — Полоцк, а вторые обязывались не предпринимать наступления на фронте Киев — Чернигов. Одновременно петлюровцы, которых осталось не более 4,3 тыс., предложили полякам союз и фактически перешли на роль их младшего партнёра. {{статья|автор=[[Волков, Сергей Владимирович{{!}}Волков С. В.]]|заглавие=Украина и Белое движение|ссылка=Сетевой ресурс: swolkov.ru/publ/28.htm|язык=ru|издание=Сайт историка С. В. Волкова|тип=электронный ресурс|год=2005}}</ref>. Из-за перехода с добровольческой на мобилизационную основу комплектования армии качество вооружённых сил Деникина падало, мобилизации не давали нужного результата, большое количество военнообязанных предпочитало под разными предлогами оставаться в тылу, а не в действующих частях. Ослабевала крестьянская поддержка. Создав количественное и качественное превосходство над силами Деникина на главном, орловско-курском, направлении (62 тысячи штыков и сабель у красных против 22 тысяч у белых), в октябре Красная армия перешла в контрнаступление: в ожесточённых боях, шедших с переменным успехом, южнее Орла малочисленным частям Добровольческой армии к концу октября войска Южного фронта красных (с 28 сентября (11 октября) 1919 года — командующий Александр Егоров) нанесли поражение, а затем стали теснить их по всей линии фронта. Зимой 1919—1920 годов войска ВСЮР оставили Харьков, Киев, Донбасс, Ростов-на-Дону.<br />
<br />
<br />
Ещё в начале декабря 1919 года Александр Колчак поднял перед своим правительством вопрос об «отречении в пользу Деникина». 9 (22) декабря 1919 года Совет министров Российского правительства принял следующее постановление: «В целях обеспечения непрерывности и преемства всероссийской власти Совет министров постановил: возложить обязанности Верховного Правителя на случай тяжкой болезни или смерти Верховного Правителя, а также на случай отказа его от звания Верховного Правителя или долговременного его отсутствия на Главнокомандующего Вооружёнными силами на Юге России генерал-лейтенанта Деникина»<ref name="Журавлёв"/>{{rp|379}}.<br />
<br />
22 декабря 1919 года (4 января 1920 года) Колчак издал в Нижнеудинске указ, которым «ввиду предрешения мною вопроса о передаче верховной всероссийской власти Главнокомандующему Вооружёнными силами на Юге России генерал-лейтенанту Деникину, впредь до получения его указаний, в целях сохранения на нашей Российской Восточной Окраине оплота государственности на началах неразрывного единства со всей Россией» предоставлял «всю полноту военной и гражданской власти на всей территории Российской Восточной Окраины, объединённой российской верховной властью», генерал-лейтенанту Григорию Семёнову<ref name="Журавлёв"/>{{rp|379}}. Как свидетельствует в своих мемуарах сам Деникин, в обстановке тяжёлых поражений Вооружённых сил Юга России и политического кризиса он счёл совершенно неприемлемым «принятие соответственного наименования и функций» и отказался от принятия титула Верховного правителя, мотивируя своё решение «отсутствием официальных сведений о событиях на Востоке»<ref name="Журавлёв"/>{{rp|380}}.<br />
<br />
После отступления к началу 1920 года остатков Добровольческой армии в пределы казачьих областей, уже обладая полученным от Колчака титулом Верховного Правителя, Деникин пытался сформировать так называемую южнорусскую модель государственности, основанную на объединении государственных начал добровольческих, донских и кубанских руководств. Для этого упразднил Особое совещание и создал вместо него Южнорусское правительство из представителей всех сторон, которое и возглавил, оставаясь в качестве Главнокомандующего ВСЮР. Вопрос необходимости широкой коалиции с представителями казачьего руководства потерял актуальность к марту 1920 года, когда армия отступила к Новороссийску, утратив контроль над казачьими областями<ref>{{книга|автор=Ушаков А. И., [[Федюк, Владимир Павлович{{!}}Федюк В. П.]]|заглавие=Белый Юг. Ноябрь 1919 — ноябрь 1920|ссылка=Сетевой ресурс: www.nkbooksellers.com/books/?rid=123260&lang=cyr|место=Москва|издательство=АИРО-XX|год=1997|страницы=9-46|страниц=100|isbn=5-88735-045-8}}</ref>.<br />
<br />
Предпринял попытку задержать отступление своих войск на линии рек Дон и Маныч, а также на Перекопском перешейке, и приказал в первых числах января 1920 года занять оборону на этих рубежах. Он рассчитывал дождаться весны, получить новую помощь Антанты и повторить наступление в центральную Россию. Пытавшиеся во второй половине января прорвать стабилизировавшийся фронт красные конные армии понесли большие потери под Батайском и на реках Маныч и Сал от ударной группы Донской армии генерала Владимира Сидорина. Окрылённый этим успехом, 8 (21) февраля 1920 года Деникин приказал своим войскам перейти в наступление. 20 февраля (5 марта) 1920 года войска добровольцев на несколько дней взяли Ростов-на-Дону. Но новое наступление войск Кавказского фронта красных 26 февраля (11 марта) 1920 года вызвало ожесточённые бои у Батайска и Ставрополя, а у станицы Егорлыкской произошло встречное конное сражение армии Семёна Будённого с группой Александра Павлова, в результате чего конная группа Павлова была разбита, и войска Деникина начали общее отступление по всему фронту на юг на более чем 400 км<ref name="Гордеев"/>{{rp|143—144}}.<br />
<br />
4 (17) марта 1920 года издал директиву войскам переправиться на левый берег реки Кубань и занять по ней оборону, но разложившиеся войска не выполнили этих распоряжений и начали паническое отступление. Донская армия, которой было предписано занять оборону на Таманском полуострове, вместо этого, смешавшись с добровольцами, отступала к Новороссийску. Кубанская армия также ушла с позиций и откатывалась к Туапсе<ref name="Гордеев"/>{{rp|144}}. Беспорядочное скопление войск у Новороссийска и промедление с началом эвакуации стали причиной Новороссийской катастрофы, которая нередко вменяется в вину Деникину. Всего из района Новороссийска морем в Крым 26—27 марта (8 )— (9) апреля 1920 года удалось переправить около 35<ref name="Слободин">{{книга|автор=Слободин В. П.|заглавие=Белое движение в годы гражданской войны в России (1917—1922 гг.)|ссылка=Сетевой ресурс: militera.lib.ru/research/slobodin_vp/index.html|издание=Учебное пособие. |место=Москва|издательство=МЮИ МВД России|год=1996|страниц=80}}</ref>{{rp|54}}-40 тысяч солдат и офицеров<ref name="Гордеев"/>{{rp|145}}. Сам же генерал со своим начальником штаба Романовским вступил в Новороссийске на борт миноносца «Капитан Сакен» одним из последних<ref>{{книга|автор=Трембицкий Ю. А.|часть=Генерал-лейтенант А. И. Деникин|заглавие=Белое движение. Исторические портреты|ссылка=Сетевой ресурс: www.dgn.su/lib/ru/%CA/%CA%F0%F3%F7%E8%ED%E8%ED%20%C0/%CA%F0%F3%F7%E8%ED%E8%ED%20-%20%C1%E5%EB%EE%E5%20%E4%E2%E8%E6%E5%ED%E8%E5.%20%C8%F1%F2%EE%F0%E8%F7%E5%F1%EA%E8%E5%20%EF%EE%F0%F2%F0%E5%F2%FB.pdf|ответственный=Сост Кручинин А. С.|место=Москва|издательство=Астрель|год=2006|страницы=97|страниц=336|isbn= 5-17-025887-9}}</ref>.<br />
<br />
===== Отставка с поста Главнокомандующего ВСЮР =====<br />
В Крыму 27 марта (9 апреля) 1920 года разместил свою Ставку в Феодосии в здании гостиницы «Астория». В течение недели он проводил реорганизацию армии и мероприятия по восстановлению боеспособности войск. При этом в самой армии, за исключением цветных частей и большинства кубанцев, нарастало недовольство Деникиным. Особое недовольство выражал оппозиционный генералитет. В этих условиях Военный совет ВСЮР в Севастополе принял рекомендательное решение о целесообразности передачи Деникиным командования Врангелю. Чувствуя ответственность за военные неудачи и следуя законам офицерской чести, написал председателю Военного Совета Абраму Драгомирову письмо, в котором сообщил, что планирует подать в отставку и созвал заседание совета с целью избрания себе преемника<ref name="Слободин"/>{{rp|55}}. 4 (17) апреля 1920 года назначил главнокомандующим ВСЮР генерал-лейтенанта Петра Врангеля и в тот же день вечером вместе с бывшим начальником штаба Романовским, также подавшим в отставку, на английском миноносце оставил Крым и выехал в Англию с промежуточной остановкой в Константинополе, навсегда покинув пределы России<ref name="Гордеев"/>{{rp|146}}.<br />
<br />
5 (18) апреля 1920 года в Константинополе в непосредственной близости от Деникина оказался убит его начальник штаба Иван Романовский, что стало для Деникина тяжелейшим ударом<ref name="Иоффе">{{статья|автор=[[Иоффе, Генрих Зиновьевич{{!}}Иоффе Г. З.]]|заглавие=Генерал Деникин: «…Народ снизу доверху пал так низко…»|ссылка=Сетевой ресурс: www.nkj.ru/archive/articles/781/|язык=ru|издание=[[Наука и жизнь]]|тип=журнал|год=2004|выпуск=12|issn=0028-1263}}</ref>. В тот же вечер со своей семьёй и детьми генерала Корнилова перешёл на английское госпитальное судно, а 6 (19) апреля 1920 года на дредноуте «Мальборо» отбыл в Англию, по собственным словам, с чувством «неизбывной скорби».<br />
<br />
Летом 1920 года Александр Гучков обратился к Деникину с просьбой «довершить патриотический подвиг и особенным торжественным актом облечь барона Врангеля… преемственной всероссийской властью», однако он отказался подписать такой документ<ref name="Журавлёв">{{статья|автор=Журавлёв В.|заглавие=«Присвоив таковому лицу наименование Верховного Правителя»: К вопросу о титуле, принятом адмиралом А. В. Колчаком 18 ноября 1918 г.|ссылка=Сетевой ресурс: anthropologie.kunstkamera.ru/files/pdf/008/08_08_zhuravlev_k.pdf|язык=ru|издание=Антропологический форум (Forum for Anthropology and Culture)|тип=международный журнал|год=2008|выпуск=8|страницы=353—386|issn=1815-8870}}</ref>{{rp|380}}.<br />
<br />
===== Политика Деникина на подконтрольных территориях =====<br />
На территориях, контролируемых Вооружёнными Силами Юга России, вся полнота власти принадлежала Деникину как главнокомандующему. При нём действовало Особое совещание, исполнявшее функции исполнительной и законодательной власти. Обладая по сути диктаторской властью и будучи сторонником конституционной монархии, Деникин не считал себя вправе (до созыва Учредительного собрания) предопределять будущее государственное устройство России. Он старался сплотить как можно более широкие слои населения вокруг Белого движения под лозунгами «Борьба с большевизмом до конца», «Великая, Единая и Неделимая Россия», «Политические свободы», «Закон и порядок». Такая позиция была объектом критики как справа, со стороны монархистов, так и слева, из либерально-социалистического лагеря. Призыв к воссозданию единой и неделимой России встречал сопротивление со стороны казачьих государственных образований Дона и Кубани, добивавшихся автономии и федеративного устройства будущей России, а также не мог быть поддержан националистическими партиями Украины, Закавказья, Прибалтики<ref name="Бойко"/>{{rp|121—122}}.<br />
<br />
Реализация деникинской власти была несовершенной. Хотя формально власть принадлежала военным, которые с опорой на армию формировали политику Белого Юга, но на практике Деникину не удалось установить твёрдый порядок ни на контролируемых территориях, ни в армии<ref name="Нариси">[Сетевой ресурс: www.history.org.ua/?litera&id=1623&navStart=26 Політичний терор і тероризм в Україні ХІХ-ХХ ст.: Історичні нариси / Відп. ред. В. А. Смолій. — К.: Наук. думка, 2002. — 952 с.]</ref>{{rp|166}}.<br />
<br />
При попытках решения рабочего вопроса было принято прогрессивное рабочее законодательство с 8-часовым рабочим днём и мерами по охране труда, которое из-за полного развала промышленного производства и недобросовестных действий собственников, использовавших свое временное возвращение к власти на предприятиях как удобную возможность спасти свое имущество и перевести капиталы за границу, не нашло практического претворения в жизнь<ref name="Рябуха">Рябуха Ю. В. Вооруженные Силы Юга России на территории Украины в 1919 г. — Рукопись. Диссертация на соискание научной степени кандидата исторических наук по специальности 07.00.02. — Всемирная история. — Харьковский Национальный Университет имени В. Н. Каразина. — Харьков, 2008. — 212 с.</ref>{{rp|88-89}}. В то же самое время любые рабочие демонстрации и забастовки рассматривались исключительно как политические и подавлялись силой, а независимость профсоюзов не признавалась<ref name="Нариси" />{{rp|166}}.<br />
<br />
Правительство Деникина не успело полностью осуществить разработанную им земельную реформу, в основу которой должно было лечь укрепление мелких и средних хозяйств за счёт казённых и помещичьих земель. В современной российской и украинской историографии, в отличие от более ранней советской, не принято называть аграрное законодательство Деникина ориентированным на защиту интересов помещичьего землевладения<ref name="Корновенко">{{статья|автор=Корновенко С. В.|заглавие=Новітня російська історіографія (1990-2000-ті рр.) аграрної політики білогвардійських урядів А. Денікіна та П. Врангеля на підконтрольних їм українських територіях|ссылка=Сетевой ресурс: www.nbuv.gov.ua/portal/soc_gum/Npifznu/2008_24/24/kornovenko.pdf|издание=Наукові праці історичного факультету Запорізького національного університету|тип=наукове періодичне видання|год=2008|выпуск=24: Соціальні та національні чинники революцій і реформ в Україні: проблеми взаємовпливів|страницы=186-192|issn=2076-8982}}</ref>{{rp|187}}. При этом правительству Деникина не удалось полностью воспрепятствовать стихийному возвращению помещичьего землевладения со всеми его отрицательными последствиями для реализации земельных реформ<ref name="Корновенко"/>{{rp|188}}.<br />
<br />
В национальной политике Деникин придерживался концепции «единой и неделимой России», что не допускало обсуждения какой-либо автономии либо самоопределения территорий, входивших в состав бывшей Российской империи в довоенных границах. Принципы национальной политики в отношении территории и населения Украины нашли отражение в «Обращении Деникина к населению Малороссии» и не допускали права украинского народа на самоопределение<ref name="Процык">{{статья|автор=Процик Анна.|заглавие=Російський націоналізм і Україна в добу революції і Громадянської війни|ссылка=Сетевой ресурс: www.history.org.ua/JournALL/journal/2002/5/11.pdf|издание=[[Украинский исторический журнал{{!}}Український історичний журнал]] (УIЖ)|тип=науковий журнал ВАК України|место=[[Киев{{!}}Київ]]|издательство=Наукова думка|год=2002|выпуск=5|страницы=130—139|isbn=0130-5247}}</ref><ref name="Наумова">{{книга|автор=Наумова И. И.|часть=Украинский вопрос в мемуарах А. И. Деникина|заглавие=Документ: история, теория, практика.|ссылка=Сетевой ресурс: www.if.tsu.ru/chair5/works/Conference_2012.pdf|ответственный=Под общ. ред. проф. О. А. Харусь.|издание=Сборник материалов V Всероссийской научно-практической конференции с международным участием (г. Томск, 27–28 октября 2011 г.)|место=[[Томск]].|издательство=[[Томский государственный университет]].|год=2011|страницы=364—368|страниц=588|isbn=978-5-7511-2052-8}}</ref>. Не допускалось и казачьей автономии — Деникин осуществил репрессивные меры против попыток создания собственного федеративного государства кубанским, донским и терским казачеством: ликвидировал Кубанскую Раду и произвёл перестановки в Правительстве казачьих областей<ref>{{статья|автор=Кулаков В. В., Каширина Е. И.|заглавие=Причины поражения белого движения на Юге России|ссылка=Сетевой ресурс: www.vestnik.adygnet.ru/files/2006.2/242/kulakov2006_2.pdf|издание=Вестник Адыгейского государственного университета.|тип=научный журнал|место=Майкоп|год=2006|выпуск=2|страницы=45-47|issn=1999-7159}}</ref>. В отношении еврейского населения проводилась особая политика. Ввиду того, что среди руководителей большевистских структур значительную часть составляли евреи, в среде Добровольческой армии было принято считать любых евреев потенциальными соучастниками большевистского режима<ref>{{cite web|url=Сетевой ресурс: www.lechaim.ru/ARHIV/164/dostup.htm|title=Еврейская делегация у генерала Деникина|date=2005|publisher=Лехаим|description=Публикация в журнале "Рассвет" за 1923 года в номерах апреля (№ 17) – мае (№ 18)|accessdate=2012-11-29|archiveurl=Сетевой ресурс: www.webcitation.org/6CaIVcZaw|archivedate=2012-12-01}}</ref>. Деникин был вынужден издать приказ о запрете евреям вступать в Добровольческую армию на офицерские должности. Хотя аналогичное распоряжение по поводу солдат Деникиным не было издано, но искусственно завышенные требования к принимаемым в армию новобранцам-евреям привели к тому, что вопрос об участии во ВСЮР евреев «решился сам собой»<ref>{{cite web|url=Сетевой ресурс: www.jgs.ru/dor/white.htm|title=Евреи и Белая армия|author=Вейгман Сергей.|publisher=«Век»|accessdate=2012-11-29|archiveurl=Сетевой ресурс: www.webcitation.org/6CaIWLwOs|archivedate=2012-12-01}}</ref>. При этом Деникин неоднократно обращался с призывом к своим командирам «не настраивать одну национальность против другой»<ref>{{книга|автор=Энгель В. В.|заглавие=Курс лекции по истории евреев в России. Прочитан в Государственной еврейской академии им. Маймонида в 2000–2001 годах|ссылка=Сетевой ресурс: jhistory.nfurman.com/russ/russ001-13.htm|издание=Jewish.ru|год=2001}}</ref>. <br />
<br />
В своей внешней политике ориентировался на признание подконтрольного ему государственного образования со стороны стран Антанты. С укреплением своей власти в конце 1918 года и образованием ВСЮР в январе 1919 года Деникину удалось заручиться поддержкой Антанты и получал их военную помощь на протяжении всего 1919 года. За время своего правления Деникин не поставил задачи международного признания своего правительства со стороны Антанты, эти вопросы решались уже его преемником Врангелем в 1920 году<ref>{{книга|автор=[[Морозов, Антон Юрьевич{{!}}Морозов А. Ю.]]|заглавие=Внешняя политика белых правительств Юга России в 1918—1920 гг. :по материалам белой прессы|ссылка=Сетевой ресурс: www.dissercat.com/content/vneshnyaya-politika-belykh-pravitelstv-yuga-rossii-v-1918-1920-gg-po-materialam-beloi-pressy|издание=дис. канд. ист. наук 07.00.02|место=Санкт-Петербург|год=2007|страниц=178}}</ref>.<br />
<br />
Отрицательно относился к идее формирования коалиционного законодательного правительства антибольшевистских сил на Юге России, скептически относился к государственным способностям своих донских и кубанских союзников, полагая, что подчинённая ему территория «могла бы дать представительный орган интеллектуально не выше губернского земского собрания»<ref>{{статья|автор=Зайцев А. А.|заглавие=Интеграционные процессы на Северном Кавказе в 1917-1920 гг.: к вопросу о создании Юго-Восточного союза|ссылка=Сетевой ресурс: npgi.ru/gournal/7_2009.pdf|язык=ru|издание=Научные проблемы гуманитарных исследований|тип=научно-теоретический журнал|место=Пятигорск|год=2009|выпуск=7|страницы=4—11|issn=2071-9175}}</ref>.<br />
<br />
С середины 1919 года обозначился крупный конфликт между Деникиным и Врангелем, одним из возвысившихся к этому времени военачальников Добровольческой армии. Противоречия не носили политического характера<ref name="Карпов">{{статья|автор=Карпов Н. Д.|заглавие=А.И. Деникин и П.Н. Врангель: от несогласия к антагонизму|ссылка=Сетевой ресурс: www.krimoved-library.ru/books/krim-vrangel-1920-god4.html|автор издания=Отв. С. М. Исхаков, вступ. слово Э. Кронер.|издание=Крым. Врангель. 1920 год|тип=сборник научных трудов|место=Москва|издательство=Социально-политическая МЫСЛЬ|год=1996|страницы=216|isbn=5-902168-71-6}}</ref>: причинами разногласий являлась разница в видении двумя генералами вопроса выбора союзников и дальнейшей стратегии для сил Белого движения на Юге России, которая быстро перешла в плоскость взаимных обвинений и диаметрально противоположных оценок одних и тех же событий<ref>{{статья|автор=[[Костомаров, Дмитрий Павлович{{!}}Костомаров Дмитрий Павлович]]|заглавие=Деникин и Врагнель: история конфликта|ссылка=Сетевой ресурс: www.istrodina.com/rodina_articul.php3?id=2386&n=119|язык=ru|издание=[[Родина (журнал){{!}}Родина]]|тип=российский исторический журнал|издательство= Федеральное агентство России по печати и массовым коммуникациям|год=2007|выпуск=10|страницы=72—75|issn=0235-7089}}</ref>. Начальной точкой конфликта исследователями называется игнорирование Деникиным в апреле 1919 года секретного рапорта Врангеля, в котором он предлагал сделать царицынское направление наступления белых армий приоритетным<ref name="Карпов"/>. Деникиным позднее была издана Московская директива наступления, которая после её неудачи была публично раскритикована Врангелем. К концу 1919 года между генералами разгорелась открытая конфронтация, Врагнель зондировал почву по смене генерала Деникина<ref name="Слободин">{{книга|автор=Слободин В. П.|заглавие=Белое движение в годы гражданской войны в России (1917—1922 гг.)|ссылка=Сетевой ресурс: militera.lib.ru/research/slobodin_vp/index.html|издание=Учебное пособие. |место=Москва|издательство=МЮИ МВД России|год=1996|страниц=80}}</ref>{{rp|53}}, но в январе 1920 года подал в отставку, покинул территорию ВСЮР и уехал в Константинополь, пребывая там до весны 1920 года. Конфликт Деникина и Врангеля способствовал возникновению раскола в белом лагере, он продолжился также и в эмиграции. <br />
<br />
Репрессивная политика правительства Деникина оценивается сходной с политикой Колчака и других военных диктатур<ref name="Литвин">{{книга|автор=[[Литвин, Алтер Львович|Литвин А. Л.]]|часть=Репрессии по-генеральски. Адмирал А. В. Колчак и генерал А. И. Деникин|заглавие=Красный и белый террор в России. 1918—1922 гг.|ссылка=Сетевой ресурс: www.e-reading.org.ua/chapter.php/1004379/8/Litvin_Aleksey_-_Krasnyy_i_belyy_terror_v_Rossii._1918-1922_gg..html#n_318|место=Москва|издательство=Яуза|год=1996|серия=Совершенно секретно|isbn=5-87849-164-8}}</ref>, либо называется более жесткой, чем у других белых образований, что объясняется большим ожесточением Красного террора на Юге в сравнении с Сибирью или другими районами<ref name="Репрессивное">{{статья|автор=д. и. н. Цветков В. Ж.|заглавие=Репрессивное законодательство белых правительств|ссылка=Сетевой ресурс: www.dk1868.ru/statii/Tstvetkov1.htm|язык=ru|издание=[[Вопросы истории]]|тип=Журнал|год=2007|том=|номер=4|страницы=16—26|doi=|issn=0042-8779}}</ref>. Сам Деникин оветственность за огранизацию Белого террора на Юге России переносил на самодеятельность своей контрразведки, утверждая, что она становилась «иногда очагами провокации и организованного грабежа»<ref name="Литвин"/>. В августе 1918 года последовало его распоряжение предавать по распоряжению военного губернатора виновных в установлении советской власти «военно-полевым судам войсковой части Добровольческой армии»<ref name="Репрессивное"/>. В середине 1919 года репрессивное законодательство было ужесточено принятием «Закона в отношении участников установления в Российском государстве советской власти, а равно сознательно содействовавших её распространению и упрочению», согласно которому лица явно причастные к установлению советской власти подлежали смертной казни, соучастным предусматривались «бессрочная каторга», или «каторжные работы от 4 до 20 лет», или «исправительные арестантские отделения от 2 до 6 лет», более мелким нарушениям — тюремное заключение от месяца до 1 года 4 месяцев или «денежное взыскание» от 300 до 20 тысяч рублей<ref name="Репрессивное"/>. Кроме того, «опасение возможного принуждения» было исключено Деникиным из раздела «освобождения от ответственности», поскольку, согласно его резолюции, он «трудноуловим для суда»<ref name="Репрессивное"/>. При этом Деникин с собственными пропагандистскими целями<ref name="Литвин"/> поставил задание изучать и документировать результаты Красного террора. 4 апреля 1919 года по его распоряжению была создана Особая следственная комиссия по расследованию злодеяний большевиков.<br />
<br />
=== В эмиграции ===<br />
<br />
==== Межвоенный период ====<br />
<br />
===== Уход от политики и период активной литературной деятельности =====<br />
Направляясь с семьёй из Константинополя в Англию, Деникин сделал остановки на Мальте и в Гибралтаре. В Атлантическом океане корабль попал в сильную бурю<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/>. Прибыв в Саутгемптон, он 17 апреля 1920 года выехал в Лондон, где был встречен представителями британского военного министерства, а также генералом Хольманом и группой русских деятелей, в числе которых были бывший лидер кадетов Павел Милюков и дипломат Евгений Саблин, который вручил Деникину благодарственную и приветственную телеграмму из Парижа, отправленную в русское посольство в Лондоне на имя Деникина с подписями князя Георгия Львова, Сергея Сазонова, Василия Маклакова и Бориса Савинкова<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/>. Лондонская пресса (в частности, «Таймс» и «Дэйли Геральд») отметила приезд Деникина почтительными статьями в адрес генерала<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/>.<br />
<br />
<br />
Пробыл в Англии несколько месяцев, сначала живя в Лондоне, а затем в Певенси и Истборне (Восточный Суссекс)<ref name="Гордеев"/>{{rp|147}}. Осенью 1920 года в Англии была опубликована телеграмма лорда Кёрзона Чичерину, в которой тот отмечал, что именно его влияние способствовало убеждению Деникина оставить пост Главнокомандующего ВСЮР и передать его Врангелю. Деникин в «Таймс» категорически опроверг заявление Кёрзона о каком-либо влиянии лорда на оставление им поста главнокомандующего ВСЮР, объяснив оставление причинами сугубо личными и требованием момента, а также отказался от предложения лорда Кёрзона участвовать в заключении перемирия с большевиками и сообщил, что:<br />
{{начало цитаты}}<br />
Как раньше, так и теперь я считаю неизбежной и необходимой вооружённую борьбу с большевиками до полного их поражения. Иначе не только Россия, но и вся Европа обратится в развалины.<br />
{{конец цитаты|источник=<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/>{{rp|653-654}}}}<br />
В знак протеста против желания британского правительства заключить мир с Советской Россией в августе 1920 года покинул Англию и переехал в Бельгию, где поселился с семьёй в Брюсселе<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/>{{rp|654-655}} и приступил к написанию своего фундаментального документального исследования о Гражданской войне — «Очерков русской смуты». Накануне Рождества в декабре 1920 года генерал Деникин писал своему коллеге, бывшему главе английской миссии на Юге России генералу Бриггсу:<br />
{{начало цитаты}}<br />
Я совершенно удалился от политики и ушёл весь в историческую работу. Доканчиваю первый том «Очерков», охватывающих события русской революции от 27 февраля до 27 августа 1917 года. В своей работе нахожу некоторое забвение от тяжёлых переживаний.<br />
{{конец цитаты|источник=<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/>{{rp|656}}}}<br />
Гордеев пишет, что в этот период Деникин принял решение отказаться от дальнейшей вооружённой борьбы в пользу борьбы «словом и пером». Исследователь позитивно высказывается о данном выборе и отмечает, что благодаря ему история России конца XIX — начала XX веков «получила замечательного летописца»<ref name="Гордеев"/>{{rp|148}}.<br />
<br />
В июне 1922 года<ref name="Гордеев"/>{{rp|149}} из Бельгии переехал в Венгрию, где жил и работал до середины 1925 года. За три года жизни в Венгрии он трижды сменил место жительства. Сначала генерал поселился в Шопроне, затем провёл несколько месяцев в Будапеште, а после этого снова поселился в провинциальном местечке вблизи озера Балатон<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/>{{rp|661}}. Здесь была завершена работа над последними томами «Очерков», которые были изданы в Париже и Берлине, а также с сокращениями были переведены и изданы на английском, французском и немецком языках. Выход этого сочинения несколько поправил материальное положение Деникина и дал ему возможность искать более удобное место для проживания. В это время давний друг Деникина генерал Алексей Шапрон дю Ларре женился в Бельгии на дочери генерала Корнилова и письмом пригласил генерала вернуться в Брюссель, что и послужило поводом к переезду. Пробыл в Брюсселе с середины 1925 года до весны 1926 года<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/>.<br />
<br />
Весной 1926 года поселился в Париже, являвшемся центром русской эмиграции. Здесь занялся не только литературной, но и общественной деятельностью. В 1928 году он написал сочинение «Офицеры», основная часть работы над которым проходила в Капбретоне, где Деникин часто общался с писателем Иваном Шмелёвым<ref name="Рутыч"/>. Далее Деникин начал работу над автобиографической повестью «Моя жизнь». Одновременно он часто выезжал в Чехословакию и Югославию для чтения лекций по русской истории<ref name="Гордеев"/>{{rp|150}}. В 1931 году завершил работу «Старая армия», представлявшую военно-историческое исследование Русской императорской армии до и во время Первой мировой войны<ref name="Гордеев"/>{{rp|151}}.<br />
<br />
===== Политическая деятельность в эмиграции =====<br />
С приходом в Германии к власти нацистов выступил с осуждением политики Гитлера. В отличие от ряда эмигрантских деятелей, планировавших участвовать в боевых действиях против Красной армии на стороне иностранных государств, недружественных СССР, выступал за необходимость поддержки Красной армии против любого иностранного агрессора, с последующим пробуждением русского духа в рядах этой армии, который, по замыслу генерала, и должен свергнуть большевизм в России и при этом сохранить у России саму армию<ref name="Гордеев"/>{{rp|151}}.<br />
<br />
В целом Деникин сохранил авторитет в среде русской эмиграции, однако часть белой эмиграции и последующих волн русской эмиграции относилась к Деникину критично. Среди них был преемник на посту Главнокомандующего ВСЮР Пётр Врангель<ref name="Ходаков"/>, писатель Иван Солоневич<ref>{{статья|автор=[[Солоневич, Иван Лукьянович{{!}}Солоневич И. Л.]]|заглавие=Два зайца генерала Деникина|ссылка=Сетевой ресурс: nationalism.org/bratstvo/oprichnik/14/solonevich.htm|издание=Наша газета|место=[[София (город){{!}}София]]|год=1939, 8 февраля}}</ref>, философ Иван Ильин<ref name="Ходаков"/> и другие. За военно-стратегические просчёты во время Гражданской войны Деникина критиковали такие заметные деятели эмиграции, как военный специалист и историк генерал Николай Головин, полковник Арсений Зайцов<ref name="Ходаков">{{книга|автор=[[Ходаков, Игорь Михайлович{{!}}Ходаков И. М.]]|заглавие="Очерки Русской Смуты" А. И. Деникина как источник по изучению гражданской войны на юге России|ссылка=Сетевой ресурс: www.dissercat.com/content/ocherki-russkoi-smuty-ai-denikina-kak-istochnik-po-izucheniyu-grazhdanskoi-voiny-na-yuge-ros|издание=диссертация на соискание уч. степени д.и.н по специальности 07.00.09 — историография, источниковедение и методы исторического исследования|место=Москва|год=2006}}</ref> и другие. Сложные отношения, связанные с расхождением во взглядах на дальнейшее продолжение белой борьбы, были у Деникина и с Русским общевоинским союзом (РОВС), военной эмигрантской организацией бывших участников Белого движения.<br />
<br />
В сентябре 1932 года группой близких к Деникину бывших военнослужащих Добровольческой армии была создана организация «Союз добровольцев». Новосозданная организация обеспокоила руководство РОВС, претендовавшего на лидерство в организации воинских союзов в эмигрантской среде. Деникин поддержал создание «Союза добровольцев» и считал, что РОВС в начале 1930-х гг. находился в кризисе<ref>{{книга|автор=[[Голдин Владислав Иванови{{!}}Голдин В. И.]]|часть=Нарастание кризисных явлений в Русском общевоинском союзе и зарубежная Россия|заглавие=Солдаты на чужбине. Русский общевоинский союз, Россия и русское зарубежье в XX—XXI веках|ссылка=Сетевой ресурс: lib.ru/HISTORY/GOLDIN_W_I/soldaty_chuzhbiny.pdf|место=Архангельск|издательство=Солти|год=2006|страниц=794|isbn=5-753-60-1650}}</ref>. По некоторым данным, возглавлял «Союз»<ref>{{книга|автор=Цурганов Ю.|заглавие= Белоэмигранты и Вторая мировая война. Попытка реванша. 1939—1945.|ссылка=Сетевой ресурс: www.istmira.com/knigi-vtoraya-mirovaya-vojna/11/11/page/9/Beloyemigrantyi-i-Vtoraya-mirovaya-voyna--Popyitka-revansha-.html|место=Москва|издательство=ЗАО Центрполиграф|год=2010|серия=На линии фронта. Правда о войне|страниц=287|isbn=978-5-9524-4725-7}}</ref>.<br />
<br />
С 1936 года по 1938 год при участии «Союза добровольцев» в Париже издавал газету «Доброволец», на страницах которой публиковал свои статьи. Всего вышло три номера в феврале каждого года, и приурочены они были к годовщине Первого Кубанского (Ледяного) похода<ref>{{статья|заглавие=Антон Деникин. Дела эмигрантские|ссылка=Сетевой ресурс: rusk.ru/st.php?idar=51579|автор издания=Публикация д. и. н. [[Цветков, Василий Жанович{{!}}В. Ж. Цветкова]]|издание=Русская линия|тип=информационное агентство|год=2011, 18 ноября}}</ref>.<br />
<br />
В конце 1938 года проходил свидетелем по делу Надежды Плевицкой о похищении начальника РОВС генерала Евгения Миллера и пропаже генерала Николая Скоблина (мужа Плевицкой). Его появление на суде во французской газетной прессе 10 декабря 1938 года рассматривалось как сенсация<ref>{{статья|заглавие=Выступление ген. Деникина на суде против Надежды Плевицкой|автор издания=Ред. проф. [[Милюков, Пётр Николаевич{{!}}Милюков П. Н.]]|издание=Последние новости|тип=газета|место=Париж|год=1938, 10 декабря}}</ref>. Дал показания, в которых выразил недоверие Скоблину и Плевицкой, а также выразил уверенность в причастности обоих к похищению Миллера<ref>{{книга|заглавие=Операция «Трест». Советская разведка против русской эмиграции. 1921-1937 гг.|часть=Глава 3. Суд над Плевицкой|автор=[[Гаспарян, Армен Сумбатович|Гаспарян А. С.]]|ссылка=Сетевой ресурс: www.ozon.ru/context/detail/id/4181217/|издание=книга|издательство=Вече|серия=Военные тайны ХХ века|страниц=464|isbn=978-5-9533-3534-8|тираж=4000}}</ref>.<br />
<br />
Накануне Второй мировой войны Деникин прочитал в Париже лекцию «Мировые события и русский вопрос», которая впоследствии в 1939 году была издана отдельной брошюрой<ref name="Гордеев"/>{{rp|152}}.<br />
<br />
==== Вторая мировая война ====<br />
Начало Второй мировой войны (1 сентября 1939 года) застало генерала Деникина на юге Франции в деревне Монтэй-о-Виконт, куда он выехал из Парижа для работы над своим трудом «Путь русского офицера». Согласно авторскому замыслу, эта работа должна была являться одновременно введением и дополнением к «Очеркам русской смуты»<ref name="Рутыч"/>. Вторжение немецких войск на территорию Франции в мае 1940 года заставило Деникина принять решение спешно покинуть Бург-ла-Рэн (под Парижем) и на машине одного из своих соратников полковника Глотова выехать на юг Франции к испанской границе. В Мимизане к северу от Биаррица машину с Деникиным настигли немецкие моторизованные части<ref name="Рутыч"/>. Был заключён немцами в концентрационный лагерь, где ведомство Геббельса предлагало ему содействие в литературной работе. Отказался от сотрудничества, был отпущен и поселился под контролем немецкой комендатуры и гестапо<ref name="Ипполитов"/>{{rp|566}} на вилле друзей в деревне Мимизан в окрестностях Бордо. Многие из книг, брошюр и статей, написанных Деникиным в 1930-е годы, оказались в списке запрещённой литературы на территории, контролируемой Третьим рейхом, и были изъяты.<br />
<br />
Отказался регистрироваться в немецкой комендатуре как лицо без гражданства (которыми являлись русские эмигранты), мотивировав это тем, что он является гражданином Российской империи, и это гражданство у него никто не отбирал<ref name="Ипполитов"/>{{rp|566}}.<br />
<br />
В 1942 году немецкие власти снова предложили Деникину сотрудничество и переезд в Берлин<ref name="jail"/>, на этот раз требуя, согласно трактовке Ипполитова, чтобы он возглавил антикоммунистические силы из числа русских эмигрантов под эгидой Третьего рейха, но получили решительный отказ генерала<ref name="Ипполитов"/>{{rp|560—563}}.<br />
<br />
Гордеев, ссылаясь на полученные в архивных документах сведения, приводит информацию, что в 1943 году Деникин на личные средства направил Красной армии вагон с медикаментами, чем озадачил Сталина и советское руководство. Было принято решение медикаменты принять, а имя автора их отправки не разглашать<ref name="Гордеев"/>{{rp|153}}.<br />
<br />
Оставаясь убеждённым противником советского строя, призывал эмигрантов не поддерживать Германию в войне с СССР (лозунг «Защита России и свержение большевизма»), неоднократно называя всех сотрудничающих с немцами представителей эмиграции «мракобесами», «пораженцами» и «гитлеровскими поклонниками»<ref name="Гордеев"/>{{rp|154}}.<br />
<br />
При этом, когда осенью 1943 года в Мимизане, где проживал Деникин, был расквартирован один из восточных батальонов вермахта, смягчил своё отношение к рядовым военнослужащим из бывших советских граждан. Он полагал, что их переход на сторону врага объяснялся нечеловеческими условиями содержания в нацистских концлагерях и изуродованным большевистской идеологией национальным самосознанием советского человека. Взгляды на Русское освободительное движение Деникин выразил в двух неопубликованных очерках «Генерал Власов и власовцы» и «Мировая война. Россия и зарубежье»<ref name="jail">{{книга<br />
|заглавие=Тюремная одиссея Василия Шульгина: Материалы следственного дела и дела заключённого<br />
|ответственный=Сост., вступ. ст. Макаров В. Г., Репников А. В., Христофоров В. С.; комм. Макаров В. Г., Репников, А. В<br />
|место=М.<br />
|издательство=Русский путь<br />
|год=2010<br />
|страницы=370<br />
|страниц=480<br />
|isbn=978-5-85887-359-4<br />
|тираж=2000<br />
}}</ref>.<br />
<br />
В июне 1945 года после капитуляции Германии Деникин возвратился в Париж.<br />
<br />
==== Переезд в США ====<br />
Усилившееся после Второй мировой войны советское влияние в странах Европы вынудило генерала покинуть Францию. В СССР было известно о патриотической позиции Деникина во время Второй мировой войны, и Сталин не ставил перед правительствами стран антигитлеровской коалиции вопрос о насильственной депортации Деникина в советское государство. Но сам Деникин не имел точных сведений на этот счёт и испытывал определённый дискомфорт и опасение за свою жизнь. К тому же Деникин ощущал, что под прямым или косвенным советским контролем ему была ограничена возможность высказывать в печати свои взгляды<ref name="Ипполитов"/>{{rp|576—577}}.<br />
<br />
Получить американскую визу по квоте для русских эмигрантов оказалось затруднительно, и Деникин с женой как родившиеся на территории современной Польши смогли оформить американскую эмиграционную визу через польское посольство<ref name="Грей"/>{{rp|293}}. Оставив дочь Марину в Париже, 21 ноября 1945 года они уехали в Дьепп<ref name="Ипполитов"/>{{rp|578}}<ref name="Грей"/>{{rp|293}}, оттуда через Ньюхевен попали в Лондон. 8 декабря 1945 года семейство Деникиных сошло с трапа парохода в Нью-Йорке<ref name="Ипполитов"/>{{rp|579}}.<br />
<br />
В США продолжил работу над книгой «Моя жизнь». В январе 1946 года обратился к генералу Дуайту Эйзенхауэру с призывом остановить насильственную выдачу в СССР бывших советских граждан, вступивших в годы войны в германские военные формирования<ref name="Иоффе"/>. Выступал с публичными докладами: в январе он прочитал в Нью-Йорке лекцию «Мировая война и русская военная эмиграция», 5 февраля выступил перед аудиторией в 700 человек на конференции в Манхеттенском центре<ref name="Ипполитов"/>{{rp|589}}. Весной 1946 года часто посещал Нью-Йоркскую публичную библиотеку на 42-й улице<ref name="Ипполитов"/>{{rp|590}}.<br />
<br />
Летом 1946 года выступил с меморандумом «Русский вопрос», адресованным правительствам Великобритании и США, в котором, допуская военное столкновение ведущих держав Запада с советской Россией с целью свержения господства коммунистов, предостерегал их от намерений провести в таком случае расчленение России<ref name="jail" />.<br />
<br />
Перед своей кончиной по приглашению знакомых выехал на отдых на ферму возле озера Мичиган, где 20 июня 1947 года его сразил первый сердечный приступ, после чего его поместили в госпиталь ближайшего к ферме города Энн-Арбор<ref name="Ипполитов"/>{{rp|591}}.<br />
<br />
==== Смерть и похороны ====<br />
Скончался от сердечного приступа 7 августа 1947 года в больнице Мичиганского университета в Энн-Арборе и был похоронен на кладбище в Детройте. Американские власти похоронили его как главнокомандующего союзной армией с воинскими почестями<ref name="Иоффе"/>. 15 декабря 1952 года по решению белоказачьей общины США состоялось перенесение останков генерала Деникина на православное казачье Свято-Владимирское кладбище в городок Кесвилл, в местности Джексон, в штате Нью-Джерси.<br />
<br />
== Перенос останков в Россию ==<br />
3 октября 2005 года прах генерала Антона Ивановича Деникина и его жены Ксении Васильевны (1892—1973) вместе с останками русского философа Ивана Александровича Ильина (1883—1954) и его супруги Натальи Николаевны (1882—1963) был перевезён в Москву для захоронения в Донском монастыре<ref>{{cite web|publisher=Православие.Ru|url=Сетевой ресурс: www.pravoslavie.ru/news/14743.htm|title=Состоялась церемония перезахоронения праха генерала Деникина и философа Ильина в некрополе Донского монастыря|datepublished=3 октября 2005|accessdate=27 января 2009|archiveurl=Сетевой ресурс: www.webcitation.org/61D5KrHvz|archivedate=2011-08-26}}</ref>. Перезахоронение было осуществлено в соответствии с поручениями Президента России Владимира Путина и Правительства Российской Федерации с согласия дочери Деникина Марины Антоновны Деникиной-Грей (1919—2005) и организовано Российским фондом культуры.<br />
<br />
== Оценки ==<br />
<br />
=== Общие ===<br />
Один из основных советских и российских исследователей биографии Деникина доктор исторических наук Георгий Ипполитов назвал Деникина яркой, диалектически<br />
противоречивой и трагической фигурой российской истории<ref name="Деникинщина">{{статья|автор=Ипполитов Г. М.|заглавие=Деникин = Деникинщина. Генерал-лейтенант А.И. Деникин в годы российской гражданской войны. Советская историография проблемы (вторая половина 1960-х – первая половина 1980-х гг.)|ссылка=Сетевой ресурс: www.ssc.smr.ru/media/journals/izvestia/2010/2010_6_193_204.pdf|язык=ru|издание=Известия Самарского научного центра Российской академии наук|место=Самара|год=2010|том=12|выпуск=6|страницы=193—204|issn=1990-5378}}</ref>.<br />
<br />
Русский эмигрантский социолог, политолог и историк Николай Тимашев отмечал, что Деникин вошёл в историю прежде всего как руководитель Вооружённых сил Юга России, а его войска из всех сил Белого движения подошли к Москве в годы Гражданской войны максимально близко<ref name="Тимашев">{{книга|автор=Деникин А. И.|часть=[[Тимашев, Николай Сергеевич{{!}}Тимашев Н. С.]] Предисловие|заглавие=Путь русского офицера|ссылка=Сетевой ресурс: militera.lib.ru/memo/russian/denikin_ai/pre.html|место=Москва|издательство=Современник|год=1991|страницы=3|страниц=299|isbn=5-270-01484-X}}</ref>. Такие оценки разделяются другими авторами<ref name="Кулаков"/>{{rp|54}}.<br />
<br />
Частыми являются оценки Деникина как последовательного русского патриота, сохранявшего верность России на протяжении всей своей жизни<ref name="Сидоровичев"/>{{rp|51}}<ref name="Слободин"/>{{rp|46-47}}. Нередко исследователями и биографами высоко оцениваются моральные качества Деникина<ref name="ЛеховичБелыеКрасные"/>. Деникин представляется многими авторами непримиримым врагом советской власти<ref name="Сидоровичев"/>, при этом его позиция во время Второй мировой войны, когда он поддерживал Красную армию в её противостоянии с Вермахтом, называется патриотической<ref name="Гордеев"/>.<br />
<br />
Историк и писатель, исследователь военной биографии Деникина Владимир Черкасов-Георгиевский изобразил психологический портрет Деникина, где представил его как типичного либерального военного интеллигента, особый сорт церковно-православного человека с «республиканским» акцентом, для которых характерны импульсивность, эклектика, мешанина, отсутствие цельного монолита. Такие люди «непредрешенчески» нерешительны, и именно они, по мнению автора, породили Керенского и феврализм в России. В Деникине «интеллигентски расхожее» пыталось ужиться «с подлинным православным аскетизмом»<ref name="Черкасов10">{{книга|автор=Черкасов-Георгиевский В.|часть=Часть 10. Глава 2. Россия спасётся!|заглавие=Генерал Деникин|ссылка=Сетевой ресурс: apologetika.com/modules.php?op=modload&name=News&sid=205&file=article&pageid=2|место=Смоленск|издательство=Русич|год=1999|страниц=576|isbn=5-88590-989-X|тираж=11 000}}</ref><ref name="Ходаков2">{{статья|автор=Ходаков И.|заглавие=Белая идея и русская военная интеллигенция. Размышления о причинах поражения Белого движения.|ссылка=Сетевой ресурс: www.posev.ru/files/magazine-archive/79.pdf|издание=[[Посев (журнал){{!}}Посев]]|тип=общественно-политический журнал|место=Москва|год=2010, январь|выпуск=1 (1588)|страницы=19-25|issn=0234-8284}}</ref>{{rp|20}}.<br />
<br />
Историк Игорь Ходаков, рассуждая о причинах поражения Белого движения, писал, что мысли Деникина, как русского интеллигента-идеалиста, были совершенно непонятны простым рабочим и крестьянам<ref name="Ходаков2"/>{{rp|23}}, на аналогичную проблему обращал внимание американский историк Питер Кенез<ref>''[[Кенез, Питер|Кенез П.]]'' Идеология белого движения // Гражданская война в России: перекресток мнений. М., 1994. С. 97.</ref>. Согласно оценке историка Людмилы Антоновой, Деникин является феноменом русской истории и культуры, его мысли и политические взгляды являются достижением русской цивилизации и «представляют позитивный потенциал для сегодняшней России»<ref name="Антонова"/>.<br />
<br />
Доктор исторических наук Владимир Федюк пишет, что Деникин в 1918 году так и не смог стать харизматичным лидером по причине того, что в отличие от большевиков, создававших новую государственность на принципе реального великодержавия, продолжал оставаться на позициях декларативного великодержавия<ref>{{статья|автор=Михайлов И. В.|заглавие=Рецензия на книгу: Федюк В. П. Белые: Антибольшевистское движение на Юге России 1917-1918 гг.|ссылка=Сетевой ресурс: www.white-guard.ru/go.php?n=44&id=200|язык=ru|издание=Отечественная история|год=1998|выпуск=1|страницы=198—200}}</ref><ref>{{книга|автор=Федюк В. П.|заглавие=Белые: Антибольшевистское движение на Юге России 1917-1918 гг.|место=Москва|издательство=Аиро-ХХ|год=1996|страниц=149|тираж=1000}}</ref>. Иоффе пишет, что Деникин по политическим убеждениям являлся представителем российского либерализма, таким убеждениям остался верен до конца, и именно они сыграли с генералом в Гражданской войне «не лучшую роль»<ref name="Иоффе"/>. Оценка политических убеждений Деникина как либеральных характерна также для многих других современных авторов.<br />
<br />
Современное состояние изучения Деникина оценивается в российской историографии как продолжающее содержать множество нерешённых дискуссионных вопросов<ref name="Антонова">{{книга|автор=[[Антонова, Людмила Анатольевна{{!}}Антонова Л. А.]]|заглавие=Политические воззрения А. И. Деникина в России и эмиграции: формирование и эволюция|ссылка=Сетевой ресурс: www.dissercat.com/content/politicheskie-vozzreniya-ai-denikina-v-rossii-i-emigratsii-formirovanie-i-evolyutsiya|издание=дис. на соискание уч. степ канд. ист. наук 07.00.02|место=Ростов-на-Дону|год=2011|страниц=210}}</ref>, а также, по мнению Панова, и носить отпечаток политической конъюнктуры<ref name="Панов"/>.<br />
<br />
=== В советской историографии ===<br />
В 1920-е гг. советские историки характеризовали Деникина как политика, который стремился найти «какую-то среднюю линию между крайней реакцией и „либерализмом“ и по своим взглядам „приближался к правому октябризму“»<ref>{{книга|автор=Кин Д.|заглавие=Деникинщина|место=Ленинград|год=1926|страницы=52}}</ref>, а позднее правление Деникина в советской историографии стало рассматриваться как «неограниченная диктатура»<ref name="Литвин">{{книга|автор=Литвин А. Л.|часть=Репрессии по-генеральски. Адмирал А. В. Колчак и генерал А. И. Деникин|заглавие=Красный и белый террор в России. 1918—1922 гг.|ссылка=Сетевой ресурс: www.e-reading.org.ua/chapter.php/1004379/8/Litvin_Aleksey_-_Krasnyy_i_belyy_terror_v_Rossii._1918-1922_gg..html#n_318|место=Москва|издательство=Яуза|год=1996|серия=Совершенно секретно|isbn=5-87849-164-8}}</ref><ref>{{книга|автор=Федюк В. П.|заглавие=Деникинская диктатура и ее крах|издание=учебное пособие|место=Ярославль|издательство=ЯрГУ|год=1990|страницы=20|страниц=72}}</ref>. Исследователь публицистики Деникина, кандидат исторических наук Денис Панов пишет, что в 1930—1950-е гг. в советской историографии сложились штампы в оценке Деникина (а также других деятелей Белого движения): «контрреволюционное отребье», «белогвардейское охвостье», «лакеи империализма» и др. «В некоторых исторических работах (А. Кабешева, Ф. Кузнецова) белые генералы превращаются „в карикатурные персонажи“, низводятся „до роли злых разбойников из детской сказки“», — пишет Панов<ref name="Панов">{{книга|автор=[[Панов, Денис Николаевич{{!}}Панов Д. Н.]]|заглавие="Очерки русской смуты" А. И. Деникина в общественно-политической борьбе 20-х — начала 30-х гг. XX века|ссылка=Сетевой ресурс: www.dissercat.com/content/ocherki-russkoi-smuty-i-denikina-v-obshchestvenno-politicheskoi-borbe-20-kh-nachala-30-kh-gg|издание=диссертация на соискание уч. степ. канд. ист. наук по спец-сти 07.00.02 — отечественная история|место=Нижний Новгород|год=2003}}</ref>.<br />
<br />
Советской историографической реалией в исследовании военной и политической деятельности Деникина в годы Гражданской войны являлось представление Деникина как создателя «деникинщины»<ref name="GSE">БСЭ, 1969—1978 [Сетевой ресурс: slovari.yandex.ru/%D0%B4%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%BA%D0%B8%D0%BD%D1%89%D0%B8%D0%BD%D0%B0/%D0%91%D0%A1%D0%AD/%D0%94%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%BA%D0%B8%D0%BD%D1%89%D0%B8%D0%BD%D0%B0/Деникинщина Деникинщина ]</ref>, характеризуемой в качестве военной диктатуры генерала, контрреволюционного, реакционного режима. Характерным являлось ошибочное<ref name="Деникинщина"/>{{rp|198—199}} заявление о монархическо-реставрационном характере политики Деникина, его связи с империалистическими силами Антанты, осуществлявшими поход против Советской России. Демократические лозунги Деникина о созыве Учредительного собрания представлялись прикрытием монархических целей. В целом в советской исторической науке сложился обличительный уклон в освещении событий и явлений, связанных с Деникиным<ref name="Деникинщина"/>{{rp|198—200}}.<br />
<br />
По мнению Антоновой, в современной науке многие оценки Деникина советской историографией преимущественно воспринимаются необъективными<ref name="Антонова"/>. Ипполитов пишет, что в изучении этой проблемы в советской науке не было достигнуто серьёзных успехов, потому что «в условиях отсутствия творческой свободы не представлялось возможным исследовать проблемы Белого движения, в том числе и деятельности генерала Деникина»<ref name="Деникинщина"/>{{rp|200}}. Панов пишет о советских оценках как о «далёких от объективности и беспристрастности»<ref name="Панов"/>.<br />
<br />
=== В украинской историографии после 1991 года ===<br />
Современная украинская историография изучает Деникина преимущественно в контексте пребывания подконтрольных ему вооружённых сил на территории Украины и представляет его создателем режима военной диктатуры на Украине. Распространена его критика за ярко выраженную антиукраинскую позицию, которая нашла отражение в изданном летом 1919 года обращении Деникина «К населению Малороссии», согласно которому запрещалось название Украина, заменяемое на Юг России, происходило закрытие украинских учреждений, украинское движение оглашалось «изменническим». Также созданному Деникиным режиму на территории Украины инкриминируется антисемитизм, еврейские погромы и карательные экспедиции против крестьянства<ref name="ЕИУ">{{книга|автор=Буравченков О. А.|часть=Денікіна режим в Україні 1919—1920|заглавие=Енциклопедія історії України. У 10 т.|ответственный=Редкол В. А. Смолій та ін|ссылка=Сетевой ресурс: histans.com/LiberUA/ehu/4.pdf|издание=[[Институт истории Украины НАН Украины{{!}}Інститут історії України НАН України]]|место=Київ|издательство=Наукова думка|год=2003|том=2. Г—Д |страницы=335|страниц=528|isbn=966-00-0405-2|тираж=5000}}</ref>.<br />
<br />
Частыми в украинской историографии являются оценки причин поражения Белого движения, возглавляемого Деникиным, как результата неприятия им сотрудничества с национальными движениями, прежде всего, украинским. Успех Деникина на Украине в 1919 году объясняется активностью украинских патризанских движений, которые способствовали ослаблению большевиков на Украине, в качестве причин поражения значительное внимание уделяется неучёту местных особенностей и игнорированию Деникиным права украинского народа на самоопределение, что оттолкнуло широкие крестьянские массы Украины от деникинских политических программ<ref name="Бойко">{{статья|автор=Бойко Олена.|заглавие=денікінський режим на Українських землях: державний Устрій, соціально-економічна і національна політика|ссылка=Сетевой ресурс: dspace.nbuv.gov.ua/dspace/bitstream/handle/123456789/28221/06-Boyko.pdf?sequence=1|издание=Проблеми вивчення історії Української революції 1917-1921 років.|тип=збірник наукових праць|место=Київ|издательство=Інститут історії України НАН України|год=2010|выпуск=5|страницы=115-144|issn=966-02-2534-2}}</ref>{{rp|121—122}}.<br />
<br />
== Награды ==<br />
=== Российские ===<br />
<br />
==== Полученные в мирное время ====<br />
* [[Медаль «В память царствования императора Александра III»]] (1896, серебряная на Александровской ленте)<ref name="Сидоровичев"/>{{rp|52}}<br />
* [[Орден Святого Станислава]] 3-й степени (1902)<br />
* [[Орден Святого Владимира]] 4-й степени (06.12.1909)<br />
* [[Медаль «В память 100-летия Отечественной войны 1812 г.»]] (1910)<ref name="Сидоровичев"/>{{rp|52}}<br />
* [[300-летие дома Романовых#Медаль «В память 300-летия царствования дома Романовых»|Медаль «В память 300-летия царствования дома Романовых»]] (1913)<ref name="Сидоровичев"/>{{rp|52}}<br />
<br />
==== Боевые ====<br />
<br />
* [[Орден Святой Анны]] 3-й степени с мечами и бантами (1904)<ref name="Сидоровичев"/>{{rp|52}}<br />
* [[Орден Святого Станислава]] 2-й степени с мечами (1904)<ref name="Сидоровичев"/>{{rp|52}}<br />
* [[Орден Святой Анны]] 2-й степени с мечами (1905)<ref name="Сидоровичев"/>{{rp|52}}<br />
* [[Медаль в память Русско-японской войны 1904 — 1905 гг.|Медаль за участие в сражениях против японцев]] (светло-бронзовая)<ref name="Сидоровичев"/>{{rp|52}}<br />
* [[Орден Святого Владимира]] 3-й степени (18.04.1914)<ref name="Сидоровичев"/>{{rp|52}}<br />
* Мечи к [[Орден Святого Владимира|Ордену Святого Владимира]] 3-й степени (19.11.1914)<ref name="Сидоровичев"/>{{rp|52}}<br />
* [[Орден Святого Георгия]] 4-й степени (24.04.1915)<ref name="Сидоровичев"/>{{rp|52}}<br />
* [[Орден Святого Георгия]] 3-й степени (03.11.1915)<ref name="Сидоровичев"/>{{rp|52}}<br />
* [[Георгиевское оружие]] (10.11.1915)<ref name="Рутыч"/><br />
* [[Георгиевское оружие]], украшенное бриллиантами<ref>{{статья|автор=[[Шмелёв, Иван Сергеевич{{!}}Шмелёв И. С.]]|заглавие=Кончина ген. А. И. Деникина|ссылка=Сетевой ресурс: rusmysl.eu/content/konchina-gen-i-denikina|издание=[[Русская мысль (журнал){{!}}Русская мысль]]|тип=литературно-политический журнал|год=1947}}</ref>, с надписью «За двукратное освобождение Луцка» (22.09.1916)<ref name="Рутыч"/><br />
* [[Знак 1-го Кубанского (Ледяного) похода]] № 3 (1918)<br />
<br />
=== Иностранные ===<br />
* Орден Михая Храброго 3-й степени (Румыния, 1917)<ref name="Сидоровичев"/>{{rp|52}}<br />
* Военный крест 1914—1918 (Франция, 1917)<br />
* Почётный рыцарь-командор Ордена Бани (Великобритания, 1919)<br />
<br />
== Память ==<br />
* В июле 1919 года с ходатайством к Деникину о «даровании» своего имени в наименование полка обращался 83-й пехотный Самурский полк.<br />
* В Саратове в доме, где жил Деникин в 1907—1910 гг., работает магазин с названием «Дом Деникина»<ref>{{статья|автор=Шлёпкина Л.|заглавие=Гражданская война — вещь коварная, её всегда надо заканчивать|ссылка=Сетевой ресурс: www.gazeta-nedeli.ru/article.php?id=1508|язык=ru|издание=Газета недели в Саратове|тип=газета|место=Саратов|год=2009, 10 ноября|выпуск=40 (81)}}</ref>.<br />
* В марте 2006 года в Феодосии на стене гостиницы «Астория» была установлена памятная доска, посвящённая последним дням пребывания Антона Деникина в России<ref>{{cite news|url=Сетевой ресурс: www.nr2.ru/crimea/60219.html|title=В Феодосии установлена мемориальная доска генералу Деникину|author=Дорофеев Андрей|date=2006-03-20|publisher=[[Новый регион]]|accessdate=2012-09-16}}</ref>.<br />
* В мае 2009 года на личные средства премьер-министра России Владимира Путина<ref name="Почему"/> в Донском монастыре был сооружён мемориал белым воинам<ref name="Заслуги">[Сетевой ресурс: rusk.ru/newsdata.php?idar=182986 Алекаев А. Заслуги носителей Белой идеи признаны на государственном уровне // Русская линия. — 25 мая 2009 года.]</ref><ref name="Мемориал2009">{{статья|автор=Алекаев А., Цветков В., Гагкуев Р.|заглавие=Белое движение: понимание и признание. К установке в Донском монастыре мемориала белым воинам|ссылка=Сетевой ресурс: rusk.ru/st.php?idar=424556|издание=Русская линия|тип=информационное агенсттво|год=.2009, 23 июня}}</ref>. На могиле Деникина, ставшей частью этого мемориала, было установлено мраморное надгробие, а прилегающая к надгробию территория благоустроена. Весной — летом 2009 года имя генерала Деникина находилось в центре внимания общественно-политических СМИ в связи с цитированием Путиным мемуаров Деникина в части его отношения к Украине<ref name="Почему">{{cite news|url=Сетевой ресурс: www.kp.ru/daily/24316.4/508969/|title=Почему Путин любит Деникина|author=Кафтан Л.|date=2009-06-25|publisher=[[Комсомольская правда]]|accessdate=2012-11-29}}</ref><ref name="newsru">{{cite news|url=Сетевой ресурс: www.newsru.com/russia/24may2009/spo.html|title=Путин возложил цветы к могилам «государственников» — Деникина, Ильина, Солженицына|date=2009-05-24|publisher=[[NEWSru.com]]|accessdate=2012-11-29}}</ref>.<br />
* Согласно утверждениям некоторых авторов, в Манчжурии до настоящего времени сохранилась сопка, которая носит имя Деникина. Такое имя сопка получила во время русско-японской войны за заслуги Деникина в ходе её взятия<ref name="Иоффе"/>.<br />
<br />
== В искусстве ==<br />
<br />
=== В кино ===<br />
* 1967 — «[[Железный поток (фильм)|Железный поток]]» — актёр [[Леонид Галлис]].<br />
* 1977 — «[[Хождение по мукам (телесериал)|Хождение по мукам]]» — актёр [[Юрий Горобец]].<br />
* 2005 — [[Гибель империи (телесериал)|«Гибель империи»]] — [[Бондарчук, Фёдор Сергеевич|Фёдор Бондарчук]].<br />
* 2007 — «[[Девять жизней Нестора Махно]]» — [[Алексей Безсмертный]].<br />
<br />
=== В литературе ===<br />
# ''[[Толстой, Алексей Николаевич|Толстой А. Н.]]'' «[[Хождение по мукам (трилогия)|Хождение по мукам]]».<br />
# ''[[Шолохов, Михаил Александрович|Шолохов М. А.]]'' «[[Тихий Дон (роман)|Тихий Дон]]».<br />
# ''[[Солженицын, Александр Исаевич|Солженицын А. И.]]'' «[[Красное колесо]]».<br />
# ''[[Бондарь, Александр|Бондарь Александр]]'' «Чёрные мстители».<br />
# ''[[Карпенко, Владимир Васильевич|Карпенко Владимир]], Карпенко Сергей''. Исход. — М., 1984.<br />
# ''Карпенко Владимир, Карпенко Сергей''. Врангель в Крыму. — М.: Спас, 1995. — 623 с.<br />
<br />
== Основные сочинения ==<br />
* {{книга|автор=Деникин А. И.|заглавие=Русско-китайский вопрос: Военно-политический очерк|место=Варшава|издательство=Тип. Варшавского учебного округа|год=1908|страниц=56}}<br />
* {{книга|автор=Деникин А. И.|заглавие=Команда разведчиков: Пособие для ведения занятий в пехоте|место=СПб|издательство=В. Березовский|год=1909|страниц=40}}<br />
* {{книга|автор=Деникин А. И.|заглавие=Очерки русской смуты|место=Париж; Берлин|издательство=Изд. Поволоцкого; Cлово; Медный всадник|год=1921-1926|том=I-V}}<br />
* {{книга|автор=General A. I. Denikine.|заглавие=La décomposition de l’armée et du pouvoir, fevrier-septembre 1917.|ссылка=Сетевой ресурс: www.archive.org/stream/ladcomposition00deni#page/n5/mode/2up|место=Paris|издательство=J. Povolozky|год=1921|страниц=342}}<br />
* {{книга|автор=General A. I. Denikin.|заглавие=The Russian turmoil; memoirs: military, social, and political|ссылка=Сетевой ресурс: www.archive.org/stream/russianturmoilme00deniuoft#page/n7/mode/2up|место=London|издательство=Hutchinson & Co|год=1922|страниц=344}}<br />
* {{книга|автор=Деникин А. И.|заглавие=Офицеры. Очерки|место=Париж|издательство=Родник|год=1928|страниц=141}}<br />
* {{книга|автор=Деникин А. И.|заглавие=Старая армия|место=Париж|издательство=Родник|год=1929, 1931|том=I-II}}<br />
* {{книга|автор=Деникин А. И.|заглавие=Русский вопрос на Дальнем востоке|ссылка=Сетевой ресурс: www.archive.org/stream/russkiivoprosnad00deni#page/n1/mode/2up|место=Париж|издательство=Imp Basile,1, villa Chauvelot|год=1932|страниц=35}}<br />
* {{книга|автор=Деникин А. И.|заглавие=Брест-Литовск|издание=Париж|место=1933|издательство=Петрополис|страниц=52}}<br />
* {{книга|автор=Деникин А. И.|заглавие=Международное положение, Россия и эмиграция|место=Париж|год=1934|страниц=20}}<br />
* {{книга|автор=Деникин А. И.|заглавие=Кто спас советскую власть от гибели?|ссылка=Сетевой ресурс: www.archive.org/stream/ktospassovietsku00deni#page/n1/mode/2up|место=Париж|год=1939|страниц=18}}<br />
* {{книга|автор=Деникин А. И.|заглавие=Мировые события и русский вопрос|ссылка=Сетевой ресурс: www.archive.org/stream/mirovyiasobytiia008800#page/n1/mode/2up|издание=Изд. Союза добровольцев|место=Париж|год=1939|страниц=85}}<br />
* {{книга|автор=Деникин А. И.|заглавие=Путь русского офицера|ссылка=|место=Нью-Йорк|издательство=Изд. им. А. Чехова|год=1953|страниц=382}} (посмертное издание неоконченной автобиографической работы Деникина «Моя жизнь»)<br />
<br />
Неизданными на 2012 год остаются рукописи книг Деникина «Вторая мировая война. Россия и эмиграция» и «Навет на Белое движение», которая являлась ответом Деникина на критику генерала Н. Н. Головина в книге «Российская контрреволюция. 1917—1920 гг.»<ref name="jail" /><br />
<br />
== Комментарии ==<br />
{{примечания|group=К}}<br />
<br />
== Примечания ==<br />
{{примечания|2}}<br />
<br />
== Литература ==<br />
<br />
=== Исследования и научно-популярная литература ===<br />
* {{статья|автор=[[Будницкий, Олег Витальевич{{!}}Будницкий О. В.]]|заглавие=Деникин Антон Иванович|язык=ru|автор издания=[[Кирилл и Мефодий (компания){{!}}Компания «Кирилл и Мефодий»]].|издание=[[Большая энциклопедия Кирилла и Мефодия]]|место=Россия|год=2008}}<br />
* {{книга|автор= [[Гордеев, Юрий Николаевич|Гордеев Ю. Н.]]|заглавие=Генерал Деникин. Военно-исторический очерк|место=М.|издательство=Аркаюр|год=1993|страниц=192|тираж=100 000|isbn=5-89954-001-X}}<br />
* {{книга|часть=Деникин Антон Иванович|заглавие=Имя Россия. Исторический выбор 2008|ответственный=Под. ред. член-корр. РАН [[Сахаров, Андрей Николаевич|А. Н. Сахарова]], отв ред. О. В. Сухарева|место=М.|издательство=АСТ: Астрель|год=2008|страницы=41—43|страниц=383|isbn=978-5-17-055135-4|тираж=30 000}}<br />
* {{книга|часть=Деникин Антон Иванович|заглавие=Политические деятели России 1917 г. Биографический словарь|ссылка=Сетевой ресурс: politike.ru/dictionary/477/word/denikin-anton-ivanovich|место=М.|издательство=Большая Российская энциклопедия|год=1993|серия=Биографические словари и справочники|страниц=432|isbn=5-85270-137-8|тираж=25 000}}<br />
* {{статья|автор=[[Иоффе, Генрих Зиновьевич{{!}}Иоффе Г. З.]]|заглавие=Генерал Деникин: «…Народ снизу доверху пал так низко…»|ссылка=Сетевой ресурс: www.nkj.ru/archive/articles/781/|язык=ru|издание=[[Наука и жизнь]]|тип=журнал|год=2004|выпуск=12|issn=0028-1263}}<br />
* {{книга|автор=[[Ипполитов, Георгий Михайлович{{!}}Ипполитов Г. М.]]|заглавие=Деникин|место=Москва|издательство=Молодая гвардия|год=2006|серия=Жизнь замечательных людей, Биогр. вып. 2010|страниц=665|isbn=5-235-02885-6}}<br />
* ''Ипполитов Г. М.'' «Кто вы, Генерал А. И. Деникин?» Исследование политической, военной и общественной деятельности А. И. Деникина в 1890—1947 гг.<br />
* Залесский К. А. Кто был кто в Первой мировой войне. — М.: АСТ, 2003. — 896 с. — 5000 экз. — ISBN 5-271-06895-1<br />
* {{книга|автор=Лехович Д. В. |заглавие= Деникин. Жизнь русского офицера|издание= 1-е|место= М.|издательство= Евразия Плюс|год= 2004|страниц= 888|серия= |isbn= 5-93494-071-6|тираж=3000}}<br />
* {{книга|автор=Кисин Сергей.|заглавие=Деникин. Единая и неделимая|ссылка=Сетевой ресурс: russlovo.com/books/detail/30377/new/rus|место=М.|издательство=Феникс|год=2011|серия=След в истории|страниц=413|isbn=978-5-222-18400-4|тираж=2500}}<br />
* {{книга|автор=[[Козлов, Александр Иванович (историк)|Козлов А. И.]]|заглавие=Антон Иванович Деникин (человек, полководец, политик, ученый)|ссылка=Сетевой ресурс: www.ozon.ru/context/detail/id/2181016/|место=Москва|издательство=Собрание|год=2004|страниц=440|тираж=1000|isbn=5-9606-0002-1}}<br />
* {{статья|автор= [[Пученков Александр Сергеевич|Пученков А. С.]]|заглавие= Национальная политика генерала Деникина (лето 1918 — весна 1920)|ссылка= Сетевой ресурс: www.iarex.ru/books/book30.pdf|язык= ru|автор издания= [[Колеров, Модест Алексеевич|М. А. Колеров]]|издание= Русский сборник. Исследования по истории России|тип= Сборник|место= Москва|издательство= Регнум|год= 2010|том= VIII|страницы= 158—259|isbn= 978-5-91150-034-4|}}<br />
* {{статья|автор=Пученков А. С.|заглавие=Национальный вопрос в идеологии и политике южнорусского Белого движения в годы Гражданской войны. 1917—1919 гг.|ссылка=|издание=Из фондов Российской государственной библиотеки|тип=Диссертация канд. ист. наук. Специальность 07.00.02. — Отечественная история|год=2005|страниц=239|страницы=}}<br />
* {{книга|часть=Деникин Антон Иванович|автор=Самин Д. К.|заглавие=Самые знаменитые эмигранты России |место=М.|издательство=Вече|год=2000|серия=Самые знаменитые|страницы=136—137|страниц=512|isbn=5-7838-0576-9|тираж=10 000}}<br />
* {{статья|автор=Сидоровичев А. П.|заглавие=Считал себя саратовским (полковник А. И. Деникин в Саратове)|ссылка=Сетевой ресурс: www.sgu.ru/files/nodes/9659/09.pdf|язык=ru|издание=Военно-исторические исследования в Поволжье|тип=сборник научных трудов|издательство=[[Саратовский государственный университет имени Н. Г. Чернышевского]]|год=2005|выпуск=6—7|страницы=48—52}}<br />
* ''[[Слободин, Владимир Павлович|Слободин В. П.]]'' [Сетевой ресурс: militera.lib.ru/research/slobodin_vp/index.html Белое движение в годы гражданской войны в России (1917—1922 гг.).] Учебное пособие. — {{М.}}: МЮИ МВД России, 1996.<br />
* ''[[Трамбицкий, Юрий Алексеевич|Трамбицкий Ю. А.]]'' Генерал-лейтенант А. И. Деникин. //«Исторические портреты». — 2003.<br />
* {{книга |автор= Ушаков А. И., Федюк В. П. |заглавие= Лавр Корнилов |издание= 1-е|место= Москва|издательство= [[Молодая гвардия (издательство)|Молодая Гвардия]]|год= 2006 |страниц= 398|серия= Жизнь замечательных людей|isbn= 5-235-02836-8|тираж= 5000}}<br />
* {{статья|автор=Ходаков И. М.|заглавие=Политические взгляды генерала А. И. Деникина|издание=[[Вопросы истории]]|тип=научный журнал|год=2006|выпуск=6|страницы=141-147.|issn=0042-8779}}<br />
* {{книга|автор= [[Шамбаров, Валерий Евгеньевич|Шамбаров В. Е.]]|заглавие= Белогвардейщина|ссылка=Сетевой ресурс: militera.lib.ru/research/shambarov1/index.html|место= Москва|издательство= ЭКСМО-Пресс|год= 2002|страниц= 640|серия= История России. Современный взгляд|isbn= 5-04-009519-8|тираж=5100}}<br />
* {{статья|автор=Щеголяев П. Е.|заглавие=Генерал Деникин как историк русской революции|издание=[[Былое (журнал){{!}}Былое]]|тип=журнал|год=1922|выпуск=18}}<br />
* {{книга|автор= Dimitry V. Lehovich|заглавие= Белые против красных|оригинал= White Against Red; The Life of General Anton Denikin|издание= 1-е|место= New York|издательство= W.W. Norton|год= 1974}}<br />
<br />
=== Воспоминания и документы ===<br />
* {{книга|автор=[[Будённый, Семён Михайлович{{!}}Будённый С. М.]]|часть=Книга первая. Главы V—XIV.|заглавие=Пройденный путь|ссылка=Сетевой ресурс: militera.lib.ru/memo/russian/budenny_sm/index.html|место=Москва|издательство=Воениздат|год=1958|страниц=448|тираж=не указан}}<br />
* {{книга|автор=[[Деникина, Марина Антоновна|Деникина М. А. (Грей М.)]]|заглавие=Мой отец генерал Деникин|ответственный=Под. ред д. и. н. А. Я. Дегтярёва|место=М.|издательство=Парад.|год=2003|страниц=376|isbn=5-7739-0044-0}}<br />
* {{книга|автор=[[Егоров, Александр Ильич{{!}}Егоров А. И.]]|заглавие=Разгром Деникина 1919 г.|ссылка=Сетевой ресурс: militera.lib.ru/h/egorov_ai/index.html|место=Москва; СПб|издательство=ACT; Terra Fantastica|год=2003|страниц=640|тираж=5000|isbn=5-17-015247-7, 5-7921-0630-4}}<br />
* {{статья|автор= [[Оболенский, Владимир Андреевич|Оболенский В. А.]]|заглавие= Крым при Деникине|ссылка= Сетевой ресурс: www.krimoved-library.ru/books/krim-pri-dinikene.html|язык= ru|автор издания= |издание= На чужой стороне|тип= Историко-литературный сборник|место= Берлин — Прага|издательство= «Ватага» и «Пламя»|год= 1924|том= VIII}}<br />
* {{статья|автор=[[Соколов, Константин Николаевич{{!}}Соколов К. Н.]]|заглавие=Правление генерала Деникина.|издание=Белое дело: Избранные произведения в 16 книгах. Кубань и Добровольческая армия.|тип=многотомное издание|место=Москва|год=1992}}<br />
* Журналы заседаний Особого совещания при Главнокомандующем Вооруженными Силами на Юге России А. И. Деникине, сентябрь 1918-го — декабрь 1919 года. М. : РОССПЭН, 2008.<br />
<br />
== Ссылки ==<br />
<br />
* {{cite web|url=Сетевой ресурс: www.izput.narod.ru/binp.html|title=Белую идею не похороните. Заявление Русского Обще-Воинского Союза по поводу перезахоронения чекистами праха генерала А.&nbsp;И.&nbsp;Деникина|author=Иванов И. Б.|date=2005-10|work=|publisher=Персональная страница председателя РОВС И. Б. Иванова|accessdate=2012-09-22|archiveurl=Сетевой ресурс: www.webcitation.org/6BTBBNsN8|archivedate=2012-10-17}}<br />
* {{cite web|url=Сетевой ресурс: kr-eho.info/index.php?name=News&op=article&sid=8504|title=«Власть должна не допускать мести и классовой вражды». Исторические источники о внутренней политике генерала Деникина|author=[[Ишин, Андрей Вячеславович|Ишин А. В.]]|date=2012-07-20|work=|publisher=Информационно-аналитическая газета «Крымское эхо»|accessdate=2012-11-09|lang=ru|archiveurl=Сетевой ресурс: www.webcitation.org/6CIH0ikLH|archivedate=2012-11-19}}<br />
* {{cite web|url=Сетевой ресурс: www.magister.msk.ru/library/trotsky/trotl752.htm|title=Молодёжь, на борьбу с Деникиным!|author=Троцкий Л. Д.|date=1919-10-05|work=Речь на II Всероссийском Съезде Российского Коммунистического Союза Молодёжи|publisher=|accessdate=2012-09-22|archiveurl=Сетевой ресурс: www.webcitation.org/6BTBCUtVe|archivedate=2012-10-17}}<br />
* [Сетевой ресурс: www.grwar.ru/persons/persons.html?id=388 Деникин, Антон Иванович] на сайте [Сетевой ресурс: www.grwar.ru/news/news.html Русская армия в Великой войне]<br />
<br />
== Приложения к статье ==<br />
* [[Генерал Деникин/Приложение - фото]]<br />
* [[Генерал Деникин (версии статьи)]]<br />
* [[Деникин Антон Иванович]] — «книга» (группа статей) с поглавной разбивкой.<br />
{{Кипарисовая статья}}<br />
[[Категория:Деникин]]</div>Властарьhttp://krymology.info/index.php?title=%D0%92%D0%BE%D1%81%D0%BF%D0%BE%D0%BC%D0%B8%D0%BD%D0%B0%D0%BD%D0%B8%D1%8F_%D0%BE%D0%B1_%D0%90%D0%BB%D0%B5%D0%BA%D1%81%D0%B0%D0%BD%D0%B4%D1%80%D0%B5_%D0%93%D1%80%D0%B8%D0%BD%D0%B5_(%D0%9D.%D0%9D._%D0%93%D1%80%D0%B8%D0%BD)_%D0%A0%D0%B0%D0%B7%D0%B4%D0%B5%D0%BB_%D1%82%D1%80%D0%B5%D1%82%D0%B8%D0%B9Воспоминания об Александре Грине (Н.Н. Грин) Раздел третий2023-09-26T03:24:40Z<p>Властарь: Новая страница: «Воспоминания об Александре Грине Автор Нина Николаевна Грин Оглавление Предыдущее Раздел третий Следующее Содержание 1 СТАРЫЙ КРЫМ 1.1 Прогулка в Коктебель 1.2 Визит к доктору Федотову 1.3 Слезы Грина 1.4 Болезнь 1.5 Смертный час 1.6 27 января. Печора 1.7 Отношен...»</p>
<hr />
<div>Воспоминания об Александре Грине<br />
Автор Нина Николаевна Грин<br />
Оглавление<br />
Предыдущее Раздел третий Следующее<br />
Содержание<br />
1 СТАРЫЙ КРЫМ<br />
1.1 Прогулка в Коктебель<br />
1.2 Визит к доктору Федотову<br />
1.3 Слезы Грина<br />
1.4 Болезнь<br />
1.5 Смертный час<br />
1.6 27 января. Печора<br />
1.7 Отношение Александра Степановича ко мне<br />
1.8 Грин и моя старость<br />
1.9 Даты<br />
1.10 "Таинственный водоем человеческой души"<br />
1.11 Об Александре Малышкине и многом другом<br />
1.12 Мариэтта Шагинян, Корнелий Зелинский.<br />
1.13 Сон<br />
СТАРЫЙ КРЫМ<br />
Прогулка в Коктебель<br />
В Старый Крым мы переехали из Феодосии в ноябре 1930 года — "для здоровья". Надеялись, что тишина и прекрасный воздух Старого Крыма поможет Александру Степановичу и мне физически окрепнуть. За последний год А.С. стал быстро уставать, похудел, согнулся, малейший пустяк вызывал сильное нервное раздражение. Но отдохнуть никак не удавалось.<br />
<br />
В конце апреля 1931 года Александр Степанович сказал мне, что он хочет сходить один в Коктебель. Именно сходить, а не съездить. Чтобы осталось наиболее полное впечатление от еще не известной ему дороги. В Коктебель он пошел по правильной дороге.<br />
<br />
Позднее в письме к Новикову Грин писал: "...На днях я затеял пройти пешком в Коктебель. Я шел через Амеретскую долину , диким и живописным путем, но есть что-то недоброе, злое в здешних горах, — отравленная пустынная красота. Я вышел на многоверстное сухое боло-то; под растрескавшейся почвой кричали лягушки; тропа шла вдоль глубокого каньона с отвесными стенами. Духи гор показывались то в виде камня странной формы, то деревом, то рисунком тропы. Назад я вернулся по шоссе, сделав тридцать одну версту. Очень устал и понял, что я больше не путешественник, по крайней мере — один; без моего дома нет мне жизни. "Дом и мир". Все вместе или — ничего".<br />
<br />
Придя в Коктебель, Грин пошел к Волошину. Встретил тот его радостно и радушно. Даже Мария Степановна, всегда полная боязни уронить свое высокочтимство и потому часто неестественная, была мила и проста. Целый день Александр Степанович провел у них. Возник острый разговор с Максимилианом Александровичем по поводу Богаевского. Грин, не отрицая приятных качеств Богаевского, решительно и твердо, как это было свойственно ему в вопросах настоящего искусства, осудил его отход от искусства и переход на ремесленность.<br />
<br />
Этот переход к современности, по словам Грина, мог бы быть естественным у всякого другого, но не у Богаевского, который слишком природно-сказочен в себе, чтобы быть отобразителем построенного человеческими руками, утилитарного, стоящего всей подошвой на земле. Богаевский всегда в своих картинах как бы на дюйм плывет над землей. Как художника Александр Степанович не любил Богаевского, он был для него мертв, но говорил о нем и оценивал его как натуру художника. И в ответ на это Максимилиан Александрович страшно покраснел и раскипятился, говоря Грину слова, очень удивившие его своей нелепостью. "Не говорите так о Богаевском, он мой близкий знакомый, я не могу допустить, чтобы так говорили о моих друзьях". Александр Степанович указал Волошину, что ведь он не поносит Богаевского бранно, а судит его как художника, что вправе делать всякий, даже очень близкий друг. И что всё, что он говорит, он не постесняется сказать Богаевскому в глаза, так как он, Грин, ценит в нем человека, по-настоящему любящего искусство. И думает, что к такому, не вытекающему из его натуры, повороту, его привела нужда. Не по этому поводу, а вообще от разговоров с Максимилианом Александровичем у Грина осталось несколько тяжелое впечатление духовного распада Волошина, какого-то отупения, овладевающего им. Исчез блестящий, с язвецой и игрой, собеседник 1925-1927 годов.<br />
<br />
Визит к доктору Федотову<br />
Весной 1931 года Грин почувствовал себя нездоровым без повышения температуры. Я просила его сходить к доктору Федотову. О нем нам говорили хорошо. Александр Степанович так и сделал. Осмотрев его, Федотов, по словам Грина, не нашел у него ничего серьезного: небольшое раздражение и увеличение печени. Рекомендовал ему сразу же прекратить пить вино. "Продолжая пьянство, вы рискуете жизнью", — сказал он. Грин в 1930 году очень много пил. Рассказывая мне о том, Александр Степанович смеялся: "Врачи и раньше мне такое говорили, даже тот, который меня от алкоголизма лечил (а это когда-то было!), а я живу и живу. У нас в роду все пили и долго жили".<br />
<br />
Слезы Грина<br />
Лето 1931 года, начало дня. Мы ходили на прогулку к Имарету . Возвращаемся под вечер. Проходя мимо церкви, заходим в нее. Идет служба. В церкви молящихся ни души, только священник и дьячок справляют всенощную.<br />
<br />
Лучи заходящего солнца косыми розовыми полосами озаряют церковь. Задумчиво и грустно. Мы стоим у стены, близко прижавшись друг к другу. Церковь меня волнует всегда, обнажая душу, скорбящую и просящую о прощении. За что — не знаю. Стою, без слов молюсь настроением души, прошу словами милости Божьей к нам, так уставшим от тяжелой жизни последних лет. Слезы струятся по лицу моему. Александр Степанович крепче прижимает мою руку к себе. Смотрю на него. Веки его опущены, и слезы льются из глаз. Рот скорбно и сурово сжат. "Бедный ты мой, дорогой друг", — думаю я с тоской и, склоняясь, целую его руку, держащую меня под локоть. Он еще крепче сжимает мою руку и говорит тихо: "Пойдем..."<br />
<br />
Выходим из церкви, садимся на одной из могильных плит и долго молча сидим, прижавшись друг к другу, грустя об одном и разном.<br />
<br />
"Не люблю летних вечеров, — говорил Грин, — в их красоте, грустной и прощающей, всегда что-то меня болезненно волнует и беспокоит..." Словно чувствовал он, что смерть его придет в шесть часов красивого июльского вечера. А слова эти он говорил за много лет до смерти.<br />
<br />
Болезнь<br />
Август 1931 года — начало болезни Александра Степановича. Нам живется очень трудно материально и морально. Грин почти не печата-ется. "Дайте на темы дня", — предлагают в редакциях журналов и изда-тельств. А на "темы дня" Грин не может. Только на темы души, которая отрицается. Кончились деньги, привезенные после судилища с владель-цем ленинградского частного издательства "Мысль" Вольфсоном. Кон-чаются запасы остро необходимых продуктов, приобретенных на эти с таким трудом высуженные деньги. В ленинградском журнале "Звезда" начнется печатание автобиографических очерков: "Бегство в Америку", "Одесса", "Баку", "Урал" и "Севастополь". Им Александр Степанович для книги решил дать заглавие "Легенды о себе". "Обо мне, — говорит он, — всю жизнь так много рассказывали небылиц, что не поверят написанной истине, так пусть же это будут "Легенды". Писал он эти очерки с великим неудовольствием. "Сдираю с себя последнюю рубаху".<br />
<br />
Писать свою биографию Александр Степанович задумал давно, дол-жно быть, еще в 1926 году. Он часто говорил о том, что жизнь его была одной из самых пестрых литературных историй, начиная с детства и кончая браком со мной, когда его жизнь выровнялась и вошла в русло...<br />
<br />
Когда Грин вошел в литературу, он, как дикарь, жадно впитывал в себя всё: и муть, и радости, и взлеты, и падения литературной жизни. Это пришлось, главным образом, на 1912-1917 годы. В период самого бурного кипения жизни литераторов, а не литературы. Грин вращался в литературном кругу Арцыбашева и, главным образом, Куприна, которо-го сердечно любил и вспоминал всегда тепло. Эту-то вот литературную жизнь ему очень хотелось отобразить в своей биографии. Он иногда размышлял вслух, как это будет интересно, изображенное с его, Грина, точки зрения, для наблюдающих со стороны, хладнокровных, уравнове-шенных, с раз и навсегда установленными правилами отношения к жизни людей. Это была богемская жизнь, полная непрерывных падений, рас-пада духа, грешной мерзости и преступного отношения к целомудрию литературы и ее воспитательному влиянию. Для других участников этой жизни она часто была тем мутным и бурным потоком, по которому неслись лодчонки их бытия, влекомые роком и борьбой мелких и круп-ных страстей и желаний. Грин видел тут взрыв последнего русского озорства. Для него это было как безудержная, истерически-веселая не-лепая смешливость, овладевающая человеком незадолго перед тем, как с ним должно случиться какое-либо несчастье. Он, сам участник этой жизни в прошлом, смотрел на нее, как врач...<br />
<br />
Он и читал, и писал неплохие свои художественные вещи, и массу всякой халтуры, навеки погребенной под псевдонимами "Степанов", "Александров" и тому подобное.<br />
<br />
Биографию, таким образом, Грин задумал писать давно, но когда он впервые заговорил об этом, то выразил предположение, что он начнет ее писать тогда, когда почувствует, что он уже иссяк как творец-художник, что лишь подсобной литературой он может заниматься. И в 1930-1931 годах, когда он ее начал писать, вынужденный к тому нуждой, это казалось ему насилием над его душой. Ведь в душе росла и клубилась "Недотрога". Те годы, когда литературные возможности для писателя такого рода как Грин снизились до минимума, заставили его начать писать биографию. Начав ее писать в виде отрывков, он собирался впос-ледствии через годы и годы переработать ее в одно целое, разбив на три большие книги: первая — до начала литературной работы; вторая — от начала литературной работы до солдатчины в Гражданскую войну; и третья — от солдатчины и докуда "судьба даст дописать".<br />
<br />
В Крыму голодный 1931 год. Хлеб по карточкам, скудно; продукты только в торгсине, в обмен на золото или серебро, у обывателей — в обмен на носильные вещи, белье, мебель. В Старом Крыму обыватель ничего не хочет, он сам голоден. Мать ездит в Феодосию, на толчке продает, меняет вещи или пешком ходит в окрестные деревни с той же целью.<br />
<br />
Во время болезни Александра Степановича я не могу уходить от него по таким делам надолго. Мое отсутствие всегда волнует его. При мне он спокоен и как-то меньше болен, вернее, не чувствует себя несчастным. Мне иногда думается, что он боится, что, как в злой сказке, я, выйдя из дома, неожиданно пропаду, а он останется несчастный, беспомощный и одинокий. От таких мыслей мне хочется иметь не руки, а крылья и ими прикрывать его бедное сердце и тело.<br />
<br />
Знакомых у нас, как было и в Феодосии, почти нет, так, случайные. В начале августа с трудом достаю немного денег, только Александру Степановичу на дорогу в Москву. Ему приходится ехать одному, мне это очень тяжело: я знаю, что ему будет в Москве так трудно, как, может быть, еще никогда не было. Я нужна его душе в минуты горечи и оскорблений художника, которые ему придется переносить. И пить поэтому, и потому, что меня нет рядом, он будет больше. А не ехать в Москву нельзя: положение остро безвыходное. Отодвинутая выигранным у "Мысли" процессом, нужда снова встала у ворот. Александр Степанович едет с тяжелым сердцем, он знает, что я и мать остаемся в беде, у нас ничего нет.<br />
<br />
В нашей квартире живет неожиданно приехавшая в конце июля из Москвы старшая сестра Грина Екатерина. Приехала с двумя дочками-подростками. О том, что она живет в Москве, Александр Степанович даже и не подозревал, никогда с нею не переписывался, да и не виделся со времен молодости. И не стремился никогда увидеться. Кроме отца, к которому у него всегда на сердце было тепло, он недолюбливал всю свою родню, называя их "родничками скудоумными" за великую с ними разницу в отношении к жизни. К брату Борису относился тепло, чтобы не обидеть его большую слепую любовь к себе.<br />
<br />
Но гость есть гость, и, может быть, даже хорошо, что ты остаешься дома, ведь ты же хозяйка", — утешал он меня.<br />
<br />
Отсутствие Грина переживаю тягостно. Екатерина <Маловечкина> со своими детьми очень чужда нам и духовно вульгарна. Въедливо старается влезть в нашу с Александром Степановичем жизнь, советовать в ней. Писем от него нет, есть только телеграфный перевод на четыреста рублей. Зато есть письмо от Маловечкина. В нем он громит и поливает помоями остановившегося у него Александра Степановича. Наконец, приходит долгожданное письмо от Грина, но какое страшное и написанное не им самим, а под его диктовку О.М.Новиковой. Письмо, которое больно ударило меня по сердцу и заставило горько тосковать. В нем я увидела как бы некое душевное предательство Александра Степановича, не подумав, что в длинных пьяных днях его московского пребывания, это письмо было стоном его души в момент физического бессилия и возникшего, несомненно, даже в пьяном сознании представления о подошедшей смерти, стоном души, представившей мою тоску, и желавшей, хотя и по ложному пути, утешить меня. Тонкость душевного проступка тогда ему не была понятна, так как он был слаб, пьян, а, протрезвясь, он раскаялся и немедленно уехал домой.<br />
<br />
На душе у меня ночь. Томят все беды его и явное его нездоровье, и слабость духа, и черное-черное будущее.<br />
<br />
Через два дня после этого письма, 21 августа, к калитке нашего сада подъезжает линейка и сходит Александр Степанович. Бросаюсь к нему навстречу, обнимаю, целую, и, сквозь сумбур слов и быстро бегущих мыслей, вижу, как крепко он изменился: лицо одутловатое, небрит, неряшлив, глаза мутны, вены рук набрякли, руки дрожат.<br />
<br />
Дома мою, переодеваю его, сразу же укладываю в постель. Пою горячим чайком, рассказывая, как прожила без него. На его желание рассказать о поездке прошу прежде хорошенько отдохнуть и поспать, а потом поговорим обо всем. Александр Степанович покорно вытягивается на кровати, вздохнув глубоко-глубоко, как очень уставший человек. Вижу, что, кроме того, что исстрадался, еще чем-то крепко болен. Целую его, и он сразу же засыпает.<br />
<br />
На следующее утро вытаскивает из кармана пиджака пачку денег, дает мне: "Вот шестьсот рублей — это, родная, вся моя жалкая добыча. Передай их матери, пусть она без обиды похозяйствует у нас, а ты побудь около меня, я стосковался по тебе, да и больным себя чувствую". Мать в то время жила от нас отдельно .<br />
<br />
Смотрю на посеревшее измученное лицо и думаю о подостром при-ступе малярии, как случалось с ним иногда после поездок или редкого купанья в море. Температура была довольно высокой. Он тоже решил, что это малярия, так всё тело ломило и знобило. Вышел со мной в сад, посидел немного, потом принял хину; полежал дня три в постели, температура спустилась до 37, 1. Почувствовал себя бодрее и сильнее. За эти три дня мы, не торопясь, обо всем переговорили. Я рассказала о своих домашних неполадках, о желании Екатерины командовать в нашей с ним жизни и даже чуть ли не требование разойтись с ним.<br />
<br />
О письме Маловечкина рассказала, а о письме Новиковой, напи-санном под его диктовку, я и не вспомнила, так как понимала состояние Грина в Москве, и легко могла представить, каков он был в ту страшную минуту.<br />
<br />
"Знаешь, Нинуша, с отчаянием ехал домой, с этой несчастной до-бычей, — рассказывал он. — Шестьсот рублей, добытых с великим унижением, это в нашем-то положении! И оставаться дольше без тебя не мог..." — "Ничего, Собинька, важно, что ты приехал домой. Я очень боялась. Денежки растянем, на сколько хватит, а там будет видно, что и как дальше..." — утешала я его.<br />
<br />
Александр Степанович рассказал о поездке. А прежде всего, о хам-ском поступке Маловечкина, которому он привез письмо от Екатерины; передал его не в тот же день, как приехал, остановясь, по обыкновению, в общежитии Дома ученых, что у Крымского моста, а дня через три. Маловечкин встретил его очень приветливо и сразу же предложил переехать к нему, что Грин и сделал. Рассказал о своем пьянстве в Москве, о трудности, прямо невозможности достать более крупную сумму, о письме, написанном под его диктовку Ольгой Мак-симилиановной.<br />
<br />
"Да ты же знаешь меня, Нинуша, каков я в Москве, а тут еще без тебя, голубчика моего, и с мраком вокруг. Каждый день, веришь ли, хотел написать, и откладывал: а может быть, завтра что-нибудь и улыбнется, и тогда порадую мою Котофеиньку. А как почувствовал, что умираю, — испугался, что ты не услышишь моего последнего, ласкового слова, будешь горько думать, что пил я, забыв тебя, и из последних сил дотащился до Новиковых. Плохо мне сделалось, как я сходил с трамвая у Мертвого переулка , хотел зайти в Дом ученых пообедать. Вдруг чувствую: сердце остановилось, в глазах темно, тошно, ноги сами подгибаются — сейчас упаду. А пил я перед тем здорово много, но никогда раньше со мной такого не случалось..." — "Это, Сашенька, потому, что мы давно уже плохо едим. Мы будто каждый день сыты, а это не как следует, не питательно, — вот и ослабел".<br />
<br />
Про хамство Маловечкина при отъезде Александр Степанович рассказал следующее: Маловечкин поехал его провожать. Столкновений у них никаких не происходило за время пребывания Грина в Москве, о письме его к Екатерине Александр Степанович и не подозревал. Прощаясь у вагона, Маловечкин подал ему открытку, прося бросить ее в почтовый ящик в Серпухове. Грин сунул открытку в карман. Подъезжая к Серпухову, вспомнил о ней и, вынув из кармана, машинально посмотрел адрес, с удивлением увидев: г. Старый Крым, А.С. Грину. Читает. Открытка полна упреков в распущенности, пьянстве и поучений, как должен Александр Степанович себя вести.<br />
<br />
"Жалею, что не увидел этого в Москве, — рассказывал он, — я бы там на месте, не выдержав, расшиб ему голову, так у меня болела и горела душа на этого тупицу-обывателя. Побыл бы он в моей шкуре... А литературные наши дела совсем плохи. Амба нам. Печатать больше не будут". Три рассказа, написанные еще в Феодосии, но до сих пор не напечатанные: "Бархатная портьера", "Комендант порта", "Пари" (если не ошибаюсь в последнем) устроить не удалось. Продать сборник рассказов — нечего и думать. Со слов разных литературных и нелитературных знакомых, он узнал, что книги его "неофициально" из московских библиотек изымаются.<br />
<br />
"Теперь можешь представить, дружок, наши перспективы на будущее. Быть таким, как мне усердно предлагают, не могу, не быть — умирай с голоду. Много я думаю об этом. Перестать быть беллетристом, сделаться очеркистом? Стать Богаевским? Осуждать его и пойти по его пути? Да и невозможно это при моем характере. Индустриальный очерк совершенно мне отвратен, не любит моя душа никакой техники-механики в массовых масштабах, а в настоящий момент сила — индустриальный очерк. Меня может интересовать отдельный специалист, мастер-ювелир своего дела, да и то не во всякой области. Интересен, скажем, ружейный мастер, деревоотделочник, но совсем мне не интересен мастер станков, электроустановок, шарикоподшипников, фабрики, заводы и прочая суета сует. А много ли таких, мне интересных? Да и о них я буду писать только то, что мне нравится, а никак не то, что должно привлекать в них общественное мнение. Помнишь моего "Открывателя замков"? Это же — не я, это — нужда, заставившая сделать бездарную компиляцию. Для меня это падение. Насколько в молодые годы я был безразличен к тому, соответствует ли тот или другой рассказ истинному духу моему, и за пятерки, под разными именами, писал их без конца, настолько теперь я не могу этого делать. Писать, как я пишу, пусть говорят "узкая", но моя дорога. Думал, когда был в Москве, попрошу командировку в Грузию на чайные плантации. Чай — моя радость, и, может быть, я из его роста, листьев извлеку сумму тех впечатлений, которые дадут мне возможность написать очерк, не покривив душой. Поехали бы мы туда вместе, побродив по Кавказу. Такие командировки, как мне говорили, очень хорошо оплачиваются. Но как подумаю, что, увидев всю эту зеленую чайную прелесть, я напишу о ней "свой" рассказ, привезу его в Москву, будут его читать, объяснять неправильность моих приемов, невоз-можность принять очерк в том виде, как он написан, необходимость переделок, кислые разговоры о деньгах, — и душа моя содрогается от отвращения, унылой серости, и я тогда не хочу больше жить. До конца дней своих хотел бы я бродить по светлым странам своего воображения. И я решил еще подождать, хоть немного отдалить момент своего падения. Тяжело нам будет, дружок, очень тяжело. А потерпим, Нинуша?" — "Потерпим, Сашенька. Ты прав. Если ты не Грин — это падение, — утешала я его. — Поживем сначала на те деньги, что ты привез, потом постепенно распродадим и обменяем всё наше барахлиш-ко, оставим только остро необходимое. Может быть, я или мама посту-пим куда-нибудь на работу или будем брать работу на дом. Как-нибудь устроимся. А ты за это время кончишь "Недотрогу". Ведь новый-то роман напечатают обязательно, в прошлом году Тарсис тебе твердо обещал. Тогда снова отдохнем, и на далекое будущее загадывать нам незачем: каждый завтрашний день может принести что-нибудь новое". — "Всё это так, Нинуша: мы с тобой фаталисты, а потому возложим наше будущее на уже предопределенную нам судьбу. Одно прошу тебя, как не один раз просил: никогда не говори о своей или матери службе — работе на сторону. Это меня сразу погубит. Около меня вы не должны об этом думать, сколько труда и так вы несете, чтобы держать наше бедное гнездо. Вы — моя семья, то, ради чего я существую. Вы — мой рабочий тонус. Я и так вам не даю того, что хочет моя душа, дорогие вы мои, терпеливые. Поэтому навсегда выбрось из головы мысли о службе".<br />
<br />
Судьба, действительно, уже предрешила свое: Грин не изменил себе, он ушел в вечность из "Недотроги", каким был всегда. До конца бродил он по светлым странам своего творчества.<br />
<br />
За эти дни Александр Степанович посвежел, прибавилось сил на-столько, что захотел прогуляться к матери, которая жила тогда отдельно, квартала за три от нас. Под руку, не торопясь, мы пошли. На воздухе я увидела, что он выглядит хуже, чем в комнате: очень бледен, уши на солнце едва просвечивают бледно-розово. Но до домика, где жила мама, дошли хорошо. Она очень удивилась нашему приходу, так как накануне провела у нас целый день. Побранила меня за неосторожность привести больного, еще не окрепшего человека, и заставила Александра Степановича лечь на свою постель. Он прилег и сразу же задремал. В это время мать на мангальчике приготовила ему свежего чайку. Это был единственный продукт, которого Александр Степанович имел всегда достаточно, так как "без чаю, — говорил он, — нет жизни". И я всеми способами добывала его и берегла для него. После чаю ему захотелось домой: "Знаешь, я, неожиданно для себя, порядочно утомился. Дома снова лягу в постель. Ослабел". Мы взяли его с обеих сторон под руки, повели домой.<br />
<br />
"Развалился, Котофей, твой старый пес..." — шутил Александр Степанович, ложась в постель. К вечеру температура поднялась до 37,8°. Решили утром позвать врача, так как, видимо, он болел еще чем-то, кроме малярии.<br />
<br />
Между тем, Екатерина все еще жила у нас. Видя нашу нужду, она, как человек ограниченный, решила, что нужда происходит от нашей глупости, и вела себя с нами, как будто мы дети, поведением которых она призвана руководить и наставлять. От ее разглагольствований Грин морщился, но молчал, девочки же, видя манеру матери, совершенно распустились: целые дни озорничали, бегали по квартире, пели, хохотали, возились, нисколько не считаясь с тем, что Александр Степанович болен. Наш тихий маленький домик наполнился голосом Екатерины и шумом подростков.<br />
<br />
На следующий день я пригласила к Александру Степановичу самого, как говорили, опытного и уважаемого врача Старого Крыма Наума Сергеевича Федотова, врача с почти сорокалетним стажем. Ко времени его визита температура поднялась до 38,0°. Осмотрев и ослушав Александра Степановича, врач высказал предположение, что у него воспале-ние легких, назначил лечение и обещал заходить через день. Несмотря на высокую температуру, Грин говорил, что чувствует себя неплохо. В течение ближайшей недели температура дошла до 39,0°. Он немного кашлял, чувствовал себя слабым, других жалоб на боли где-нибудь не было. "Голова тяжела, — говорил он, — а то был бы я совсем здоров".<br />
<br />
Впервые за нашу совместную жизнь Александр Степанович болел так долго. И в далеком прошлом он помнит лишь три длительных своих болезни: дважды острый суставной ревматизм, лежал в Вятке, в земской больнице, где чувствовал себя блаженно хорошо: больница была на всю губернию образцовой. Затем — жестокая малярия, трепавшая его почти всё время пребывания на Каспийском побережье . И в 1920 году — сыпной тиф в Боткинских бараках, принесший ему после долгих страданий предыдущих лет отдых в Доме искусств и возвращение к литературной работе. Недолгое и отвратительное лежанье в одесской больнице Грин не считал болезнью.<br />
<br />
Приходивший через день врач находил, что у Александра Степано-вича пока ничего опасного нет, и что воспаление легких не так быстро проходит. Мы с матерью были поглощены уходом за больным и добы-ванием пищи. Хотелось сделать хоть небольшой запас продуктов, обес-печивающих достаточное питание больного, тем более что аппетит у него в то время был очень хороший. Поэтому мать целые дни, иногда даже не ночуя дома, ходила по деревням, меняя вещи на продукты.<br />
<br />
Екатерина с детьми жили в доме, как чужие. Они имели достаточно денег и продуктов, когда приехали в Старый Крым. А потому в первые дни их приезда к нам, я, с разрешения Александра Степановича, прося извинить нас, что мы не можем принимать их как гостей, так как имеем к тому очень мало денег, предложила им питаться отдельно от нас. Так они и делали. Не считая того, что все трое оказались нам духовно чуж-дыми и даже враждебными, Екатерина и к болезни Александра Степа-новича не проявляла никакого внимания. Как-то в разговоре упомянула, что начала хлопоты по устройству дочерей в старокрымскую среднюю школу. Видимо, без договоренности с нами предполагалось годовое пре-бывание в Старом Крыму. Нас это удивляло, но мы молчали.<br />
<br />
Несколько раз Александр Степанович нервничал из-за того, что девочки кричат, хохочут и бегают по квартире в то время как ему дремлется. Наша жизнь всегда была тиха и стройна, мы были не очень разговорчивые люди; приезжие внесли в нее элемент неприятного бес-покойства. Однажды я спокойно и тихо сказала расшумевшимся де-вочкам, что, если в соседней комнате находится больной, надо вести себя тише. Присутствовавшая при этом Екатерина, вспыхнув, громко закричала, что я не имею права делать ее детям замечания, так как дети есть дети, и им свойственно шалить, а кроме того, они живут на свой счет, а не на наш. Я опешила от этих слов. Александр Степанович, услышав громкий разговор, позвал меня и Екатерину. "Видишь ли, Катерина, — сказал он спокойно, — я болен. Неизвестно, когда подымусь, чувствую себя неважно. Нам трудны сейчас посторонние. Я привык к тишине и покою. Ты приехала, как говоришь, навестить брата, которого не видела больше двадцати лет. И вот, я тебя попрошу: я сниму для вас комнату у соседей, там вы будете чувствовать себя свободнее, а видеться мы можем каждый день. Давно хотел поговорить с тобой об этом, хочется мне полежать в тишине..." Не успел он договорить, как Екатерина, меча на меня злые взгляды, закричала: "Ах, вот как! Ты выгоняешь из дома родную сестру. Хорош братец, нечего сказать! Я, конечно, рассчитывала пожить в Старом Крыму подольше: здесь очень здорово для детей, но после такой подлости ноги моей больше не будет в твоем доме. Ехала сюда к брату, которого так давно не видела, а ему, скажите на милость, мешают мои дети! Сумасшедший алкоголик! Завтра же выезжаю в Москву!" — "Твое дело, тебе виднее, — сказал Александр Степанович и устало откинулся на подушку. — Я больше разговаривать не могу, сил нет. Прощай..." Мне было тяжело и неудобно присутствовать при этой сцене, но я всё же была довольна его прямотой. Она освобождала нас от чуждых, возвращала к прежнему миру трудной материально, но тихой, душевно красивой жизни.<br />
<br />
На следующий день Маловечкины уехали, не простясь с нами, и с тех пор мы о них ничего не знали и никогда не вспоминали. Как неожиданно появились, так и сгинули навсегда. Можно думать, сколько грязи и негодования было вылито этой достойной парой на головы "мрачных Гринов". А болезнь не прекращалась. Температура оставалась высокой, не-большой кашель, слабость и больше никаких нигде болевых ощущений. Недели через три после начала болезни доктор Федотов высказал предположение, что у Александра Степановича началось обострение туберкулеза легких. В прошлом, еще до брака со мной, рассказывал Грин, некоторые врачи, к которым он по тому или иному поводу изредка обращался, находили, что у него зарубцевавшийся туберкулез легких. Когда он мог им болеть? Александр Степанович не помнил. Видимо, в годы тяжелой юности. Он помнил лишь, что дважды болел суставным ревматизмом и малярией, и этим вызвал уже удивление врачей, которые находили, что у него, несмотря на перенесенные болезни и алкоголизм, сердце в очень хорошем состоянии.<br />
<br />
В те годы я была медицински очень невежественна, да и в прочем тоже. Александр Степанович в болезнях ничего не понимал, и мы оба верили доктору Федотову. Через несколько дней после своего предположения об обострении туберкулеза легких, Федотов назначил Грину трижды в день аспирин. Температура начала снижаться, а самочувствие ухудшаться. Он стал жаловаться на тяжесть в голове, усилившуюся слабость и мрачное настроение. "И притом, заметь, — говорил, — ни о чем мрачном не думаю, ничего не боюсь". Приемы аспирина длились уже недели три, и я заметила, как только Александр Степанович в какой-либо день не захочет разок принять его, температура сразу же поднималась, словно болезнь-змея, прижатая рукой лекарства, поднимала свою злую голову. Я сказала об этом Федотову. Он уверял, что при лечении Александра Степановича применяет новый метод, результаты действия которого будут видны не раньше, чем через месяц. По-прежнему через день постукав, послушав его, поболтав с полчаса, он исчезал до следующего визита. Мы частенько посмеивались над старым доктором, который в обычном разговоре был прост, остроумен, лукав, но коль скоро заходила речь о предметах медицинских, куда девалась простота! Даже голос менялся. Лицо надувалось, глазки закатывались под самый лоб, голова откидывалась назад, и тогда не говорил, а, не торопясь, важно, бархатисто модулируя голосом, вещал.<br />
<br />
Нас удивляло, что Федотов не посылал Грина на рентген, который работал в Феодосии в открытом в последние годы Инфизмете, понимая, что если он находит у Александра Степановича туберкулез легких, то этот диагноз чем-то надо подтвердить.<br />
<br />
Грин жалел, что мы не в Феодосии: "Позвали бы Нания, и он сразу вылечил бы. Помнишь, как он тебя быстро вылечил после страшного славолюбовского диагноза?" — "А помнишь, как он тебя вылечил от приступа малярии, когда мы вернулись из Ялты в 1927 году? Ты лежа, а он сидя у твоей постели осушили четвертную бутыль массандровской мадеры!" — смеялась я. "Да, конечно, это было истинно медицинское отношение, — тоже смеялся Александр Степанович, — и больному здорово, и врачу хорошо".<br />
<br />
Решили написать о своем здоровье Нанию. Тот ответил, что вме-шиваться открыто в лечение Александра Степановича местным хорошим врачом, он считает неудобным, но время от времени он будет приезжать к нам как гость. Заодно осмотрит и ослушает. А в промежутке мы должны сообщать ему о состоянии здоровья Александра Степановича. Так и делали. За осень Наний приезжал раза три.<br />
<br />
Мне становилось тревожно: Грин болел уже более шести недель. Федотов утешал, что туберкулезные обострения не проходят так быстро, как мы ожидаем, что они требуют от пациента и окружающих его большого терпения и спокойствия. Несколько раз спрашивала врача, не отвезти ли Александра Степановича на рентген в Феодосию. "Ни к чему, — говорил он, — это не вылечит его, а только утомит. Питайте, питайте, питайте — это самое главное". И мы питали его. Мать целые дни бродила по окрестным деревням, снесли в торгсин все оставшиеся золотинки и серебринки, даже ризы почти со всех икон. Всё, кроме моих золотых ручных часиков, которые Александр Степанович не разрешал мне продавать. "Это будет на самую-самую трудную минуту, когда уже никакого другого выхода не останется", — говорил он.<br />
<br />
Несмотря на высокую температуру (мы считали, что раз она под аспирином есть, то всё равно съедает его силы), Александр Степанович не худел, ел хорошо, только был очень бледен и жаловался, что нет охоты ходить. Пройдет по комнате раза два-три, иногда даже не надевая брюк, и садится в кресло или ложится. "Тело как-то само просит покоя", — говаривал он. Ежедневно прочитывал всю газету, иногда брал книгу, а чаще я, сидя у его постели, читала вслух, с перерывами: долго он не мог слушать — уставал. Почти весь день я проводила около него, уходя по самым необходимейшим делам в то время, когда он спал. Лишь за газетой, за которой в те времена в Старом Крыму нужно было около часа стоять в очереди, он отпускал меня спокойно. Грин лежал в самой большой комнате нашей маленькой квартирки. В ней же спала и я. Мать спала в его рабочей комнате, из которой он, еще будучи здоровым, сам проделал дверь в большой светлый и чистый сарай, примыкавший к дому. В нем летом мы пили чай, в честь чего Грин на воротах сарая смолой написал "Чайная Дэзи". Надпись существовала еще в 1944 году.<br />
<br />
Когда Александр Степанович в августе был в Москве, многие зна-комые, видя его бедственное положение, советовали ему хлопотать о пенсии, напомнить о своей большой революционной работе в прошлом. Но Грин никак не мог решиться начать эти хлопоты: "Не хочу существовать на подачку, переходить на инвалидность, а политической пенсии тем более не хочу. Всю свою зрелую жизнь я был писателем, об этом только и мыслил, этим только и жил, им и буду до конца. От политики же я раз навсегда ушел в молодости, и питаться за счет того, что стало мне чужим и ненужным, никогда не буду. В молодости отдавал себя политике, но и вырос за этот счет. Следовательно, мы квиты с нею. И вопрос кончен".<br />
<br />
В сентябре Грин подал в Союз писателей заявление о пенсии, мотивируя свою просьбу болезнью, не дающей возможности работать, и наступающим в ноябре двадцатипятилетием литературной деятельности. Ответа на это заявление он не получил.<br />
<br />
Как я твердо ни обещала Александру Степановичу не думать о заработке, думать приходилось: уж очень трудна была жизнь. И мы с матерью начали вязать береты, платки — за продукты. Тщательнейше скрывали это от него, работу добывала мама, людей мы к себе не пускали, так как в маленькой квартирке Александр Степанович мог бы услышать. Когда он интересовался, как же мы добываем пищу, мы давали ему достаточно вразумительное объяснение: вещи, мол, обменивались и продавались весьма удачно. А он был слишком утомлен болезнью, чтобы вникать в подробности, да и характер его был не склонен к этому. Почти сразу, как Александр Степанович заболел, мы стали готовить ему еду отдельно, свой же паек резко сузили. Он ел в постели, а мы рядом в маленькой столовой. Дверь к нему была открыта. И всё сходило благополучно, так как время от времени мы похваливали или находили недостатки в той еде, какую ел он. И за обман это не считали: мы были здоровы, он болен, и не нужно, чтобы лишние горькие думы копошились в его голове.<br />
<br />
А доктор Федотов продолжал ходить через день. Всегда для него под пресс-папье лежала приготовленная пятирублевка, приличный в те годы гонорар за визит. Александр Степанович при приходе врача глазами спрашивал меня, приготовлены ли деньги? В этом отношении он был очень щепетилен. Однажды, разговорясь о чем-то с доктором и Александром Степановичем, я забыла вовремя вынуть из-под пресса деньги. Федотов, написав рецепт, просушил его прессом, взял лежавшую под ним пятерку, и со словами: "Это же, должно быть для меня", — спокойно положил ее в карман. Мы осторожно переглянулись, удивясь такой простоте.<br />
<br />
О своей трудной жизни у нас в семье было не принято говорить ни между собой, ни со знакомыми. Мы могли обсуждать между собой ту или иную материальную возможность или затруднения, но нытья, жалоб никогда не было — всё переносилось, как должное. Одеты мы были опрятно, в квартирке было бедно, но и очень чисто.<br />
<br />
Когда Федотов начал нас посещать, то предложил пользоваться своей библиотекой: у него было много классиков и дореволюционных журналов. В один из моих визитов за книгами жена доктора неожиданно предложила мне сшить ей платье. "Ваши платья выглядят мило и сидят на вас хорошо, а я не могу найти здесь хорошей портнихи, и слышала, что вы себе всё сами шьете", — осматривая меня с головы до ног, сказала она таким тоном, что у меня схватило дыхание. "Да, себе и своей семье я всё шью сама, но по профессии не портниха, и поэтому вынуждена отказаться от вашего любезного предложения", — холодно сказала я, откланиваясь и уходя. Больше книг я у них не брала. А в это же время мы без устали вязали, получая за это не бог весть что. Грин привык еще с давних времен, что у меня в руках или вязание, или вышивание, и не обращал на это внимания. Придя домой, я рассказала об этом ему. "Бедный ты мой Котофеинька, — утешал он меня, прильнувшую к его плечу, — старые жабы... Если бы они сердечно хотели тебе помочь, форма их предложения была бы другая. А они хотят лишь из твоего тяжелого материального положения извлечь максимум пользы для себя, да еще чтобы ты, должно быть, была им благодарна за это. Помни, Нинуша, свое обещание и не дай болеть моей душе..."<br />
<br />
И рядом с семьей Федотова не могу не вспомнить о наших соседях с той и с другой стороны домика. Это были какие-то простые люди, фамилии их я уже забыла, но нам говорили, что они воры. Такие близкие соседи, только смотря, как вы живете, всегда могут определить, тяжела или легка ваша жизнь. Они, видимо, наблюдали, как мы с матерью целые дни трудимся, знали, что Александр Степанович болен. И вот однажды один из них, зайдя к нам в дом, позвал мать и повел такой разговор: "Ты, Ольга Алексеевна, должно быть, знаешь, что мы воры, и боишься нас, что никогда ничего по соседству не спросишь. А ты не бойся, воры никогда соседям не вредят. Мы знаем, что ваш хозяин сильно болен, что жить вам с дочкой тяжеленько приходится. Вот и дров-то у вас в сарае почти нет. Завтра наши ребята привезут хороший воз, и денег ты им не плати. Это наше вам уважение". И когда мать, растерянная и взволнованная этой неожиданной помощью, стала отказываться, уверяя, что у нас есть чем заплатить, он остановил ее, сказав: "Да ты, хозяюшка, не обижайся и не беспокойся. У нас тоже души есть, которые знают, что правильно. Привезти дров для нас ничто, кони-то у нас свои. И всегда привезем, как будет нужно. Выздоровеет ваш хозяин — за всё сам заплатит, а не выздоровеет — за грехи наши пойдет". На другой день воз напиленных и наколотых дров был не только привезен, а и сложен в сарай. И так не один раз в длинную и холодную зиму того года. Когда наступила весна, и мы с мамой, не имея сил выносить Александра Степановича на воздух, наняли одну знакомую, огромную сильную женщину переносить его два раза в день в сад и из сада, эти соседи сказали ей: "Ты, Степанида Герасимовна, не ходи носить Александра Степановича — это наше соседское дело. Мы рядом, и Ольге Алексеевне или Нине Николаевне стоит только кликнуть нас — и мы сразу прибежим". Да и кликать не надо было: как только солнышко обогреет, сами приходили и выносили Грина в тенистый безветренный уголок, и он любил, когда они его несли. И пошутит с ними несколько минут, покурят, и о серьезном поговорят. На Степаниду он был угрюм. Она раз случайно вынесла его из дома ногами вперед, да и говорит: "Вишь ты, Александр Степанович, я тебя сегодня чего-то как покойника выношу". Грин тогда ей ничего не сказал, а я не слышала ее слов. Потом же, когда носили его Василий и Николай, Александр Степанович и говорит: "Противна мне стала Степанида, как сказала "я тебя сегодня, как покойника, выношу". И не потому, Нинуша, что я боюсь смерти. Я ее не хочу, но не боюсь, а в словах этих было что-то противное, грубое".<br />
<br />
Уже больше полутора месяцев он болел. Лучше ему не становилось. Температура по-прежнему выскакивала из-под аспирина. Доктор Федотов ходил и утешал, что скоро она начнет снижаться. А мне хотелось свозить Александра Степановича в Феодосию, позвать врачей, чтобы они сообща осмотрели его. В Старом Крыму некого было звать. Были еще два врача — Ковалев и Карджиев, но они славились как отменные тупицы.<br />
<br />
В октябре Федотов, по просьбе Александра Степановича, назначил его на рентген. Нужно было ехать в Феодосию, нанять машину, а денег почти не было. Грин послал полное отчаяния письмо в Ленинград Николаю Семеновичу Тихонову. 18 октября получили по телеграфу триста рублей. На следующее утро мы на автобусе поехали в Феодосию. Александр Степанович, хорошо закутанный в шубу, меховую шапку и одеяло, с удовольствием уселся на извозчика, который повез нас к автостанции. "Невыразимо приятно быть на воздухе, — говорил он, — словно бы и сильнее себя чувствую". Подвезли нас к "Астории". Александр Степанович бодро сошел с машины, и на мой вопрос, не устал ли он, улыбаясь, отвечал: "Беспокойный Котофей, не волнуйся, твоя собака жилистая, даже на грош не устал". В номере гостиницы он немного отдохнул, и мы на извозчике поехали в Инфизмет. Я оставила его в вестибюле и пошла договориться к рентгенологу. Врач, узнав, что это — Александр Степанович Грин, согласился сделать рентгеноскопию легких немедленно. И начал рас-спрашивать о его болезни: давно ли болен, на что жалуется, брали ли мокроту на анализ, кто его лечил, чем, и почему не приехали в Феодосию раньше. Я всё коротко рассказала. И он вместе со мной помог Грину подняться на второй этаж, в комнату рядом с рентгеном, где было тепло. Там я раздела Александра Степановича и положила отдохнуть на диван, так как он, хотя и храбрился, но выглядел утомленным. Врач позвал нас в рентгенкабинет. Обняв за талию, я повела Александра Степановича к экрану и поставила. Врач велел мне встать на колени около него и держать его за бедра, чтобы он не очень устал. Александр Степанович даже обиделся: "Помилуйте, доктор, вы, кажется, думаете, что я даже на пять минут не имею сил?". Я сделала так, как мне было сказано. Погас свет, началась рентгеноскопия. Врач спросил: "Александр Степанович, не устали ли вы?" — "Нет", — глухим голосом ответил он, и в ту же секунду я почувствовала, как его тело стало тяжелеть в моих руках, державших его за низ туловища. Обхватив его крепко, изо всех сил, я крикнула: "Александру Степановичу дурно!" Но врач, видимо, уже заметил неладное и крикнул: "Свет!" При вспыхнувшем свете он подхватил Грина сверху, и мы положили его на стоявший рядом диван. На звонок врача немедленно прибежали санитарка и сестра со шприцем. Сделали ему инъекцию камфары и, уже открывшего глаза, его перенесли на диван в соседнюю комнату, обложили грелками. Александр Степанович, совсем очнувшийся, повел в мою сторону глазами и попытался слабо улыбнуться. "Ну как, дорогой?" — спрашиваю его. "Ничего. Теперь всё в порядке. Сам не пойму, что произошло, — уже пободревшим голосом говорил он. — Сначала я чувствовал себя совершенно бодро, а когда врач спросил, я неожиданно почувствовал тошноту и резкую слабость, а дальше ничего не помню". Был он очень бледен, темные тени легли у крыльев носа и под глазами. Александр Степанович осторожно, поддерживаемый мною и рентгенологом, спустился в вестибюль, говоря, что там воздух свежее. В это время в вестибюль вошли врачи Инфизмета Славолюбов и Наний. Грин очень им обрадовался и стал разговаривать, а я поднялась наверх с рентгенологом, он должен был дать мне справку о состоянии легких Александра Степановича. На справке был рисунок легких с какими-то темными чертами. Врач объяснил, что у Грина затемнение в правом легком, и в середине — темное пятно. Он боится, как бы это не творожистый распад — признак туберкулезной каверны. Спросила, нужно ли вести Александра Степановича в лабораторию дать кровь на реакцию Вассермана, как сказал нам сделать Федотов. "Ни к чему, — ответил рентгенолог, — картина легкого дает достаточные основания для длительной болезни Александра Степановича. Это ему лишняя усталость. А мокроту сразу же отнесите в лабораторию. При установке диагноза анализ ее необходим". Спустясь вниз, я увидела Александра Степановича уже сидящим. Прощаясь с ним, врачи обещали вечером прийти в гостиницу сообща посмотреть его. Когда они ушли, он попросил показать справку рентгенолога. Держа ее в руке, я показала; страшное было написано на оборотной стороне. Но Александр Степанович, прочтя первую страницу с законченной фразой, не повернул справку другой стороной — от сердца отлегло. Хотела идти за извозчиком, но он настоял идти к гостинице (это было недалеко) пешком. Я боялась, он уговаривал: "Обморок был, несомненно, от духоты в кабинете. Теперь мне хорошо, хочу Феодосию попробовать своими ногами и подышать дорогим морским воздухом". Не торопясь, шаг за шагом, дошли до гостиницы. Там, уложив и укутав его в шубу, я понесла мокроту в лабораторию. Врач Ибянский, нам не знакомый, но знавший нас в лицо, попросил подождать с полчаса. Села я, и воспоминание о том, что произошло, с большей остротой, чем в момент переживания, нахлынуло на меня. Обморок Александра Степановича, какие-то непонятные слова врачей: "творожистый распад", "затемнение", "жидкость", бледность его. Должно быть, с Александром Степановичем очень плохо! И слезы, впервые за всё время его болезни без конца лились из моих глаз и сердца. Ведь при нем я плакать не могла, и вообще не свойственно мне было в тяжелые минуты плакать или жаловаться. А тут что-то не выдержало. Наконец, анализ был готов. Ибянский, видя мое заплаканное лицо, сказал: "Да вы не торопитесь плакать. Анализ очень благополучен, палочек нет, значит, открытой формы туберкулеза у вашего мужа нет. Всякие анализы во всякое время приносите, я быстро и с удовольствием сделаю. Передайте мой сердечный привет и пожелание скорейшего выздоровления Александру Степановичу — я ведь большой почитатель его произведений". И сразу у меня словно камень с сердца свалился. На крыльях неслась в Инфизмет: чахотки нет, Александр Степанович выздоровеет!<br />
<br />
Вечером оба врача, Наний и Славолюбов, пришли к нам и снова очень тщательно ослушали и осмотрели Грина, расспросили обо всем. Диагноз был: ползучее воспаление легких. Прописали различные лекарства, рассказали, как ухаживать за ним. Главное было — пра-вильно и регулярно ставить обширные согревающие компрессы. Сердце, по их словам, несмотря на длительную высокую температуру, было в удовлетворительном состоянии. Грин пожаловался врачам на доктора Федотова, который, дескать, всё время лечил аспирином, говорил, что это вспышка туберкулеза легких, и не хотел послать на рентген. "Осмотрели вы меня, и стало мне спокойно, — говорил он.<br />
<br />
— Эх, Петр Иванович, вас бы мне в Старом Крыму. Уверен, что через месяц был бы здоров!"<br />
<br />
Прощаясь с врачами в вестибюле, я спросила, соответствует ли их личное мнение о болезни диагнозу, какой они сказали больному, и не скрывают ли они от меня чего-либо. "Опасности нет, — сказали они оба, — диагноз, надеемся, и даже уверены, точен. Но предупреждаем: ползучее воспаление легких — заболевание длительное, требующее большого внимания, заботы и крепко изматывающее больных. Сердце у Грина сильное, и это великий помощник в лечении болезни". Я уже хотела, обнадеженная их словами, попрощаться и идти к Александру Степановичу, как доктор Наний задержал меня: "На несколько минут, Нина Николаевна, скажу вам, как положение Александра Степановича в настоящее время ни безопасно, все-таки ползучее воспаление легких в его возрасте — вещь серьезная, особенно принимая во внимание его алкоголизм в прошлом. Я вижу, он не доверяет Федотову, поэтому через выходной буду навещать его в Старом Крыму до тех пор, пока его здоровье окрепнет. За исключением, конечно, тех выходных, когда меня куда-либо откомандируют". Я очень обрадовалась предложению врача, зная, как Александру Степановичу это будет приятно: он любил поговорить с Нанием. Но, зная, что Наний не из породы филантропов, предупредила, что, к сожалению, мы теперь в очень тяжелом материальном положении, поэтому оплачивать его визиты в Старый Крым так, как это было в Феодосии, мы не в состоянии.<br />
<br />
"Как вам даже думать об этом не стыдно, — возмутился Наний, — я ведь не только ваш старый феодосийский врач, но, надеюсь, и добрый знакомый Александра Степановича и, как вам известно, усердный его читатель. Ни о каком гонораре не может быть и речи. Вы будете опла-чивать мою дорогу в Старый Крым и обратно — вот и всё". — "Но вы столько времени истратите на эти поездки. Александру Степановичу это будет душевно тяжело, будет угнетать его". — "Ну, а мне будет душевно легко, так как вы же знаете, что нам с ним есть о чем интересном поговорить, а потому все дальнейшие разговоры на эту тему прекратим, и в воскресенье ждите меня", — сказал Наний, прощаясь.<br />
<br />
Взволнованная, я быстро побежала наверх в номер, где меня уже с нетерпением ждал Александр Степанович. Сразу выложила ему разго-воры с врачами, кроме слов о серьезности болезни в отдельном разговоре с доктором Нанием. Александр Степанович даже растрогался. Он очень хорошо относился к доктору Нанию, верил ему как человеку и врачу. До сих пор ни Александр Степанович, ни я серьезно не болели, а мелочи были удачно лечимы. Богаевский и Наний были единственным интеллигентными феодосийцами, с которыми Грин был откровенен: с одним — в искусстве, с другим — в общественно-политических делах.<br />
<br />
На следующее утро мы, успокоенные, уехали на автобусе домой. Александр Степанович, несмотря на обморок накануне, чувствовал себя хорошо, очень оживился. Начался новый период лечения, суливший, как нам казалось, выздоровление.<br />
<br />
Но прежде — еще немного о докторе Федотове. Вернувшись из Фе-одосии, мы надеялись, что он, как обычно, утром придет к нам с очеред-ным визитом, тем более что его домработница накануне видела наше возвращение. Но он не пришел. На следующий за этим день, идя к нему, чтобы сообщить о результатах рентгеноскопии и консилиума врачей в Феодосии, встречаю Федотова на Большой улице . Он очень сухо со мною поздоровался и ничего не спросил об Александре Степановиче. Я экспансивно начала сама всё рассказывать. Ни одного вопроса, на лице — равнодушие и скука. Я, вдруг потеряв аппетит к рассказыванию, начинаю прощаться и говорю: "Так мы ждем вас, Наум Сергеевич". — "Не знаю, будет ли у меня время прийти", — сказал неожиданно он, смотря куда-то в сторону своими зло сверкнувшими серыми глазками и, только поклонившись, быстро отошел. Стоя на дороге, я смотрела ему вслед и не понимала, что его укололо. Было ясно, что он, прежде так охотно посещавший Грина, чем-то очень раздражен. Возвратясь домой, я рассказала этот эпизод Александру Степанови-чу. Он сразу же нашел ему объяснение: "Федотов хочет быть первым и единственным богом пациента. Это жалкое самолюбие провинциального врача и маленького человека. Его диагноз не совпал с диагнозом других врачей, и он будет ненавидеть и тех врачей, и пациента, обращающегося к ним за помощью, помимо него, доктора Федотова. Мне тоже такой врач не нужен. Я не любитель медицинских самолюбий. Что хорошего сделал мне доктор Федотов за два месяца? Кроме аспирина и визитов через день — ничего. Здоровье мое за это время нисколько не улучшилось. Начнем новую эру согревающих компрессов и лечения ползучего воспаления легких". — "Но, Сашенька, а вдруг тебе сделается плохо, и у тебя не будет в Старом Крыму врача? Ты прости меня, но я нахожу, что порывать с доктором Федотовым не годится. Можно немного погладить его по самолюбию, он подуется-подуется и отмякнет. Странности старика ведь можно и потерпеть. А без него я боюсь..." — "Никоим образом. Я ему больше не верю. Если бы он, после нашего приезда из Феодосии, пришел к нам по-человечески, не показав своей глупости и раздражения, я, сохранив с ним внешне любезные отношения, всё-таки имел бы на него камень в душе. Почему он, не будучи в состоянии в течение двух месяцев поставить моему заболеванию правильный диагноз, не обратился попросту к тебе или ко мне: "Я что-то не совсем отчетливо разбираюсь в заболевании Александра Степановича, так не пригласить ли нам из Феодосии врача, лечившего его, и вместе с ним поконсультировать?" Ведь здешних он презирает, сам об этом говорит. Не хочу больше его и не боюсь остаться без постоянного врача. Что такое врач после того, как установлен диагноз? Это только сторож болезни, он не дает ей буйствовать, выходить из берегов, а больному дурачиться. А организм с помощью медикаментов справляется с болезнью — тогда выздоровление, или не справляется — и тогда амба. В это я твердо верю. И без Федотова обойдусь. Хватит нам раз в неделю Нания. Приедет, укажет, что делать, и это даст нам уверенность".<br />
<br />
Так и начали мы с Александром Степановичем лечиться. Недели через полторы температура стала спадать, самочувствие улучшилось, появился хороший аппетит, но сил не прибавлялось. Опять видела я в его глазах свойственное ему в минуты обдумывания сюжета выражение, которое я про себя называла "дорога счастья". Когда он так смотрел, что, казалось, не видел окружающего, взгляд его, как осененный высокими берегами ручей течет куда-то в далекое, светлое, неизвестное, становился мягко-бархатистым. Я очень любила этот мягко-бархатистый взгляд и старалась не нарушить покоя вокруг.<br />
<br />
Иногда Грин что-нибудь записывал, иногда жаловался, что "Недо-трога" очень капризна, никак не находит правильного русла, обдумывается так же трудно, как когда-то "Бегущая по волнам". Никак не может сладить с построением сюжета, то ли потому, что мозг ослабел от болезни, то ли сюжет очень сложен и тонок. В этом романе должно было быть много горечи от столкновения "недотрог" с действительностью, но никакой плаксивости, уныния, так как эти люди с обостренной душевной чувствительностью и любовью ко всему истинно красивому, чистому и справедливому настолько привыкают таить в себе все чувства, переживания, что редко заметны они окружающим. И лишь гибель их косвенно может указать иногда на пережитые ими страдания.<br />
<br />
Дни шли тихо. На душе становилось спокойнее: температура заметно снижалась. Это были иногда десятые доли градуса в день или несколько дней, но уже не было того чувства, которое приносила выскакивавшая из-под аспирина высокая температура. Иногда он жаловался на нытье в левом подреберье, но очень редко, и ел хорошо.<br />
<br />
В эти на редкость тихие и, несмотря на материальные недостатки, душевно мирные дни, казалось, что близится выздоровление. Были и радости: телеграмма от поэта Николая Семеновича Тихонова. В ноябре 1931 года исполнилось двадцать пять лет литературной деятельности Грина. Никто об этом, кроме нас, как мы думали, не знал и не помнил. В тот день чувствовали себя несколько празднично и приподнято. В болезни Грина было временное улучшение, мы много разговаривали. Александр Степанович вспоминал, каким он был в тот день двадцать пять лет назад, какой блаженный восторг охватил его при виде первого напечатанного рассказа. Грин подводил итоги своей работы и радовался тому, что за весь творческий путь он ни разу не изменил себе, несмотря на все тяготы этого пути, всегда оставался самим собой: ни тщеславие, ни деньги не заставили его изменить своему представлению об истинном искусстве. "Даже самые мои плохие рассказы, написанные в нужде, за пятирублевки, без серьезного обдумывания, подписанные "Степановым", "Александровым", "Моравской" и всякими другими псевдонимами, которые я уже забыл, всё-таки носят на себе хоть малую печать моего писательского "я". Грин с гордостью и нежностью говорил, что счастлив, дожив до дня двадцатипятилетия своей писательской работы, сознавать верность своему чувству художника. Им, только художником, он и был.<br />
<br />
Ни разу не польстился на выгоды и материальные блага литературных извиваний, остался самим собой.<br />
<br />
"Маленький это капитал на нынешнюю расценку — честность, но он мой. Пусть за время моего писательства обо мне ничего не говорили, так как я человек, никогда не лизавший пяток современности, — никакой, но я цену себе знаю. Знаю, что мое настоящее будет всегда звучать в сердцах людей, смотрящих вглубь себя. Да и сам я сколько радостей испытал от своего творчества. Всякому ли выпадает такое великое счастье — всегда быть самим собой".<br />
<br />
Мой подарок — большой букет дубков и несколько последних бутонов роз, сохраненных от холода в доме, и мамин хороший торт, и коробка первосортных папирос были перед ним на тумбочке. Я сидела, рукодельничая, у его постели. Неожиданно мама приносит телеграмму. Александр Степанович расписался и с нетерпением вскрыл ее: "От кого бы это?" Телеграмм нам не от кого было ждать.<br />
<br />
Читает... и вижу, как заблестели глаза, как легкая розовая тень радости поднялась к его бледному лицу. Он читает мне вслух поздрав-ление Тихонова и его жены с двадцатипятилетним юбилеем и пожеланием здоровья и успехов. "Ну вот, и вспомнили меня в этот день! Откуда он знает об этом, видимо, я как-нибудь случайно сказал, а он хорошо запомнил. А как славно, Нинуша, что в такой день где-то далеко кто-то о тебе думает. Ведь вот один только прислал мне поздравление. И он сам писатель, но и мой читатель. Что один, так это особенно дорого. Так что у меня сегодня и встреча с моим читателем", — хорошо радовался Грин. Я радовалась с ним вместе, догадываясь, каким образом Тихонов узнал об этом дне. Зная, что некому поздравить Александра Степановича, я заранее написала Борису Степановичу Гриневскому, прося прислать поздравление. Борис же по нашей просьбе по поводу печатания "Автобиографической повести" встречался с Тихоновым и сказал ему об этом. Действительно, поздравление Бориса письмом пришло, запоздав, дня через два. Александру Степановичу я ничего не сказала. Вышло так хорошо, как и предположить не могла. Уже три или четыре месяца болел Грин. Мы нуждались, бились с матерью как рыба об лед, добывая пищу для больного. Был трудный 1931 год, поздняя-поздняя осень. Изредка переписывались с Иваном Алексеевичем и Ольгой Максимилиановной Новиковыми и, пожалуй, больше ни с кем, кроме брата Александра Степановича, Бориса. Писал Грин в Союз писателей, писал Георгию Аркадьевичу Шенгели, прося узнать о письме, посланном Горькому. Ответа не приходило.<br />
<br />
Неожиданно в один из душевно хмурых дней почтальон приносит повестку на посылку и большое письмо, написанное неизвестной рукой. Пишет неизвестная нам молодая женщина, читательница Грина: она случайно узнала, что Александр Степанович длительно и тяжело болен. Ей давно хотелось выразить ему свою признательность и восхищение, хотелось видеть его. Она была летом в Крыму, но постеснялась его беспокоить. Зная, что в Крыму живется трудно, она осмеливается послать ему небольшую посылку с лакомствами и просит сообщить, какие ему нужны лекарства, она всё может достать.<br />
<br />
Мы были растроганы душевной лаской не известного нам человека. Это редко выпадало на нашу долю. А тут так неожиданно и в действительно тяжелую минуту, когда мы думать не могли о лакомствах для больного, лишь бы вообще накормить его досыта. Посылка была прекрасная. И, самое главное, в ней был хороший чай, который Грин так любил, и достать который в то время в Крыму было весьма трудно, и хороший табак, папиросы.<br />
<br />
Моментально был поставлен самоварчик, подтянут к кровати Алек-сандра Степановича стол, и мы втроем уселись пить свежий душистый чай.<br />
<br />
Затягиваясь хорошей папиросой, он удовлетворенно ворковал: "И ведь есть же такие милые читатели, которые думают о тебе по-настоящему. Хорошая женщина! Пусть она там, в Москве, чувствует, как нам сейчас на душе славно!" Написал ей хорошее письмо. Это была Александра Васильевна Новикова. Теплые, дружеские письма ее всегда радовали нас, забота согревала. Она присылала лекарства, посылки, собиралась летом 1932 года навестить Грина в Старом Крыму. Но летом Александр Степанович умер, а я, бывая в Москве, познакомилась с нею, была в дружеских отношениях. Она много и любовно читала Грина, хорошо его чувствовала. Эта милая женщина умерла в 1934 году от гангрены легких, сожаление о ней сплелось в моей душе с глубокой признательностью к ней за то, что последние месяцы жизни Грина были согреты душевным теплом читателя.<br />
<br />
В конце декабря по Старому Крыму разнеслось известие, что весной открывается туберкулезный санаторий, и на днях из Ленинграда приезжает будущий главврач его, опытный фтизиатр. Мы очень обрадовались: вот теперь, когда Александра Степановича осмотрит опытный специалист, мы будем совершенно спокойны. Как только врач приехал, я пригласила его к нам. На мою просьбу он очень любезно согласился навестить Грина. Александр Степанович был доволен. Врач пришел на другой день. Это был молодой человек лет двадцати девяти-тридцати, Михаил Васильевич Яковлев. Долго, внимательно расспрашивал, не торопясь осматривал и ослушивал Александра Степановича. По его мнению, у него в настоящее время прослушивались остаточные явления воспаления легких и обострение туберкулеза легких, печень несколько увеличена, как полагается у алкоголиков (Александр Степанович сам сказал, что много пил), назначения правильные, опасного ничего нет, но необходимо усиленное питание. Видимо, врач любил свою работу, но был еще молод, чтобы учитывать впечатление, производимое им на окружающих, потому что, рассказывая о том, как надо вести Александра Степановича, он стал быстро расхаживать по комнате, размахивать руками и закончил: "Не менее десяти яиц в день, лучше всего в сыром виде, сырую или чуть обжаренную печень и кровь свежеубитого скота от полустакана до стакана в день". — "Да что вы, доктор! — прервал его Грин. — Какая же кровь, какие яйца, когда у нас в Крыму голод, и не только бойни нет, но даже хлеб мы с трудом достаем..." — Это неважно! — воскликнул он. — А такое питание вы должны получать!" — и даже голос у него стал какой-то петушиный.<br />
<br />
Я видела, как в глазах Александра Степановича засверкали насмешливые огоньки. Врач ушел, проводила его и, возвратись, застала Грина смеющимся очень весело: "Ну и трепач, мальчишка! — вос-кликнул он на мой вопросительный взгляд. — Это при голоде-то рекомендовать такую диету. Я и здоровый-то никогда не мог пить кровь — это отвратительно! Да еще десяток яиц в день! Печень в сметанке еще поел бы. Очень люблю бифштекс по-татарски (рубленое или скобленое сырое мясо с луком и перцем), поел бы и его. Но у нас к бойне, должно быть, и тропинка заросла. Скажу тебе откровенно, не понравился мне сей молодой человек. Одна от него нам польза, что ничего опасного не увидел. Значит, будем лечиться по-старому. Ем же я неплохо и досыта. Чего ему еще надо..." Долго потом, посмеиваясь, вспоминал он назначенную Яковлевым диету.<br />
<br />
Были мы в то время в Старом Крыму еще чужими, приезжими людьми. Доставать всё было нам трудно, а доброта человеческая и здесь проявилась. Без чаю Грин не мог жить, а запасы его у нас часто иссякали в этот трудный год. Мы бегали по городу и искали всегда чай, пытались доставать его из частных спекулянтских рук. Население прослышало: болен, и уже давно, писатель, без чаю жить не может. И стали к нам приходить то старушки, то детишки неизвестные: приносят чай, то осьмушку, то просто две-три чайных ложки его, завернутые в бумажку. Постучат — откроем, сунут чай в руку и, сказав: "Для вашего больного", — бегут опрометью к двери. А то на улице меня или мать встретит какая-нибудь незнакомая женщина, подойдет и, смущаясь, говорит: "Вы уже не обижайтесь, у вас, слышно, больной любит чай, передайте ему на здоровье".<br />
<br />
Стук в дверь. Александр Степанович спрашивает: "Кто пришел?" — "Чайный человек, Сашенька". — "Жив, курилка, собака ..." Или: "Чай в синей бумажке, что девочка принесла, был лучше, чем у старушки. Но этот тоже ничего. А, во всяком случае, всё прекрасно, и им всем я должен быть благодарен", — говорил Александр Степанович.<br />
<br />
Но нужда остается нуждой. И Грин, памятуя всегда доброе к себе отношение Горького, решил снова, как в 1920 году из Боткинских бараков, обратиться к нему с просьбой о помощи. Он написал Алексею Максимовичу хорошее большое письмо, которое послал в Москву нашему старому знакомому поэту Георгию Аркадьевичу Шенгели, прося передать его лично Горькому. О пенсии Союз ничего не сообщал.<br />
<br />
Проходили недели, ответа от Горького не было. Молчал и Шенгели. Грин в новом письме спросил Шенгели, передал ли тот письмо Горькому. Получен был краткий, суховатый ответ: "Письмо передано". Опять стали ждать известий от Горького. Александр Степанович, зная достаточно Горького, был уверен в благоприятном ответе, но ответа мы так и не получили.<br />
<br />
Впоследствии, уже после смерти Грина, я спросила Шенгели, видел ли он лично Горького при передаче письма? Шенгели сказал, что пере-дал письмо секретарю Алексея Максимовича. Больше мне нечего было спрашивать Шенгели, так как я поняла, что если бы он дружески был озабочен здоровьем Грина, то нашел бы возможность увидеть Горького лично. Для любого писателя это не являлось сложной задачей, а для Александра Степановича отсутствие ответа от Горького было большим ударом. "Видимо, дорогие товарищи писатели не верят, что я серьезно болен, и сумели преподнести мою болезнь как попытку сыграть на его мягкосердечии. А я должен был помнить, как доверчиво Горький в 1921 году отнесся к клевете на меня Корнея Чуковского, а позже, узнав истину, извинялся. Все они, к сожалению, никак не могут Грина всерьез взять, всё он для них какой-то авантюрист, укравший у английского капитана чемодан с рукописями. Плоские души!" — горевал он.<br />
<br />
После его смерти некоторые писатели сетовали, почему Александр Степанович не писал всем им о своей нужде, болезни, что они были бы сердечно рады помочь ему. Может быть, и так, а, может быть, и не так... Когда они мне говорили об этом, прошло уже года три со смерти Грина, минули тяжелые 1931-1933 годы, стало жить легче. О нужде писателя рассказывала я, его жена. Почему я выражаю сомнение? Во-первых, потому, что такая, случайно услышавшая о болезни Грина, совсем не литературная женщина как Александра Васильевна Новикова сумела без просьб и напоминаний скрасить болезнь Александра Степановича. Во-вторых, он осенью и зимой 1931-1932 годов неоднократно обращался в Союз писателей с просьбой о пенсии. Делать это было для него во много раз тяжелее, чем писать к Горькому. И что из этого вышло? Горечь, обида, я бы сказала, оскорбление страдавшего и умиравшего писателя. Не получая ответа от Горького, Грин решил послать в Союз писателей напоминание о пенсии.<br />
<br />
Как мы с матерью ни скрывали от него нужду, она лезла со всех сторон, и даже его усталый взор замечал ее. Худел Александр Степа-нович от болезни, а не от недостатка еды, а мы худели от заботы, работы и недостатка пищи — это же были страшные годы, других объяснений не требовалось.<br />
<br />
Не любил Грин братьев-писателей из правления Союза: "Вся эта заевшаяся братия, глухая к истинным нуждам. Писать им — душе моей отвратно, но что же поделаешь?" И написал...<br />
<br />
Так как это была официальная просьба больного писателя, то она, конечно, обсуждалась на каком-то заседании, и, следовательно, многим писателям было известно тяжелое материальное положение больного Грина, — его заявление звучало достаточно горько. А эффект от этого заявления был жуткий: Союз писателей сначала прислал требование немедленно прислать медицинскую справку о состоянии здоровья Грина — это было в конце декабря 1931 года. Так как справка нужна была официальная, а Грин лечился у частных врачей Федотова и Нания, то я пошла к заведующему старокрымской амбулаторией доктору Ковалеву, которого увидела впервые. Рассказала ему о болезни Александра Степановича, о длительном пребывании его в постели, и о необходимости послать в Союз писателей справку о состоянии его здоровья для получения пенсии. Врач пообещал на днях зайти к нам на квартиру. Я просила его прийти в выходной, когда приедет лечащий Грина врач Наний. Он пообещал, а неожиданно пришел на следующий день вместе с каким-то человеком, как я потом узнала, членом горсовета. Мы очень удивились, и Александр Степанович спросил Ковалева, как же он даст справку без лечащего врача: он же не знает, чем и сколько времени болен он, Грин?<br />
<br />
"Это не имеет значения, я же врач", — сказал Ковалев и начал рас-спрашивать и осматривать Александра Степановича. После осмотра он написал справку, и, не вступая в посторонние разговоры, оба ушли.<br />
<br />
В оставленной на столе справке мы прочли, что такой-то страдает туберкулезом легких, инвалид третьей группы. И больше ничего. Были мы в этих вещах до глупости несведущи, но, к сожалению, не понимали этого. Думаю, что происходило это по причине нашего очень замкнутого образа жизни. Малое общение с практичными людьми, пустопорожние разговоры с которыми учили бы нас чему-нибудь, лишало нас знания подробностей, окружавших быт каждого человека. Эти подробности как-то проплывали мимо нашего внутреннего внимания. Мы жили в своем представлении о жизни, а оно, как я убедилась в глубокой старости, уже в заключении , среди сонмища самых разнообразных людей, было прекрасно, но совсем не практично. Так вот, увидев на справке "инвалид третьей группы", мы с Алексан-дром Степановичем оказались очень довольны, считая, что инвалид тре-тьей группы — это такой тяжелый больной, как он. Мы знали: выражение "туберкулез легких третьей стадии" — это тяжелая форма, и приравняли инвалидность третьей группы к ней, тем более, что оба эти выражения стояли рядом. Мы знали, что у Александра Степановича, наверное, нет туберкулеза третьей стадии, то и еще решили, что Ковалев из любезности повысил ему группу инвалидности ради увеличения размера пенсии. И это соображение наше возникло с меньшим количеством слов и с большей быстротой, чем потратила я теперь на объяснение его. Наивны мы тогда были очень... Мы даже не представляли тогда, что Ковалев, по существу, сделал противоположное медицинское преступление, заведомо понизив группу инвалидности Грину, находящемуся в постели в течение нескольких месяцев. Что это было? Подлость равнодушия или подлость обиженного врача амбулатории, ни разу не приглашенного к Грину. Не знаю... Знаю только, что когда, впоследствии, Александр Степанович просил вместо туберкулезного санатория в Ялте дать ему туберкулезный паек в Старом Крыму, где санаторий к тому времени открылся, то Ковалев очень любезно подписал справку доктора Яковлева о необходимости получения этого пайка на месте. Союз писателей, увы, "тянул" решение по этому вопросу слишком долго. Пайка Грин так и не получил. Обрадованные этой справкой, мы немедленно послали ее в Союз писателей, и месяцы проходили, а Союз писателей молчал. Мы не понимали — почему? Запрашивали — молчание. И уже в июне, за две недели до смерти Александра Степановича получили легкомысленную открытку от С.Штрайха, в которой он поздравлял (!!!) его с назначением пенсии в ...150 рублей в месяц.<br />
<br />
Александр Степанович был возмущен, но и тогда нам ничего не пришло в голову. О неправильной группе инвалидности я узнала уже после смерти Грина, будучи в Союзе писателей, и спросив, почему так несправедливо поступили с Александром Степановичем? Увы, медицинская справка, оказывается, говорила, что он не тяжелый боль-ной. Товарищи из Союза были виноваты в медлительности, так как, видимо, в болезнь Грина, как он и предполагал, не верили! И если бы нам пришло в голову хоть доктору Нанию сказать об этой справке, он бы нам объяснил, и мы снова позвали бы Ковалева. Но у нас не было привычки о своих материальных делах и тяготах говорить с кем-либо, кроме кредиторов и между собой.<br />
<br />
В декабре благодаря помощи Тихонова мы заключили договор на отдельное издание "Автобиографической повести". Издательство должно было высылать нам ежемесячно по двести пятьдесят рублей. В здоровье Грина наступило заметное улучшение. Мы решили, что в нашей жизни уже наступил перелом к лучшему. Но, увы, в скором времени здоровье Александра Степановича снова стало ухудшаться, а издательство деньги высылало нерегулярно.<br />
<br />
Осенью я несколько дней была больна. Срочно нужна была операция; хирурга в городке не было, и ее, по совету доктора Федотова, сделал старый фельдшер Прохоров. Сделал неудачно, и я уже несколько месяцев возилась с возникавшими обострениями, гноетечениями, перевязками — очень этим мучилась. Александр Степанович настаивал, чтобы я съездила к хирургу в Феодосию, так как он чувствует себя уже лучше, и я не должна всё время находиться около него. К этому времени температура у него снизилась до 37, Г- 37,2° по вечерам. Он говорил: "Лежу в постели — здоров, хочется встать и переделать тысячу дел. А как встану, словно во мне стержня нет, чувствую, что еще болен и слаб. Смотри, пожалуйста, всего-то только воспаление легких, а как оно меня ослабило!"<br />
<br />
В начале января я поехала в Феодосию к хирургу Сухареву. Он сказал, что от своей болезни я могу избавиться только оперативным путем: свищ сам не заживет, его надо иссечь; всё это займет две-две с половиной недели. Я сказала, что должна посоветоваться с Александром Степановичем. До отхода автобуса у меня оставалось часа три, и я зашла в Инфизмет к доктору Нанию, чтобы без Александра Степановича под-робно расспросить о его здоровье. Наний приезжал к нам через вы-ходной, изредка — через два выходных на промежуток времени между приходящим из Феодосии и уходящим обратно автобусом. Время это проходило в осмотре Грина, расспросах о здоровье, выписывании рецептов, а затем — в разговорах о текущих политических делах. На эти темы оба любили поговорить, а так как круг людей, среди которых вращался Наний, был значительно шире, чем у лежащего в постели Александра Степановича, то разговоры были интересны. Медицинские разговоры при Грине были всегда благополучны, да и сам больной говорил, что ему значительно лучше, чем осенью. Слабость врач объяснял длительным лежаньем; иногда возникающие тупые боли в левом подреберье и запоры — вялостью желудка и кишечника по той же причине. Назначил регулярные клизмы. О здоровье Александра Степановича поговорить с ним во время мытья рук я не могла: умывальник был у двери в комнату больного.<br />
<br />
Спрашиваю Нания, что он думает о здоровье Александра Степановича, почему не наступает выздоровление? Ведь он лежит уже пятый месяц, третий месяц его лечит он, Наний, температура почти нормальна, а встать с постели он не может: чувствует нездоровье? Что нужно мне сделать, чтобы поднять Александра Степановича на ноги?<br />
<br />
"Я всё время думаю о болезни Александра Степановича, — отвечал Наний, — и прихожу к убеждению, что положение его в настоящее время довольно тяжелое. Субфебрильная температура в пределах 37,Г- 37,3° держится у него около двух месяцев; клинических явлений в легких для объяснения этой температуры у него немного, а справиться он с нею не может. Это показывает, что организм сильно ослаблен, сопротивляемость резко понижена — признак очень плохой. Он истощен болезнью и прошлым алкоголизмом. Вы давно живете скудно, плохо питаетесь. Возраст его тот, когда чаще всего алкоголики расплачиваются за прошлые излишества".<br />
<br />
С ужасом слушала Нания. Зная, что Александр Степанович серьезно болен, но у него нет открытой формы туберкулеза легких (мокрота неоднократно проверялась), я была спокойна за его жизнь. Мне хотелось, чтобы он скорее почувствовал счастье быть здоровым.<br />
<br />
"Но почему же вы раньше мне этого не сказали? Ведь Александр Степанович питается почти так, как в хорошее время, и аппетит у него есть, почему же организм его не усиливается, а ослабляется? Единственного он не пьет — молока, но он его всегда не любил. Что же надо сделать, чтобы повысить эту сопротивляемость? Может быть, дать ему вино?" — "Нет, вино ему не нужно, а купите в торгсине коньяк "Три звездочки" и давайте ежедневно по два стакана молока, и в каждой — по чайной ложке коньяку. Это может немного улучшить общее состояние. Но поймите, что его организм вообще изношен и что вы можете сделать, чтобы повысить сопротивляемость?" — "Повезу его в Москву, там вылечат". — "Увы, Нина Николаевна, это нигде не лечится, но везите Александра Степановича в Москву. Чудеса часто таятся в самом больном организме", — отвечал мне Наний.<br />
<br />
Со смертью в душе ходила по солнечным феодосийским улицам, ни к кому из знакомых не хотелось заходить, хотелось в церковь. Задумавшись, дошла до собора и вошла в него. После яркого солнца улиц не видела ничего, но я знала, где стоит распятие, у ног которого я в тяжелые и светлые минуты искала утешения или благодарила. Поэтому пошла в ту сторону, не всматриваясь. Сделала несколько шагов и с размаху споткнулась обо что-то, лежащее на полу, и упала. Испуганная резкой болью в ноге, я, поднимаясь с пола, увидела, что упала на распростерто-го у входной двери распятого Христа. И мне стало страшно. "Быть большой беде!" — подумала я. Ко мне подошли какие-то женщины с чистой тряпкой, чтобы завязать ногу, из которой обильно текла кровь.<br />
<br />
"Почему Христос здесь лежит?" — спрашиваю их. "А разве вы не видите, что из церкви всё вынесено, ее будут разрушать. Рабочие, что выносили распятие, пошли обедать..." — рассказали мне женщины. Я, действительно, не видела.<br />
<br />
И всё: разговор с Нанием, разорение церкви, валяющийся на полу Христос — символ любви к человечеству, неожиданное мое падение, кровь (падение с кровью всегда было для меня приметой несчастья) — всё это наполнило мою душу зловещим предчувствием. Оно не оставляло меня до самой смерти Александра Степановича, как бы сглаживаясь в дни улучшений от воскресавшей надежды, а потом — снова глухо ворочаясь в дни ухудшений.<br />
<br />
Долго молилась и плакала я у ног лежащего Христа, прося его пожалеть Александра Степановича и дать ему жизнь.<br />
<br />
Возвратясь домой, рассказала Грину о совете Сухарева немедленно оперироваться. Он был за это и просил меня в ближайшие же дни ехать в феодосийскую больницу. Разговаривая с ним, я всматривалась в него, как будто в постороннего человека. Какое было бы мое впечатление от этого не родного привычного образа? Каким бы он мне казался больным — безнадежным или нет? Всматривалась и не видела черт безнадежности. Это было лицо больного человека, но не смертного. Голос был живой, интонации гибкие, глаза блестели, иногда даже мелькал в них юмор. Бледен — да, но Александр Степанович был всегда бледен. И выглядел, конечно, лучше, чем в ноябре.<br />
<br />
"Может быть, Наний и ошибается, — думалось мне, — ведь вот у Маркевича (знакомый туберкулезный больной) годами держится такая температура, как у Александра Степановича, а он не умирающий". И от сердца как будто что-то отлегло.<br />
<br />
"Почему, Нинуша, ты меня так усердно разглядываешь? — спросил Грин, заметив мое особое внимание. "Я много часов тебя, Собинька, не видела, была совсем в другой обстановке, и вот теперь насвежо проверяю, выглядишь ли ты лучше, чем осенью". — "Ну, и как?" — "Лучше..." — "Правильно. Я и чувствую себя лучше. Раз "Недотрога" снова заиграла у меня в душе, значит, я стал крепче".<br />
<br />
Тем не менее, я, тайно от него, написала в Москву доктору Разумову, работавшему в клинике Дома ученых, членом которого был и Грин. Бывая в Москве, мы лечились у него и относились к нему с чувством искреннего уважения. Я описывала Разумову болезнь Александра Сте-пановича, его состояние в настоящее время, прогноз лечащего врача и просила его разрешения привезти больного в клинику, где он работал. Как член ЦКУБУ, Александр Степанович имел право лечиться в ней.<br />
<br />
Через некоторое время был получен ответ от Разумова. Он советовал не привозить Грина в Москву. "Наша клиника, как и все больницы Москвы в нынешнем году, имеет в палатах температуру воздуха не выше 10-11° тепла, питание плохое. Везти так далеко тяжелобольного и держать его в этих условиях — это принести ему большой вред. Лечите дома, болезнь несложная, рассчитываю, что у Александра Степановича хватит сил победить ее". Письмо это Александр Степанович получил в мое отсутствие.<br />
<br />
"Ты что это, Нинуша, не поговорив со мной, решила везти меня в Москву? — встретил он меня. — Зачем это? И видишь, что Разумов тебе отвечает? Я тебе это же сказал бы, если бы ты меня спросила до отправки письма. Даже, предположим, он ответил бы тебе: "Везите немедленно — здесь рай" — я всё равно не согласился бы. Я не желаю лежать в больнице. Я чувствую себя значительно крепче, зачем же паника? Что ты ждешь от Москвы?" — "Там есть врачи более опытные, чем Наний и Федотов, может быть, там есть лекарства, каких не знают и не имеют здесь. Я так хочу, Сашенька, видеть тебя здоровеньким и рассчитывала, что в Москве этого легче достигнуть. Написала же Разумову, не сказав тебе, чтобы сначала узнать — можно ли тебя туда привезти, а уже на готовое и предложить тебе. Ты не обижайся на меня, Собинька...". — "Дурачок ты, Нинуша. Ты ведь не думаешь, что даже болеть в своей квартире, на своей постели легче для меня, чем в больнице. Лежать в палате с чужими страдающими людьми, слушать ненужное тебе, ощущать казенную обстановку, а самое главное — ви-деть тебя только в положенные часы свиданий. Дурашенька ты мой дорогой, как ты могла представить, что из твоих ласковых, заботливых ручек я захочу перейти в руки санитарок, что я смогу выздоравливать, не видя твоих нежных глаз, не чувствуя тебя хотя бы за стеной этой комнаты. Нам здесь, конечно, тяжело материально, но, как видишь, в больнице условия еще хуже, чем у нас. Нет у нас разносолов, но необ-ходимая сытость, уход, чистота, любовь и забота есть. И своя, своя, Нинуша, постель. Сколько раз, лежа здесь, я вспоминал свои бродяжьи молодые годы, лежанье в Боткинских бараках в сыпном тифу, бездомное мотанье по холодному, голодному Питеру после выздоровления и брр... не хочу такого".<br />
<br />
Это было в январе 1932 года. Прошел месяц. Самочувствие Алек-сандра Степановича не изменялось, то есть, он не чувствовал себя хуже, но и лучше не становилось. Температура не поднималась выше 37,Г-37,2°, а по утрам даже в норме. И слабость.<br />
<br />
Александр Степанович, видя, как я по-прежнему мучаюсь с обо-стрениями, снова разрезами и перевязками, уговаривал меня съездить в Феодосию на операцию. "Не бойся, Котофеинька, поезжай. Я чувствую себя крепче, чем осенью. Сама видишь, о "Недотроге" думаю. Около меня же останется мать, ангел заботы и терпения".<br />
<br />
Ел Александр Степанович в это время хорошо. Изредка жаловался на небольшие боли в области желудка, успокаивавшиеся от грелки. Наний провел курс лечения, но никаких изменений в состоянии Грина это лечение не произвело. Договорились мы с Александром Степановичем, что через каждые три дня он будет посылать мне открытку, а мама через день будет звонить в больницу спрашивать всё обо мне и передавать всё о нем.<br />
<br />
Поехала, легла, была оперирована и заторопилась домой. Известия из дому были хорошие. Александр Степанович даже писал в повышенном тоне, что он "жрет, как голодная собака". Наний по воскресеньям, приезжая из Старого Крыма, тоже звонил по телефону, что всё благо-получно, Александр Степанович в прежнем состоянии, дух его бодр.<br />
<br />
Но январские слова Нания черным камнем лежали у меня на сердце: "отсутствие сопротивляемости!" Занятая около Александра Степановича, я не так остро думала об этом, а теперь, лежа постоянно в постели, перебирала в уме время его болезни. Прошло уже полгода, как он лежит. Спрашивала у больничных врачей. Они говорили, что туберкулез легких у пожилых может так вяло тянуться годами, что снижение сопротивляемости организма от условий прежней жизни играет большую роль. Но утешали, что, несомненно, с наступлением весны начнется выздоровление. Они утешали, а мне было страшно! И он, один, без меня, там лежит и грустит...<br />
<br />
Как только я начала после операции понемногу двигаться, сразу же попросила доктора Сухарева выписать меня из больницы. Он советовал полежать еще неделю, пока окрепнет рана. Я рассказала ему, что у меня делается дома, и на следующее утро вышла из больницы. Была снежная ветреная погода середины февраля. Пошла на союзтранс , рассчитывая выехать машиной, делавшей зимой ежедневно один рейс "Феодосия — Старый Крым" и обратно. В союзтрансе мне сказали, что за городом буран, и как сообщили из Старого Крыма по телефону, занесло снегом дорогу на Карагозской горе , а поэтому машина из Феодосии пойдет только по окончании бурана.<br />
<br />
Я опешила. Как же мне добраться до Старого Крыма? Заведующий посоветовал пройти на почту: он слышал, что почта пойдет на лошадях. Накануне, после разговора с Сухаревым о выписке из больницы, я вызывала по телефону мать и сказала, что приеду завтра. Значит, сегодня я во что бы то ни стало должна добраться до Старого Крыма, иначе Александр Степанович и мама измучаются, волнуясь за меня. На почтовом дворе, действительно, стояли большие розвальни, запряженные парой лошадей. Вокруг суетились люди. Подошла к заведующему конторой, и прошу его разрешения поехать с почтой до Старого Крыма.<br />
<br />
"Что это, другого времени у вас нет туда ехать?" — сердито посмот-рев на меня, спросил он. Объяснила ему причину. Он знал Александра Степановича и сразу же сказал почтарю, чтобы тот усадил меня.<br />
<br />
"Но вы очень плохо одеты для такой дороги на лошадях", — сказал он.<br />
<br />
Я была в шубке, меховой шапочке и фетровых ботах и успокоила его, что холода не боюсь. Ямщик принес какую-то большую попону, ею закутали мне ноги, на голову я подняла меховой воротник шубки, и в десять часов утра мы выехали. Кроме меня, в сани сели какой-то мужчина, тоже торопившийся в Старый Крым, почтарь и ямщик.<br />
<br />
Только за городом мы почувствовали, как силен буран: снег мело сплошной пеленой, ветер дул то сбоку, то в лицо. Поперек дороги возникали всё новые и новые наметы снега, через которые лошади с трудом перетаскивали сани. Тогда мы все сходили с саней и шли за ними, увязая в снегу. Проехав километра полтора, возница наотрез отказался везти нас дальше: "Лошадям не выдержать такого груза. Мы с почтарем сами пешком пойдем. Возвращайтесь в Феодосию, пока недалеко отъехали".<br />
<br />
Я стала просить почтаря и возницу дать мне возможность только идти за их санями, так как сегодня я обязательно должна быть в Старом Крыму. Они уговаривали меня вернуться: "Не выдержите вы дороги, и одеты-обуты не по погоде, а если вы только что из больницы, то и сил не хватит против ветра идти. Завтра-послезавтра буран кончится, тогда и вернетесь в Старый Крым". — "Нет, я пойду с вами, нужно мне. Ждут меня", — сказала я. "Ваша воля, только уж потом не пеняйте и не стони-те", — сказал мужчина-попутчик, оказавшийся старокрымским шофером, тоже по каким-то причинам торопившийся домой.<br />
<br />
Пошли. Тяжелый был путь. Лошади с трудом пробивали дорогу через наметы снега, дорога была в гору, снег и ветер забивали дыхание. Несколько раз мне казалось, что я упаду и не встану. Четырнадцать дней, по условиям операции, я была без пищи, только на сахаре и воде. В угрюмом молчании шли мы вслед друг другу, я — последняя, так научил нас ямщик. Потная, с мокрыми до колен ногами, я больше всего боялась упасть. Жалея меня, спутники на несколько минут останавливали лошадей. Я присаживалась на край саней, но долго сидеть на ветру было опасно для всех нас, влажных и горячих от борьбы с непогодой.<br />
<br />
Наконец, добрались до Старого Крыма. Было около восьми часов вечера, почти десять часов на преодоление двадцати пяти километров. Среди домов буран казался тише. Еле передвигая ноги, с трудом дотащилась до домика на Октябрьской, где мы тогда жили. И ужас! Дверь на замке. Где же так поздно мать? Ушла в такую непогоду... В окне комнаты Александра Степановича, недалеко от входной двери, свет, но сквозь морозные узоры и тучей летящие снежинки ничего не вижу. От удивления, горести и слабости тихо стону. Нет ни капельки сил, чтобы идти искать мать, а беспокоить Александра Степановича стуком в дверь боюсь: двери же он не может открыть. Вдруг отворяется форточка в окне, и раздается взволнованный голос Александра Степановича: "Нинуша, ты?" — "Я, Сашенька, но почему ты замкнут? Где мама? И ты в белье у форточки..." Он протягивает мне в форточку ключ: "Входи, родная, скорее..."<br />
<br />
Сбросив мокрую верхнюю одежду, в мокром платье и чулках иду к Александру Степановичу. Он уже сидит в постели, протягивая ко мне руки; обнимает меня, охватывает моими ладонями свое лицо, и слезы градом струятся из его глаз: "Родная моя, что произошло? Я умирал от волнения и страха, что с тобой случилась какая-то беда. О, Господи! Ты снова со мной... Какое счастье... Еще милостив Бог ко мне, грешнику, радость ты моя единственная!"<br />
<br />
Бессвязно, волнуясь, рассказываем каждый свое. Александр Сте-панович и мама ждут меня с утра, рассчитывая, что я приеду автобусом. Снег идет, но они дома и не представляют, как силен буран в поле, тем более что домик стоит в низинке. В положенное время я не являюсь, ждут еще немного — меня нет. Проходят часы, начинается беспокойство. Мама идет на автостанцию, узнает, что из-за бурана машина не вышла. Звонит по телефону в больницу, ей сообщают, что я выписалась и ушла рано утром. Мать возвращается домой и всё рассказывает Александру Степановичу. Оба успокаивают друг друга предположением, что я зашла к нашим феодосийским знакомым Улановым, и у них, должно быть, пережду буран. Спустя некоторое время Александр Степанович снова начинает волноваться и просит мать позвонить Александре Петровне Улановой на службу узнать, у нее ли я. Мать идет на телефон, звонит и узнает, что я к ним даже не заходила, а обычно, ездя в Феодосию, я останавливалась у них. И мать, и Александр Степанович в отчаянии: для них ясно, что со мною произошло что-то страшное, даже в голову, конечно, не приходит, что я иду пешком. Уже вечером мать снова идет на союзтранс узнать, не придет ли из Феодосии какая-нибудь машина.<br />
<br />
Войдя в Старый Крым, я к дому стала спускаться по боковым улицам, оттого и не встретилась с нею. Почта же подъехала не к союзтрансу, а к почтовому отделению.<br />
<br />
Вскоре вернулась усталая, отчаявшаяся мать. Сразу же начала переодевать, растирать меня, менять окровавленную сбившуюся повязку. Взволнованные и вместе с тем успокоенные, уселись мы около Александра Степановича, и только теперь я стала внимательно разглядывать и расспрашивать его. За две с половиной недели моего отсутствия он порядком изменился к худшему. Осунулся, под глазами темные круги. Оказалось, чувствует себя хуже. Почему? Отчего? Дней через пять-шесть после моего отъезда мать приготовила ему нашпигованного зайца, приготовила, как она это умела, замечательно. Съел его Александр Степанович немного и говорит, что так весело взыграл его желудок, что захотелось к зайцу водочки, именно водочки, а ничего другого. Ведь коньяк-то для молока у матери хранился. Попросил мать купить ему "поллитру", та не соглашалась: "Вы с ума сошли, Александр Степанович, — "поллитру!" Но он всё-таки уговорился с нею на две рюмочки. "Ведь вы же понимаете, Ольга Алексеевна, что аппетит не всегда приходит, и надо воспользоваться хорошим моментом его возникновения. Заяц так хорош, что не могу же я его съесть не под водочку, даже в желудке играет". —"Но вредно, же вам?!" — "Раз в желудке играет, то уже не вредно... Ведь раньше же я не просил, когда не играло". — "Две рюмки?" — "Клянусь Котофейкиным здоровьем, что только две. Можете верить".<br />
<br />
Мать пошла и купила маленькую посудинку в четверть литра. Подала ему зайца в сотейничке, огурцов и любимых им баклажанов, поставила две рюмки, рассчитывая налить в них водку. "Нет, нет, вы уж, пожалуйста, не портите мне аппетит и настроение, — сказал Александр Степанович, — пусть бутылка стоит на столе, это придает смак. И не бойтесь, я не враг себе и поклялся. Так приятно хотеть есть..."<br />
<br />
Мать с полчаса возилась по хозяйству. Видит: Александр Степанович понемногу отхлебывает из рюмки и понемногу ест зайца. Успокоенная, она ушла по делам в город. Через час вернулась и, войдя в комнату Грина, даже руками всплеснула. "Что вы сделали Александр Степанович!? Ведь вы обещали только две рюмочки? Что вы — ребенок?!"<br />
<br />
А пьяненький, растекшийся Александр Степанович лежит на кровати, посудинка пуста, и половины зайца нет. "Ничего, мам, всё прекрасно. Сегодня я и здоров, и богат, и пьян, и нос в табаке! Не унывайте, завтра всё будет в порядке!"<br />
<br />
Ночью рвало, и нудная боль в левом подреберье с тех пор не исчезает.<br />
<br />
"Почему же мне ни мать, ни Наний ничего об этом не сказали?" — "Я просил их не волновать тебя. Это, Котофеинька, боль не исчезала, потому что тебя не было. Ты приехала, и теперь все боли пройдут", — говорил Александр Степанович, припадая к моим рукам. Что я могла сказать ему? Только что я видела слезы, лившиеся по его суровому больному лицу. Это вторые в моей жизни с ним слезы сдержанного, сильного человека. Много душе надо было гореть и беспокоиться, чтобы исторгнуть их. Я прижимала к сердцу его дорогую, любимую голову, гладила и целовала ее. Мы снова были вместе...<br />
<br />
Наступило 8 марта. Я, как всегда, не забыла этот день. Утром, когда я ставила в вазочку первые подснежники — зима в тот год была холодная и длинная, но кое-где, даже в саду, они цвели — Александр Степанович ни слова мне не сказал. Видя, что он молчит, я подумала, что он забыл про нашу годовщину, и, чтобы не волновать его, решила не напоминать о ней.<br />
<br />
Александр Степанович взял со своего ночного столика бумагу и книгу, стал что-то писать. Он еще изредка писал заметки к "Недотроге". Так думалось мне и теперь. Кончив писать, он сказал: "Дай, Кото-феинька, ручку!". И стал целовать мне пальцы, приговаривая: "Котофей, дурачок, думает, что Собака может забыть этот день, и не тревожит его напоминанием. Так на же тебе, дружок, мои собачьи стишки. Плохие, знаю, но голова плохо варит сегодня". И положил мне в руку вчетверо сложенный листочек, где на заголовке стояла цифра "11" .<br />
<br />
Подкатив к нему ближе кресло, стоявшее в ногах, я села, полуобняв его. Мы вспоминали, как всегда, тот прекрасный вечер, когда он предложил мне быть его женой, день 8 марта, когда я стала ею, и 20 мая, когда он, обманув меня, затащил в ЗАГС в Литовском замке, зарегистрировал, как говорил Александр Степанович, насильно. А потом мы пошли к церкви Благовещенья, что у Николаевского моста, ходили вокруг нее и целовали иконки. Это были те дорогие минуты, которые мы с нежностью всегда вспоминали, благодаря судьбу.<br />
<br />
В тот последний наш праздничный день Александр Степанович еще чувствовал себя неплохо. Я радовалась этому, как блеснувшему сквозь дождь солнышку, и тихо сидела около него целый день, то рукодельничая, то читая ему вслух, то рассказывая что-нибудь из переживаний наших с мамой дней. Рассказала ему о жившем недалеко от нас молодом учителе Маркевиче, умиравшем от чахотки. Мы были немного знакомы с этой милой, дружной семьей. Рассказывала об этом тяжелом больном, чтобы Александр Степанович не чувствовал себя таким больным. В ответ на мой рассказ он и говорит: "Нинуша, Нинуша, как мне жаль бедного Глеба Федоровича, как я хотел бы, чтобы Бог облегчил его страдания. Передай ему мой привет и пожелание здоровья". Мне было удивительно слышать эти слова от Александра Степановича, так как за одиннадцать лет жизни с ним я никогда не слышала от него слов сожаления о каком-либо болящем знакомом. Единственно моя болезнь взволновывала его. Тут он всегда нервничал сверх меры и мог спрашивать каждые пять минут: "Тебе не хуже, Нинуша? Говори правду, я сейчас приведу врача..."<br />
<br />
Значит, велики были его страдания и горьки мысли в них.<br />
<br />
Мне было очень тяжело, хотя я и улыбалась Александру Степа-новичу, я видела, как гасли его силы, и ничего не понимала. Температура была уже давно нормальной, а он не выздоравливал. Врачи говорили — туберкулез, ползучее воспаление легких. Я, мало в то время грамотная медицински, считала, что должна быть температура, подозревала, что врачи что-то скрывают от меня. А они не скрывали: просто не знали, от чего Александр Степанович угасает. Узнали — да уже поздно было, да и бесполезно.<br />
<br />
Боли не прошли, а продолжались и продолжались дальше, аппетит всё уменьшался. Александр Степанович таял.<br />
<br />
На следующий день после моего возвращения мать заболела вос-палением легких, пролежала больше месяца. Моя операционная рана тоже не заживала, растревоженная пешим путешествием и поневоле большой ходьбой по разным делам, так как у меня на руках было двое больных. Стало всем нам жить еще тяжелее. Так кончался март. Аппетит Александра Степановича с каждым днем ухудшался. Нельзя сказать, что боли в желудке были у него интенсивны и постоянны, но он не хотел есть. И сам говорил: "Слегка ноет под ложечкой, да и то не всегда, а пища почему-то противна". В конце марта он перестал садиться в кресла, говорил, что "стержень в спине исчез".<br />
<br />
Спрашиваю у приезжающего по-прежнему по выходным Нания: "Почему это нытье под ложечкой, куда делся аппетит?" Он объяснял, что у Александра Степановича старый катар желудка, длительное лежание ухудшило пищеварение. Прописывал магнезию, капли для возбуждения аппетита, клизмы, и уверял, что попозже, когда Грину будет можно выходить на свежий воздух, и он будет больше двигаться, аппетит снова появится. Зима в тот год легла в Крыму очень рано и долго не уходила. В марте было так холодно, что даже закутанного Александра Степановича еще было невозможно выносить на свежий воздух. Домик же, где мы жили, стоял фасадом на север, комнаты были небольшие, окна маленькие, потолки низкие. Александру Степановичу очень надоела комната, где он лежал. Это был домик деревенского типа, а у нас всё же была привычка жить в светлых и высоких комнатах.<br />
<br />
"Сменить бы, Нинуша, нам квартиру, — как-то раз сказал он, — надоел этот темный угол, хочу простора глазам".<br />
<br />
Я обрадовалась этому его желанию. Мне был неприятен домик, где мы жили, по суеверным мыслям: как только мы в него въехали, в мае 1931 года, так начались беды. Сначала, недели через две после переезда, заболела я воспалением желчного пузыря, потом Александр Степанович, и лежал не вставая; снова я, и, наконец, мать. Разум мой понимал, что все эти несчастья могли, а, может быть, должны были свалиться на нас в любом другом месте, а сердце ныло: то ли от думок, что этот мрачный домик приносит беду, то ли от бедствий, идущих чередой. Мы были беззащитны против них. Соседи же рассказывали, что в домике этом никто долго не заживался, и никому не жилось хорошо.<br />
<br />
Словом, желание Александра Степановича я приняла с радостью и сразу же начала поиски новой квартиры. Увы, это оказалось совсем не так легко, как мы думали. Отдельных квартир-домиков в Старом Крыму, имевшем не много хороших больших домов, почти не было. Если же и сдавали комнаты, то обычно с хозяевами тут же сбоку, без отдельного хода, с общей кухней, коридором, а иногда даже проходом через ком-наты владельцев. Александр Степанович не переносил жизнь в общих квартирах, хотя и жил так прежде, не любил чужих голосов за стеной и никогда не согласился бы на такое жилье. В других домах, даже имевших подходящую квартиру, хозяева, узнав, что Александр Степанович длительно болен, отказывались сдать ее семье с больным человеком. Целые дни в поисках квартиры я рыскала по всем концам городка. Александр Степанович даже не сетовал на мое отсутствие, а ждал меня с нетерпением — узнать, не нашла ли я чего подходящего.<br />
<br />
"Истомился я, Нинуша, в этом подземелье, — говорил он, — хочется солнышка в комнате. Как хорошо было у меня в Феодосии на Галерейной. Хоть комната и была мала, зато душе просторно, так светла. Да и на Лазаретной неплохая".<br />
<br />
Монахини, еще зимой предлагавшие мне обменять их маленький домик-избушку на мои очень хорошие золотые ручные часики на зо-лотом же браслете, услышав, что я ищу квартиру, несколько раз при-ходили, повторяя свое предложение. Александр Степанович, которому я говорила об этом, не соглашался, как и зимой, обменять нашу после-днюю ценность на хатку и советовал мне гнать "чернохвостниц".<br />
<br />
Я очень волновалась. Время шло, уже наступил май. Уже выносили мы Александра Степановича в сад, здоровье его не улучшалось, а нового жилья не было. Ждал он его с нетерпением. "Ну, осточертело мне здесь, только и маячат перед глазами сруб колодца да ствол дерева", — горевал он при каждой моей неудаче. Несмотря на свежий воздух, Алек-сандр Степанович и выглядел хуже, и ел очень плохо. "Зачем я должна жалеть часы, когда ему так плохо? А, может быть, если он переедет в новое жилье, которое так хочет, это явится стимулом к выздоровлению? Может быть, перемена обстановки даст толчок завявшим клеткам?" — так думала я, решив без разрешения его обменять часы на монашескую хатку. Что это только хатка — неважно. Но зато она стоит высоко, фасадом на юг, боковые окна на восток — всегда светла. И самое главное, будем жить одни, в саду, так как домик стоял в глубине участка. Это будет то, что всегда хотел Александр Степанович.<br />
<br />
В это время совсем неожиданно прислал нам двести рублей Вересаев. Это, как позже мы узнали, был отклик на отчаянное письмо Грина к Новикову, с которым мы познакомились еще в 1929 году при чтении в Союзе писателей отрывков из "Дороги никуда". Если память мне не изменяет, то так. А может быть, Иван Алексеевич был членом редколлегии в издательстве "Федерация", куда мы устраивали книгу. Письмо Грина к Новикову было вызвано отсутствием ответа от Горького и из Союза писателей о пенсии и туберкулезном пайке. Ввиду очень тяжелого материального положения, Александр Степанович просил Новикова пустить среди писателей подписной лист помощи ему. Иван Алексеевич ответил, что подписной лист нельзя распространять среди писателей, это запрещено. А Вересаев, узнав из разговора с ним о положении Грина, по собственному почину послал эти деньги, очень обрадовавшие Александра Степановича не материальной своей ценностью, а теплом памяти: он всегда с большим уважением относился к Викентию Викентьевичу.<br />
<br />
Писательская глухота, как я понимала, камнем лежала на его сердце. И с горечью он говорил: "Они, эти сытые братья-писатели из Союза, видимо, всё еще продолжают считать меня каким-то авантюристом, могущим делать аферу даже на собственном здоровье. Они сами делают всякие, иногда и нечистоплотные делишки, а Гриневский во всём виноват, как и в школе в детстве. А кто из них лично может похвастаться, что я его надул или сделал ему гадость? Один Пришвин считает себя мною обиженным, да и то по собственной глупости. Просто я не знал, что при прививках от бешенства нельзя водочку пить, а он выдумал, что я его погубить хотел. Прежде-то ведь выпивали вместе. Можешь ты найти за жизнь со мною таких, каким бы я нарочно гадость сделал? А что я, пьяный, иногда им злую правду скажу, так вот за это они меня и не любят. И за то, что я таков, как я есть, и живу в своем углу, как хочу. Люди любят животных общительных".<br />
<br />
Хотя Александра Степановича и выносили давно уже на воздух, аппетит его не улучшался, а ухудшался. Время еды стало страданием для него и для меня. Снижение аппетита шло вниз постепенно. Поесть надо было упрашивать, иногда со слезами, на коленях у его достели. "Не мучай меня, дружок, когда я захочу есть, то сам попрошу", — говорил мне Александр Степанович и... не просил. Чтобы ввести в него в небольшом количестве качественную еду, я готовила ему мало, но на-сыщенно калорийно. Меня терзали мысли, что же с ним такое? У нас был большой энциклопедический словарь. Я пересматривала в нем всё, что касалось желудка человека. Мелькнула мысль о раке — прочла. Но когда ты невежда, то не можешь судить, подходит то или иное заболева-ние к данному случаю или нет. В очередной приезд Нания я в соседней комнате, где он мыл руки, оставила на столе раскрытый на статье о раке том словаря и, подавая ему воду, молча указала на статью, спросив глазами. Он отрицательно мотнул головой, и, когда я провожала его до калитки, тихо сказал, что у него однажды тоже мелькнула такая мысль, но в последний свой приезд он опять внимательно пальпировал пище-варительные органы Грина, но ничего не нашел.<br />
<br />
А Александр Степанович просит меня: "Котофеинька, родная, два дня не проси меня есть, дай отдохнуть, и я сам захочу". Уговорились, что будет пить молоко с коньяком, бульон, чай, кофе с сухариками, а мясного и прочего чтобы ничего ему не предлагала, но и через два дня не стал он лучше есть, только меньше сопротивлялся еде, да в глазах, когда я вносила тарелки, была унылая тоска.<br />
<br />
В декабре, как я уже говорила, Союз писателей предложил Грину санаторий в Ялте на месяц. Он просил заменить на феодосийский или открывающийся старокрымский, так как нет у него сил на передвижение (а оно в те годы было до Ялты не так просто), да и холодно. Союз отмалчивался. Наконец, в апреле, после неоднократнейших наших напоминаний, Союз потребовал медицинскую справку для получения туберкулезного пайка в Старом Крыму. Грин уже только это просил.<br />
<br />
Медкомиссия, состоявшая из главврача старокрымского санатория Яковлева, заведующего поликлиникой врача Ковалева и представителя горсовета, дала справку: "у больного А.С.Грина процесс в легком, большое истощение. Необходимо санаторное лечение не менее двух месяцев". Справка отправлена 15 апреля 1932 года. Ответ на нее не был получен.<br />
<br />
На мой вопрос врачу Яковлеву, каково состояние Александра Степановича, он ответил, что тяжелое, но не безнадежное. Старые процессы обладают способностью стабилизироваться, и тогда общее состояние улучшается.<br />
<br />
В эти дни апреля однажды утром рассказывает мне Александр Степанович свой сон: на большой площади перед домом, почти на-против, росли два огромных красивых старых бука рядышком. Он видит, как молния ударила в один из этих буков, и он, под корень сраженный, упал у подножия второго бука, который молния только опалила. "Это, Нинуша, — сказал Александр Степанович, — значит, что я скоро умру, а ты останешься жить".<br />
<br />
Все усилия употребляла я, разгоняя такие его мысли, не хотела, чтобы последние минуты жизни, которую он так горячо и страстно любил, от которой жадно брал горе и радость, чтобы эти минуты были отравлены сознанием расставания с нею, уверяла его, что эта слабость временная, что легкая пища, держа его на поверхности, усмирит катар, и тогда врачи разрешат есть всё, и лето, и хорошая пища быстро поднимут его.<br />
<br />
И Александр Степанович поверил. Бедное сердце человеческое, он попросил дать ему лишний стакан молока. "Хоть это надо делать регулярно, чтобы удержаться". И много раз потом рассеивала я сердцем своим мелькавшие у него мысли о смерти. Они, видимо, только мелькали, как набежавшая тень. Не были устойчивы и глубоки. Думаю, это потому, что ни разу он не заговорил о том, как я останусь, если он умрет, что я буду делать с собой и с его литературным материалом. А я была единственным человеком, к которому он был привязан всем сердцем и помыслами своими, с которым он был искренен до конца и о котором он сердечно и неустанно заботился. Когда он был здоров, мы иногда говорили о нашей смерти. Теперь этого не было. Мелькающие разговоры о смерти бывали болезненно остры.<br />
<br />
Меня эти слова ножом по сердцу полоснули. Ведь мысль о возможной его смерти уже лежала на душе, то прячась на дно, то поднимаясь наверх, так что не мысль эта меня ударила неожиданностью, а то, что Александр Степанович так образно заговорил об этом со мной. Это значит, что мысли о смерти роятся у него в голове, но по привычке сдержанно относиться к горестям, он таил их от меня, и, значит, чувствует себя настолько плохо, что нашел необходимым подготовить меня к этому. Вспыхнув во время рассказывания им сна, я быстро взяла себя в руки и ответила ему спокойно: "Сашенька, это ведь неизвестно, к кому относится. Может быть, это буду я, а может, никто из нас. Ты же знаешь, как умер мой отец — в одночасье. Ты лежишь давно... А бук срезала молния, значит, это что-то неожиданное".<br />
<br />
О, Господи! Как часто потом в своей долгой работе медсестрой я видела тот блеск надежды, какой мелькнул в глазах Александра Степа-новича, трепетавшим в гаснущих в глазах тех горемык, за которыми я ухаживала. И, зная, что они безнадежны, до последней минуты утешала и ободряла их, что ухудшение временное. И как свойственно больному человеку в такую минуту этому утешению верить и на краткие мгновения надеяться! Так этот луч мелькнул и в глазах моего дорогого Александра Степановича. И взяв мои руки в свои, он долго держал их у губ. Немного же погодя, он сказал мне: "Нинуша, друг мой, оставим сон в стороне; я хочу, чтобы ты поняла, что я считаю нормальным свое теперешнее состояние. Мне пятьдесят два года, я так изношен, как не всякий в таком возрасте. Ты знаешь, что и жизнь грубо терла меня, и я ее не жалел. За водочку, дружок, все расплачиваются. Твой отец тоже расплатился. Жаль мне тебя, беззащитен ты, мой малый, а книги мои не по времени. Трудно будет тебе. Я внутренне готов к тому, чему быть предстоит. И больше об этом, родная, говорить не будем".<br />
<br />
Это был первый и не последний раз, что он так твердо и отчетливо заговорил о своей смерти. У меня сознание, что Александр Степанович так думает о своей смерти, вызвало чувство внутреннего сопротивления. Мне хотелось сделать что-то, чтобы спасти его, а что — я не знала, только душа разрывалась в тоске. И первым делом пошла к монахиням дать им согласие обменять часы на хатку. Оказалось, что в домике вместе с ними живет заведующий молочным заводом, который, по их словам, сразу же освободит помещение, как только заключим купчую. Я совершенно поверила им. Необходимо было срочно перевезти Александра Степановича на новую квартиру, тогда, может, и думки его станут иными, и усилится сопротивляемость организма. Поэтому я сразу заключила купчую с монахинями и с нею пришла к жильцу купленного домика. Но, к великому моему удивлению, он категорически отказался выехать. Оказалось, что монахини даже не предупредили его о продаже. А часы уже были отданы им, и сделка оформлена. Я объясняю жильцу, что муж мой тяжело болен, что для спасения жизни необходимо перевезти его на другую квартиру.<br />
<br />
"А мне плевать на вашего мужа и на его болезнь, — сказал этот человек, — пусть он подыхает. А монахинь я выгоню, купчую вашу похерю, сам буду здесь жить".<br />
<br />
Я заплакала и, уходя, сказала: "Злые, подлые слова сбежали с вашего языка. Неужели вам не стыдно их? Вы забыли, что у вас есть дети. А вы знаете, как часто жизнь отомщает злым людям..."<br />
<br />
Подошла к председателю райисполкома, рассказала ему всё. "Сам я ничего не могу сделать, поговорите с членом коллегии защитников, он поможет", — сказал председатель.<br />
<br />
Пошла к защитнику. Он пообещал поговорить с жильцом, а если не удастся его уломать, то подать в суд о выселении.<br />
<br />
Александру Степановичу я ничего об этом не говорила. Он знал этот домик как хатку, мог не захотеть в нее переехать. Домик же стоял в глубине участка, был весь на солнышке, и из большого окна расстилался широкий вид на горы и леса, окружающие Старый Крым.<br />
<br />
Май проходил, а я никак не могла добиться выселения жильца, чтобы перевезти Александра Степановича. Пошла в поликлинику, чтобы взять медицинскую справку о состоянии его здоровья, нужную защитнику для выселения. В амбулатории был всё тот же Ковалев, зла, причиненного которым, я еще не знала. Справку он мне дал и поинтересовался состоянием Грина. Я рассказала. "Он умирает", — сказал тот лаконично.<br />
<br />
А Александр Степанович, считая, что я всё ищу квартиру, с нетерпением спрашивал: "Ничего не нашлось?" Лежал спокойно, говорил, что боли не очень сильны и не часты, даже грелку не всегда хотел, но и есть не хотел. Стал худеть очень заметно. Самые тяжелые минуты дня были во время еды. "Я смотрю, — говорил он, — на твои умоляющие жалкие глазки, хочу сделать тебе приятное — всё съесть, а организм не хочет, прямо противится".<br />
<br />
Я доказывала ему, что так он может дойти до предела истощения, а тогда трудно будет организму вновь набирать силы. Не тошнило его, не рвало, только были запоры, но я регулярно очищала ему кишечник. Температура редко-редко доходила к вечеру до 37, Г - 37,2°.<br />
<br />
Читал ежедневно газету и, по одной-две странички, книгу, которая ему нравилась, "Конец Шери" Колетт. В эти дни мы много с ним, не торопясь, разговаривали, вспоминали наши славные токсовские дни и поездки, и 1917-1918 годы, когда мы познакомились. Говорили о Вере Павловне, жизнь которой с Казимиром Петровичем, видимо, не удалась, несмотря на то, что он отвечал всем ее представлениям о порядочном муже и человеке. О многом и многом говорили, но никогда ни о чем, наводящем даже на мысли о смерти.<br />
<br />
Однажды, когда еще жили мы на Октябрьской, в конце мая, я, не заходя в дом, прошла в глубину сада к Александру Степановичу, лежавшему на койке под яблоней. Глаза его ласково теплились мне навстречу. Сбросив шляпу, я присела около него на скамеечку и прижалась головой к его руке. "Как ты хорошо, Собинька, сегодня смотришь, — сказала я, — тебе на душеньке славно?" — "Нет. Просто я смотрю на тебя с удовольствием. Знаешь ли ты, Нинуша, что ты интересная женщина?" — "Нет, Собик... И даже не люблю этих слов, что-то в них не от моего существа. И, слыша их, мне хочется сунуть голову под мышку. Почему ты их сказал? Ты же их никогда мне не говорил..." — "Да залюбовался тобой, и жалко, жалко стало тебя, беззащитную, ведь ты беззащитная..."<br />
<br />
У меня слезы полились из глаз. Что-то в нервах было на самом краешке, и слова Александра Степановича взбудоражили ту напря-женную внутреннюю власть над собой, какую я все эти месяцы куль-тивировала в себе, стараясь всем существом и обстановкой вокруг вносить покой в его душу. "Поплачь, поплачь, родная", — говорил он, гладя меня по голове. Вот и все наши откровенности.<br />
<br />
В конце мая приехала из Феодосии Мария Павловна, жена Бориса Степановича Гриневского, привезла в подарок хороших папирос и красивые носки, которые он с удовольствием сразу же надел. Теперь уже было тепло, и Александр Степанович большую часть дня лежал под орехом или в заветренном закоулочке около дома. Я же, ничего ему не говоря, билась за квартиру. Получалось, что ни часов у меня не осталось, ни новой квартиры для Александра Степановича. Однажды он, зная, что часики я всегда ношу на руке, спросил: "Где они? Не продала ли ты их, Нинуша? Смотри..." Но я, не покраснев, объяснила ему, что у браслета сломался шарнирчик, и я отдала их Марии Павловне для починки в Феодосии. Я приходила в отчаяние, так как защитник что-то "тянул", а посоветоваться мне было не с кем. Сделка моя с монахинями, по существу, была незаконной: домик по купчей (и в действительности) стоил около пятисот рублей (не помню точно), а часы по оценке часовщика ценились в то время две тысячи рублей, и за золото ничего не разрешалось покупать. Всё оно шло через торгсин.<br />
<br />
Чтобы поднять настроение Александра Степановича, я сказала ему, что монахини, видя, что я не хочу менять часы на домик, предложили мне его в долгосрочную аренду, так как собираются выехать из Старого Крыма. Согласен ли он на это? Но там есть еще жилец, который должен выехать. "Куда угодно, детка, вези меня, только поскорее из этой осто-чертевшей квартиры", — радостно соглашался Александр Степанович.<br />
<br />
А жилец всё не выезжал, несмотря на то, что я снова и снова к нему ходила и просила. Даже предложила ему ту квартиру, в которой мы жили, большую, лучшую, чем та хатка. С хозяйкой нашей квартиры я договорилась: она охотно сдавала ему, рассчитывая, что, кроме квартирной платы, ей что-нибудь перепадет и с молочного завода. По его зарплате цена за квартиру, где мы жили, была такая же, какую он платил монахиням по найму, да и они еще жили вместе с ними в маленькой кухне.<br />
<br />
В ответ на мое предложение он сказал: "Не лезьте больше ко мне, не уеду и всё. И больше не появляйтесь здесь. Выгоню..."<br />
<br />
И, о чудо! 6 июня 1932 года, вечером, он неожиданно приходит к нам, просит меня выйти в сад и предлагает немедленно обменяться квартирами. Взволнованная и обрадованная, я даже не спросила, почему такой резкий поворот, а немедленно повела его к хозяйке нашей квартиры, жившей в этом же дворе. И сразу вместе с ним — в купленный домик. Тогда мне стало понятно его неожиданное согласие: одна из монахинь заболела, и врач предположил, что у нее брюшной тиф. Тиф был лучшим для меня адвокатом. Я не боялась никакой заразы, мне было важно скорее перевезти Александра Степановича в новое жилье. Договорились относительно переезда: я нанимала подводу и привозила свое имущество, на эту же подводу он грузил свое и обратно везли снова наше.<br />
<br />
Прибежала домой такая радостная, какой давно не была: "Сашенька, Сашенька, родной мой, жилец согласен взять нашу квартиру, и я завтра утром смогу уже перевезти тебя туда, в солнечный домик!" От моего известия Александр Степанович даже весь излучился улыбками: "Наконец-то я покину это мрачное, надоевшее мне гнездо!" — радостно воскликнул он.<br />
<br />
Тем же вечером я договорилась с Григорием Литвиненко, возчиком, о подводе, и со знакомой поденщицей — о побелке комнаты, в которой ляжет Александр Степанович, сразу после того, как жильцы вынесут свои вещи.<br />
<br />
"Ты, Нинуша, с утра увези меня в новую квартиру, устрой кровать на воздухе, там, я помню, будто хороший садик. Я буду спокойно лежать и смотреть, как вы перевозитесь, и у тебя же всё время под рукой буду", — попросил Александр Степанович. Так я и сделала.<br />
<br />
Ранним утром первая подвода увезла всё необходимое для комнаты, где будет жить Александр Степанович, и весь обиход для него, для пребывания целый день на воздухе. Комнату, где лежал он, я не тревожила, чтобы не беспокоить его. С обратной подводой возчик привез вещи жильца из большой комнаты, которую сразу же начали белить, и мазать пол. Мы на матраце перенесли Александра Степановича на подводу и шагом поехали в новое наше жилье, под тенью развесистого ореха уже стояла приготовленная кровать, столик и несколько стульев. Александр Степанович с довольным видом оглядывался вокруг. Перенесли его на кровать.<br />
<br />
"О, Нинуша! Как мне здесь нравится: светло, и домик выглядит славно — крошка на солнышке!" Когда-то, еще в начале нашего переезда в Старый Крым, нам предлагали этот домик в аренду, но Александр Степанович фыркнул: "Ну вот, избенка какая-то! Не хочу!"<br />
<br />
Быстро шел переезд. Обе стороны были равно заинтересованы. К полудню комната Грина была побелена, полы хорошо вымазаны глиной с половой , в домике полы были земляные и посыпаны свежей душистой травой. Монахинь, живших в кухоньке, я не трогала: нельзя же было тревожить больную, у меня самой на руках был больной.<br />
<br />
Ел Александр Степанович в тот день, как ни разу за последние два месяца: видела, что ест с аппетитом и нет тоскующего взгляда. Как стал спускаться вечер, он мне и говорит: "Меня не надо нести в домик, хочу сам пройти". — "Да ты же упадешь! Что ты!" — "Ты меня возьми за талию, а я тебя обниму за шейку", — так и побрели тихонько в наше новое жилье. Я предупредила Александра Степановича, что полы в домике земляные.<br />
<br />
"Да разве это важно, Нинуша. Самое главное, что мне здесь сразу понравилось, грудь задышала свободно, какой-то гнет, который я испытал на Октябрьской, ушел с души", — говорил он.<br />
<br />
Его кровать стояла у широкого трехстворчатого окна, располо-женного невысоко от земли. В него заглядывали головки расцветавших лилий, а в другое окно, у ног Александра Степановича, протянула свои ветви невысокая сливка. Из окна у постели открывался широкий вид на уходящие к реке черепичные крыши старокрымских домиков и окружавшие Старый Крым покрытые лесом высокие холмы. Заходящее солнце обливало их розовым светом. "О, Котофеинька, мой дорогой, как здесь красиво, и как мне сегодня хорошо! — воскликнул Александр Степанович, когда улегся в постель и посмотрел в окно. — Глазам моим есть теперь на чем отдохнуть. Пра-вильно мы сделали, что сняли этот домик! И сад мне понравился: он не культурно-выгодный сад, а просто деревенский запущенный уголок".<br />
<br />
Не зная, какое он вынесет впечатление от домика и от исчезновения часов, я еще ничего ему не говорила, что домик наш. Но то, что он ему понравился, и всё понравилось в такой суетливый неуклюжий день, было приятно. И я решила, что на сегодня хватит впечатлений, а завтра всё расскажу.<br />
<br />
Ночью Александр Степанович спал хорошо, ни разу не курил. Я спала в этой же комнате на кушетке. Наутро он встретил меня таким хорошим светлым взглядом, что сердце мое дрогнуло от радости: "Господи, помоги! Неужели новое жилье явится для него целебным эликсиром..."<br />
<br />
Александр Степанович, не отрываясь, смотрел в окно. Восходившее солнце заливало веселым светом скромную белую комнатушку. Начало лета — всё щебетало и цвело. Как солнышко стало пригревать, он попросился под орех. Опять я его вела, и не могу сказать, чтобы он спотыкался или от слабости висел на мне. Шли очень, очень медленно. Мать хотела помочь с другой стороны — он отказался. Позавтракал тоже хорошо: съел что-то горячее и выпил чайку. Оставив его под орехом, я занялась устройством жилья и, немного поработав, снова пошла к нему под орех.<br />
<br />
Сад был запущен, зарос густой травой, в которой в тот год цвело очень много диких маков. Этот ковер подходил к самой кровати Алек-сандра Степановича. В траве недалеко от него сидела маленькая четы-рехлетняя девочка с большими черными серьезными глазами. Ее красное платьице алело в зелени, как маки, из которых она плела венок. Это была Клерочка, племянница жены Бориса. Бледный, худой Александр Степанович спокойно, ласково поглядывал на ребенка. Весь в белом, в переливчатой тени ореха, малютка в траве у его ног — это являло собой такую прекрасную картину, что я невольно залюбовалась ею.<br />
<br />
"Что, Нинуша, так ласково смотришь? — спрашивает Александр Степанович. — Мне сейчас хорошо и спокойно, словно я в собственном доме. И этот клопик славно копошится в травке. Как хорошо, что дети не сознают своей прелести..."<br />
<br />
Видя такое доброе состояние Александра Степановича, я решила им воспользоваться и рассказать о домике: "Тебе, Собинька, нравится здесь?" — "Очень. Давно я не чувствовал такого светлого мира. Здесь дико, но в этой дикости — покой. И хозяев нет". — "Хорошо бы такой домик иметь нам", — говорю я. "Конечно, хорошо, да разве можем мы об этом счастье думать теперь, — бедняки мы горькие".<br />
<br />
Весною 1931 года учитель Ананьев, немного комиссионерствовав-ший, очень уговаривал Александра Степановича купить дом некоего В.Савина. Он, видимо, думал, что у писателя-то деньги есть. Грин объяснил ему, что денег у нас очень мало, и ничего покупать мы не можем. Тот настаивал, обещая, если у нас денег не хватит, достать под проценты. Нас это никак не устраивало: мы только что освободились от многолетнего житья "под проценты", литературных перспектив впереди не предвиделось никаких; страшно было оказаться в совсем безвыходном положении, и мы отказались категорически. Ананьев прислал Грину обиженное, претенциозное письмо. Чудак!<br />
<br />
Спрашиваю Александра Степановича: "А, может быть, тебе больше нравится дом Савина, ведь он большой, настоящий?" — "Нет. Тот дом на север, сад под уклон — неуютно. Этот же, хоть и хатка, и сад дик, да к сердцу больше лежит". — "Так что, если у нас была возможность, ты купил бы его?" — "Ну, купил бы. Да что ты, Котофей, ко мне, как следователь, пристаешь?"<br />
<br />
Тогда я, вынув из кармана фартука купчую, подаю ее Александру Степановичу: "Читай и на меня не сердись".<br />
<br />
С недоумением развернул он документ, начал читать — и вдруг розовая волна радости осветила его бледное лицо. Он поднял на меня заблестевшие глаза, схватил мои руки, долго держал их молча, прижав к глазам, и крепко-крепко поцеловал. Я дрожала от радости.<br />
<br />
"Нинуша, моя родная, какой ты ангел. Наконец, у нас свой кро-шечный уголок. Если бы ты знала, как это хорошо. Мне хорошо здесь, я радуюсь, и словно здоровье вливается в меня. Может быть, сладкое сознание, что у нас свой уголок, будет эликсиром жизни для меня... Почему же ты меня раньше не порадовала?" — "Боялась, Сашенька. Ведь это часы, и жилец не выезжал". — "Дурачок ты мой малый, что часы перед этой радостью. Ведь здесь-то я обязательно напишу "Недотрогу", и будут снова часы".<br />
<br />
День прошел в высоком настроении, в мечтах и разговорах о бу-дущем, о цветах, какие посадит Александр Степанович, о деревьях, о счастье иметь свой маленький уголок. Могу сказать, что это был один из самых светлых и радостных дней в нашей жизни, и до сих пор душа моя счастлива, что для него это был светлейший день во время всей болезни.<br />
<br />
Так прошло еще три дня в добрых мечтах, в уходе за чувствовавшим себя лучше Александром Степановичем. Он ел в эти дни хорошо и утром, и вечером, шел к постели, только опираясь на меня. Мечты о выздоровлении его всё крепче и крепче овладевали мною, когда на пятый день утром после завтрака он сказал мне, что сегодня не хочет в сад, полежит в домике, так как чувствует себя неважно. Что болит? Вялость, и ноет в желудке. В предыдущие дни он ни на что, кроме слабости, не жаловался. Дала грелку и пошла на телефон спросить, когда приедет Наний, предыдущий выходной он пропустил. Мне ответили из Инфизмета, что он вернется через неделю. Выехал в командировку в Симферополь.<br />
<br />
Дома Александр Степанович успокоил меня, что боли в желудке утихли, но есть в тот день ничего не хотел. Выглядел очень утомленным и бледным. На другой день опять не захотел в сад. Я предложила переносить его, как это делали на Октябрьской улице. Он отказался. "Здесь из окна виден такой красивый простор, что не грех мне и полежать в домике, тем более что и всё тело как-то завяло. Не хочет двигаться", — говорил он. Из-за отъезда Нания Александр Степанович больше двух недель будет без врача. Я решила пригласить доктора Яковлева, хотя он и не нравился Грину: декабрьское, чуть насмешливое впечатление держалось в нем твердо. Пошла в санаторий, пригласила врача, напомнив ему зимний и апрельский диагнозы. Сказала, что постоянный его врач в командировке. Яковлев пообещал прийти, но ни в тот, ни в следующий день не пришел. А тут у Александра Степановича неожиданно, без видимой на то причины, началась сильная рвота, впервые за его болезнь. О зимней, после зайца, я не думала: там была водка и заяц. Вырвало коричневой массой, а после рвоты, по словам Александра Степановича, стало легче. Я очень испугалась и, захватив рвоту, побежала к врачу, рассказала, что произошло с ним, и просила помочь поскорее.<br />
<br />
Когда я, возвратясь из санатория, сказала Александру Степановичу, что к нам придет Яковлев, он остался не очень доволен. Под вечер врач пришел к нам.<br />
<br />
Долго доктор сидел у Александра Степановича, внимательно ос-матривал, прослушивал, ощупывал и расспрашивал его. Обещал вы-писать лекарство, которое успокоит боли в желудке, и, извиняясь, что торопится в санаторий, где тьма работы, попросил дать ему помыть руки. Так как в домике у нас еще не было умывальника, я повела его к тазу, стоявшему в саду. Поливая на руки, спрашиваю: "Почему у Александра Степановича рвота?" — "У вашего мужа рак желудка. Я это увидел, как вошел в комнату. Года два работал в клинике профессора Оппеля, и у меня есть некоторый опыт в распознании раковых болезней даже по внешнему виду".<br />
<br />
Мне хотелось кричать от боли, ведь это же полная безнадежность, а мне надо было молчать, чтобы в раскрытые двери Александр Сте-панович ничего не услышал, надо было сделать спокойное лицо. О, Господи! Бедный ты мой, терпеливый мученик... Я только тихо сказала врачу: "Пошлите меня сразу же в аптеку".<br />
<br />
Вернувшись в домик, врач написал рецепт и сказал, чтобы я пошла с ним за лекарством, он выдаст его из санаторной аптечки.<br />
<br />
"Это морфий, Александр Степанович, так что не злоупотребляйте им, а то еще наркоманом сделаетесь", — засмеялся он.<br />
<br />
"Ну вот еще выдумали! Я никогда наркоманов не любил. Приходите, доктор, еще ко мне", — приветливо сказал Грин.<br />
<br />
По дороге врач сказал мне, что он уверен, почти уверен, что это рак. "А зимой и весной вы не находили этого: вы находили туберкулез легких. Потом, я слышала, что при раке желудка бывают мучительные боли — у Александра Степановича острых болей никогда не было. Как же так?" — "Смотря где рак расположен, иногда он проходит без острых страданий. А что я нашел у вашего мужа остаточные явления туберкулеза легких и не увидел рака, то это бывает: болезнь в тот момент более активная заслонила другую, менее активную. От того-то он и не выздоравливает от первой, мешала общая интоксикация. Ухудшила всё положение невозможность полного клинического обследования", — отвечал Яковлев. "А операция?" — "Невозможно. Далеко зашедший случай". — "А если бы в самом начале?" — "Тоже нельзя ручаться. Рак внутренних органов — почти всегда заболевание безнадежное". — "Что же сделать, чтобы облегчить состояние Александра Степановича?" — "Теперь только морфий — дать покой его нервам". — "Но, может быть, всё-таки это не рак? Я однажды зимой думала об этом и сказала лечащему Александра Степановича врачу. Он отрицал рак, говоря, что это только катар желудка и атония кишок из-за длительного лежания. Может быть, доктор, вы встретитесь с этим врачом? Он на днях вернется из командировки, и я ему позвоню". — "Очень хорошо, мы обсудим и посоветуемся". Выдал мне из аптечки раствор морфия и рекомендовал давать сначала семь-восемь капель только при жалобах на боли, а позже придется перейти на подкожные инъекции морфия. "Это единственное, чем мы можем облегчить состояние вашего мужа", — закончил он. "Как с едой? Александр Степанович очень плохо ест". — "Не насилуйте, это лишнее страдание. Только что хочет и когда хочет. Лучше делайте питательные клизмы. Молоко с коньяком продолжайте". И научил всему, как и что надо делать. Уже было темно, когда возвращалась домой. И также безнадежно темно на сердце. Александр Степанович ждал меня с нетерпением: "Ну, что он тебе наговорил?" — был первый его вопрос. "Сказал, что тебя мучает застарелый катар желудка, которым страдают все много пьющие люди, что желудку надо дать временный отдых, есть только тогда, когда он захочет по-настоящему. Пить молоко с коньяком, крепкий бульон и два раза в день питательную клизму из бульона или сливок, яиц с прибавкой небольшого количества коньяку. И при болях принимать выписанное им лекарство, которое он сам приготовил в аптечке санатория. Завтра сдать в лабораторию санатория мочу и рвоту, если она будет. Вот и всё". — "Вот и хорошо. Знаешь, этот раз он мне больше понравился, чем зимой. Был очень серьезен и не болтлив. И про еду разумно сказал. Будем лечиться опять по-новому..."<br />
<br />
Дала Александру Степановичу семь капель морфия. Минут через пятнадцать он, удивляясь, констатировал, что боль под левым подре-берьем исчезла, и крепко заснул. Всю ночь спал не просыпаясь. Утром проснулся бодрый и даже веселый. "Сколько же раз ты будешь мне давать это благодетельное лекарство?" Сказала, что не более двух раз в день и только при болях. Спросила, болит ли? Александр Степанович сказал, что не болит, а как-то грустно скулит. Я дала ему лекарство и сделала очистительную и питательную клизмы.<br />
<br />
Как несравнимо слабее он стал, чем два месяца тому назад, да чего там — чем две недели назад! За свою двадцатилетнюю медицинскую работу много больных я пропустила через свои руки, много среди них было очень тяжелых, многие кончали свою жизнь на моих руках, но такого, как Александр Степанович, терпеливого, спокойного, доброго и нетребовательного, я знаю только одного его. А когда особенно про-является истинный характер человека, как не в тяжкой болезни.<br />
<br />
Позвонила в Инфизмет. Наний всё еще был в командировке. Просила передать ему просьбу о консилиуме. Врач Яковлев стал посещать Грина через день. Ничего от декабрьского петушинства даже не мелькало в его разговорах с больным. Боли, благодаря морфию, почти не чувствовались. 30 июня Наний приехал с профессором Струевым. Около часу они осматривали, ослушивали, расспрашивали Александра Степановича, давая ему время от времени отдых. Потом попросили помещение, где могли бы посовещаться. Так как монахини еще находились в кухне, а моя комната была забита вещами, то я устроила им стол в саду под орехом. Меня они опять попросили удалиться. Я пошла к Александру Степановичу. Он лежал бледный, утомленный. "Ох, как я устал, Ниночка! Всего меня наизнанку вывернули. И расспрашивали обо всём чуть ли не с Адама".<br />
<br />
Попросил попить молока с коньяком и коньяку побольше — на усталость, а попозже — морфий.<br />
<br />
Неожиданно, пока врачи совещались, почтальон принес бандероли с двадцатью пятью авторскими экземплярами "Автобиографической повести" и перевод на пятьсот рублей. Подала Александру Степановичу несколько синих книжек. Он жадно схватил их, разложил вокруг себя, раскрыл одну на заглавной странице, и вдруг каким-то необычайно глухим голосом говорит: "Нинуша, голубчик, что же это такое?! Я не вижу, не могу прочесть ни одной строки, только темные полоски вижу! Но ведь тебя-то я хорошо вижу! Что же это такое? Страшно..."<br />
<br />
Испугалась и я, но сразу же стала его успокаивать: "Сашечка, родненький, не волнуйся! Это ты очень утомился. Врачи тебя намучили, а так как ты слаб, то зрение временно ослабело. Это пройдет. Возьми меня — я же хорошо вижу, а сам знаешь, без очков ни писать, ни читать не могу, тоже только полоски вижу. Тебе нужны очки, конечно, слабее моих, так как я их ношу уже несколько лет".<br />
<br />
Стоя около него на коленях, я гладила и целовала его, прося не бояться. "Милая, как ты можешь целовать меня, такого больного? Я сам себе противен".<br />
<br />
Спросил, есть ли у меня деньги заплатить врачам. "Есть. Продали кое-что, да у Марии Павловны взяла пятьдесят рублей. А теперь получим перевод и отдадим ей долг". — "Да... Это моя последняя рубашка. С кожей содранная..." — грустно сказал Александр Степанович.<br />
<br />
Мне никогда не забыть этой картины: смертельно бледный Грин, и на белом одеяле вокруг него разбросаны синие книжки. Автобиография — тяжелое начало жизни встретилось с не менее горьким и тяжелым концом талантливого, светлого, жизнелюбивого и уважающего жизнь писателя. Где справедливость?<br />
<br />
"Я хочу дать врачам на память о консилиуме по книжке. Как ты думаешь, это не будет назойливо?" — говорил он, любовно перебирая страницы. "Если бы я была врачом, меня такой подарок обрадовал бы".<br />
<br />
Совещались врачи долго. Возвратясь к Александру Степановичу, профессор сказал, что находит у него застарелый бескислотный катар желудка, заболевание печени, временно переводит его на питательные клизмы и некоторые процедуры, а недели через две они они снова соберутся около него. Постоянно навещать Александра Степановича будет доктор Яковлев.<br />
<br />
"А морфий, назначенный им, могу я продолжать? — спросил Грин. "Можно, но только при болях. Не увлекайтесь им". Александр Степанович поблагодарил их и подарил каждому по книжке "Автобиографической повести". "Это бесплатное приложение к гонорару", — пошутил он: "Только вот я, автор, не мог прочесть заголовок книги — ослеп. Очень сначала испугался, да жена успокаивает меня, что это от усталости и слабости, что потом пройдет. А как вы находите?"<br />
<br />
Врачи посмотрели глаза Александра Степановича, расспросили его и утешили, что это действительно временное явление — от усталости. Я слушала, понимала, что ложь мою они поддерживают, и сердце исходило от боли, тоски, жалости и безнадежности. Уходя, врачи дали мне рецепты на раствор морфия. Провожая их к калитке, я услышала: "Ваш муж безнадежен. Через одну-две недели — конец. Осмотр и анализ мочи подтверждают это". Вот и всё. Значит, кончилось мое счастье. Больше не чувствовать мне нашей общей душевной слиянности, которую никакая боль, никакая обида, никакая горечь не могли затмить. Никогда уже мне не испытать такой душевной гармонии, как за одиннадцать лет жизни с Александром Степановичем. И одна забота легла на душу: не омрачить его последние дни своей печалью, всячески облегчить их ему.<br />
<br />
Вечером пришел доктор Яковлев. Александр Степанович, приняв за час перед тем морфий, чувствовал себя неплохо, разговаривал с ним о его работе в Ленинграде. Рассказал ему о своем декабрьском о нем впечатлении. Уходя, Яковлев сказал мне, что будет ежедневно заходить, чтобы ему было спокойнее. Говорили мы наспех. Я не хотела, чтобы Александр Степанович думал, что я о чем-то совещаюсь с врачом: он думал о смерти, а мои разговоры с врачами подчеркивали бы это в его внимании. А думал — я знаю. Так однажды я, как обычно, сидела у его кровати, отдыхала от чтения вслух газеты — только дней за семь до смерти он перестал ею интересоваться. Читала ему коротко, только смысл последних интересных событий, он и говорит мне: "Не люблю я одну здесь вещь..." — "Какую, Собик? Я ее уберу", — удивилась я. "А как ты думаешь — что?" Я стала показывать на разные вещи. Он отрицательно качал головой. Потом, когда я не могла угадать, показал мне на стоявший на окне будильник. "Вот — это. Он не возвращает прожитых мгновений..." — и задумчиво замолчал. Я поняла, чего он не досказал: "...и приближает конец..." Значит, думал, что уходит. От Александра Степановича я не отходила, боялась потерять каждую минуту близости с ним, боялась, что он захочет что-нибудь сказать мне, а меня не будет рядом, и ему станет горько. Один только раз, воспользовавшись тем, что он задремал после приема морфия, я, оставив его на попечении матери, быстро сходила в санаторий, чтобы подробнее расспросить доктора о болезни.<br />
<br />
"Я остаюсь при своем мнении — рак желудка. Наний и Струев со-гласились со мной. Между прочим, я не доволен доктором Нанием: он не делал всех анализов, какие были нужны для выяснения клинической картины. Потом мы поговорим об этом подробнее. Ваш муж будет изо дня в день слабеть. Под морфием особых страданий не будет".<br />
<br />
Я не отходила от него, не спала и видела, как с каждым часом, капля за каплей, из него уходила жизнь. Морфий делал свое дело: Александр Степанович почти не испытывал страданий, слабел. Стал говорить медленно. Иногда сознание его было совершенно ясным, иногда не затемнялось, а как-то путалось. Когда он говорил ясно и отчетливо, мне казалось, словно внутри, между словами, он проходил большие расстояния. В одну из ясных минут он выразил желание видеть у нас кого-либо из писателей, нас ведь никто из них не посетил, хотя многие жили в Коктебеле. Я немедленно написала Максимилиану Александровичу Волошину, прося его передать желание Грина тем писателям, которые знали его, рассказала о состоянии больного. Ответа не получила, никто из писателей не приехал, а в эти месяцы дом Волошина был полон ими.<br />
<br />
Другой раз Александр Степанович говорит мне: "Нинуша, посмот-ри-ка на эти розы". Около него на окне в широкой стеклянной вазе стоял букет разных роз. "А что?" — спрашиваю. "Вот эта белая никого тебе не напоминает?" — и указал на большую белую увядающую розу "Снежная королева", свесившую с края вазы свои блекнущие лепестки. "Никого, Сашенька. А тебе?" — "Нину Шенгели она мне напомнила".<br />
<br />
И еще — дня за четыре до смерти спрашивает меня: "Откуда ты взяла этот коврик над дверью? Раньше у нас такого не было. Очень, очень хорош — это шведский Христос отдыхает". Над дверью ничего не висело, и я, думая, что Александр Степанович испытывает меня, говорю: "Но, Сашенька, там же нет коврика". — "Ну, как же нет! Есть, Нинуша. Я ясно вижу: Иисус сидит, отдыхая. Очень хорошая работа".<br />
<br />
Дней за семь-шесть до смерти Александр Степанович неожиданно выразил желание поесть пельменей со свежим огурцом. Потрясенная и очень обрадованная его желанием, я поспешила сказать об этом матери. Ведь уже столько дней он жил только на молоке, бульоне и питательных клизмах, да и то иногда жаловался на боли. Мать быстро всё приготовила для пельменей, а огурца нет. Обегала весь Старый Крым — ни у кого нет: весна была поздняя, и огурцы только еще начали завязываться. Вернулась огорченная, и решили мы дать пельмени без огурца. И надо же, что в минуту наших сетований приходит знакомый рабочий, который пилил и колол когда-то у нас дрова. Он ездил в Симферополь и привез Александру Степановичу в подарок парниковый огурец. Всё в порядке.<br />
<br />
Александр Степанович с настоящим аппетитом съел несколько пельменей и весь огурец. И видно было, что действительно этого ему захотелось. У меня даже мелькнула робкая надежда: а вдруг врачи ошиблись, и у него наступил поворот к лучшему.<br />
<br />
"Наелся, как никогда. Видишь, Нинуша, что значит отдохнувший от насилия желудок — сам запросил", — радовался Александр Степанович. В это время пришел доктор Яковлев. И ему похвастался, и велел его угостить пельменями. У Александра Степановича возникли очень хорошие отношения с этим молодым врачом, навещавшим его ежед-невно. Он не мучил Александра Степановича осмотрами, спросит о самочувствии, посоветует что-нибудь, расскажет санаторские новости. Как-то по-сыновнему мягко он относился к больному Грину.<br />
<br />
"А ведь хороший парнишка, — как-то сказал мне о нем Александр Степанович, — и не глуп, и заботлив. Если бы не прописанный им морфий, я всё бы от болей мучился".<br />
<br />
Часа через три после радостной еды пельменей Александра Сте-пановича мучительно рвало. Истомленный, осунувшийся, лежал он молча. Болей, по его словам, не было.<br />
<br />
За два дня до смерти Александр Степанович захотел увидеть свя-щенника. Не прямо сказал он мне об этом, а, посмотрев на икону, висевшую в углу, говорит: "А мы, Нинуша, еще не служили молебна, переехав в этот наш собственный домик. Надо бы отслужить". Мы никогда не служили молебнов, переезжая в новое жилье, никогда не говорили о последнем прощании с жизнью. В Старом Крыму Александр Степанович очень хорошо относился к священнику, академику Михаилу Полунину, но тот еще в начале болезни Грина позволил себе великую бестактность и грубость, требуя от меня, чтобы я посоветовала Александру Степановичу исповедоваться и причаститься. Рассердясь на мой отказ, священник так стал кричать, что Александр Степанович в соседней комнате всё услышал. И, когда я выгнала священника и вернулась к больному, он попросил меня, сказав, что всё слышал, если он когда-либо будет умирать, то не звать Полунина, а первого с улицы встречного, и он ему поведает о своих грехах.<br />
<br />
В желании Александра Степановича отслужить молебен я увидела ощущение им приближающейся смерти. Речь его стала еще медленнее, но была точна. Позвала старенького-старенького священника греческой церкви, отца Владимира, который ежедневно в совершенно пустой церкви служил с псаломщиком полную службу. Предупредила его, что он идет к тяжелому больному, который, должно быть, захочет исповедоваться. Так и оказалось. Когда я пришла со священником, Александр Степанович, не говоря о молебне, сразу же попросил меня на минуту уйти из комнаты — ему надо поговорить с батюшкой.<br />
<br />
Священник, уходя, сказал мне, что Александр Степанович испо-ведовался и причастился. После его ухода Александр Степанович позвал меня и мать. Мы поцеловали его. Он посадил меня на кровать и, взяв мои руки в свои, ослабевшие, стал рассказывать свою беседу со священником. "Он предложил мне забыть все злые чувства и в душе примириться с теми, кого я считаю своими врагами. Я понял, Нинуша, о ком он говорит, и ответил, что нет у меня ни зла, ни ненависти ни к одному человеку на свете, я понимаю людей и не обижаюсь на них. Грехов же в моей жизни много, и самый большой и тяжелый из них — распутство, и я прошу Бога отпустить его мне". Сказал это, поцеловал мои руки и устало откинулся на подушки. Я поцеловала Александра Степановича и сказала, что ничем ни перед кем он не грешен, ибо любил и творил. Он слабо улыбнулся и еще раз поцеловал мне руку.<br />
<br />
Зачем сказал он мне это? До сих пор не знаю и, должно быть, знать не хочу. Я имела своего Александра Степановича, он давал мне счастье — больше мне ничего не было нужно. Если он сказал это, думая, что после его смерти я узнаю нечто, могущее в моей памяти исказить его образ, то напрасно боялся. Мне известно, что пьяный человек не властен над своими низшими инстинктами, что в нашей жизни могло случаться нечто, загрязняющее ее.<br />
<br />
Это было 6 июля к вечеру. Александр Степанович заметно слабел, еще говорил сознательно и ясно, но замедленно. Ночью то дремал, то просыпался. Говорил, что ноет в желудке. Дала ему восемь капель морфия, после чего он заснул на несколько часов. 7 июля, проснувшись часов в десять утра, он попил немного молока с коньяком и просил не беспокоить его клизмами. Паузы между словами были долги, казалось, что мозг его с трудом образует слово. Пришел врач, сказал матери, что это конец.<br />
<br />
Смертный час<br />
Утро 8 июля. Всю ночь слабеющий с каждой минутой Александр Степанович то дремал, то просыпался. Молчал. Лежал с открытыми глазами. Два раза сказал коснеющим языком: "Курить". Тогда я рас-куривала папиросу и держала у его губ, сам он уже не мог твердо сжать ее губами. Затянувшись раз-другой, отвертывал голову в сторону, тогда я вынимала папиросу. На мои вопросы, не больно ли где? — легким движением головы говорил: "Нет". В семь часов утра еле слышно сказал: "Очень мне больно". Лицо исказилось страданием. Ввела ему морфий под кожу. Через несколько минут задремал. Спал недолго. Широко раскрыл свои так нежно и остро прежде видевшие глаза и еще менее внятно, чем прежде, прошептал: "Теперь всё хорошо..."<br />
<br />
Бледное истощенное лицо его было полно предсмертной истомы, глубокие темные тени легли под глазами, у губ и крыльев носа. Взгляд из усталого, но живого, постепенно делался тяжелым и мутноватым, словно подернулся голубовато-серой пленкой.<br />
<br />
Яркие лучи солнца наполнили комнату и легли на его лицо и грудь. Он слабо шевельнул рукой, словно отгонял их. Я опустила штору. В светлой тени ее лежал он, неподвижный и молчаливый, вперив мутнеющий взор свой в окно, находящееся в ногах его кровати, из которого в комнату заглядывала зеленая ветвь сливы.<br />
<br />
Вдруг что-то сдвинулось в его неподвижном лице. Я склонилась над ним, ловя, что ему нужно. "Помираю..." — не то глухо простонал, не то тяжко прошептал он голосом уже не от мира сего, чуть приподняв голову с подушки и смотря мне прямо в лицо каким-то важным и на мгновение ясным взглядом. Как стало страшно... Затем уронил голову на подушку и снова затуманенным взглядом уставился на ветвь в окне.<br />
<br />
Склонясь близко к его лицу, я тихо и нежно говорила ему о нашем прошедшем счастье, о любви и благодарности, что он дал мне ее. Мне страстно хотелось, чтобы догорающее его сознание уходило со словами ласки и нежности, а не со стенаниями. Руку его я держала в своей. Он лежал, не проявляя признаков жизни, кроме дыхания.<br />
<br />
Пришел врач, посмотрел на Александра Степановича и тихо сказал мне, что он без сознания. Всё равно, держа его холодеющую руку в своей, я встала на колени около него и читала ему любимую нашу молитву "Отче наш", впервые чувствуя всю силу и напряженность ее прекрасных слов. Ведь никто не знает, что испытывает умирающий, потеряв сознание, и постоянны ли эти минуты. Мать и Мария Павловна стояли на коленях у двери и тихо плакали.<br />
<br />
Уже давно я знала, что Александр Степановиг умирает, и душа моя хотела одного: не смутить его последние минуты, проводить его из жизни так, как я хотела бы себе. Он когда-то, давно, говорил мне, что хотел бы умереть как христианин: спокойно, без недобрых чувств, чтобы в последние сознательные мгновения его жизни музыка провожала его. Музыку дать ему я не могла, могла только — любовь и покой.<br />
<br />
Дыхание Александра Степановича стало прерывистым, длинные паузы сменяли редкие вздохи. Что-то заклокотало в его груди.<br />
<br />
"Пусть будет тебе, голубчик мой, легко там, куда мы все уйдем. Спасибо тебе за всё..." — говорила я, целуя его холодеющую руку.<br />
<br />
Последний вздох — и не стало Александра Степановича. Ровно в шесть с половиной часов прекрасного июльского вечера, вечера, в какие он испытывал грусть.<br />
<br />
Несколько часов мы с матерью просидели около него в полном молчании и грусти. Мария Павловна ушла — боялась умерших.<br />
<br />
Не много людей нас посещало, и в эти псздние часы никто не пришел, никто не нарушил ненужными словами и вопросами горьких минут моей разлуки с Александром Степановичем. Слез не было. Они высохли в последние предсмертные его дни и пришли позже, когда душа, оставшись одна, ослабела. Мне всё время казалось, что я падаю в пропасть — это были следы двухнедельного бдения у его постели. Сначала мы с матерью по очереди бодрствовали около него, а, узнав от врачей, что дни его сочтены, я сидела одна: он уходит, это последние считанные минуты моей жизни с ним, и он должен чувствовать меня около себя каждое мгновение.<br />
<br />
Он ушел. Своими руками я должна проводить его до могилы, у меня хватит сил последний раз позаботиться о моем ушедшем друге.<br />
<br />
Вместе с матерью мы обмыли и одели Александра Степановича. Положили его на стол, на котором он писал в Старом Крыму, а под голову поставили ломберный, любимый им столик, который он сам купил и за которым писал в Феодосии.<br />
<br />
Ночью сообщила врачу о смерти Александра Степановича, в санато-рии у садовника попросила цветов и покрыла ими его тело. Остаток ночи провела возле него. Завтра он навсегда уйдет от меня. Навсегда уйдет мое счастье, любовь, наполнившая мою жизнь, раскрывшая и обо-гатившая мою душу. Бытие, пройдет время, смягчит остроту утраты, печали, но любовь и благодарность никогда не уйдут из моего сердца.<br />
<br />
Летом, на юге, нельзя задерживать похороны. Александра Степа-новича хоронила на следующий день — девятого июля.<br />
<br />
Утром весь городок знал о смерти Грина. Многие незнакомые люди приходили прощаться с ним, усыпали его цветами. Нашлись добрые, пожелавшие помочь мне в похоронах.<br />
<br />
Рано утром я пошла к тому старенькому священнику, отцу Влади-миру, который шестого июля исповедовал Александра Степановича, попросить и похоронить его. Но он с грустью отказался, боясь неприят-ностей от своего непосредственного духовного начальства, то есть, того самого Михаила Полунина, которого Александр Степанович сначала любил, а потом больше не захотел видеть. Вернувшись домой, я уже застала там этого священника. Он собирался служить панихиду. Не у тела Александра Степановича было мне выражать ему свои чувства.<br />
<br />
На кладбище, пустом и заброшенном, выбрала место: с него видна была золотая чаша феодосийских берегов, полная голубизны моря, так нежно Александром Степановичем любимого.<br />
<br />
9 июля, в шесть с половиной часов вечера, ушел Александр Сте-панович из своего дома, так давно им желанного. Словно заглаживая свою вину перед умершим, торжественно и благоговейно служил отец Михаил. К церковному хору присоединились певцы санатория. Грустно, нежно и красиво звенели в тихом вечернем воздухе прощальные песни. С музыкой хотел Александр Степанович уходить из жизни — провожала его грустная песнь. Тихо двигалось шествие, встречаемое на перекрестках толпами жителей: они выходили на торжественное похоронное пение. Мало людей знали мы в Старом Крыму — много их провожало его в последний путь.<br />
<br />
В тот тяжелый для Крыма год даже простой деревянный гроб было трудно достать. Я обтянула его деревянный остов белым полотном и обила мелкими вьющимися розами, которые Александр Степанович, вообще очень любивший цветы, любил больше всего. Несколько роз, лежавших на груди его, я взяла перед опусканием в землю и долго хранила их лепестки как последнюю земную связь с его телом. В войну, во время длительной моей болезни, когда я была увезена без сознания в больницу, мешочек с лепестками этих роз бесследно исчез со шкатулкой, сделанной Александром Степановичем собственноручно и подаренной мне в марте 1931 года.<br />
<br />
27 января. Печора<br />
Сегодня день моих именин. Всегда вспоминаю эти дни, прожитые с Александром Степановичем. Даже в большой нужде живя, старался он отметить их празднично.<br />
<br />
В Феодосии он еще с осени договаривался с садовником Г.Гольдштейном, и тот в затишке на солнышке выращивал ко дню моих именин букетик пармских фиалок. Иногда этот букетик состоял всего лишь из пяти-шести фиалочек. Но он был. И всегда ласкал мое сердце. Под подушкой я, как малое дитя, находила конфеты, духи или какой-нибудь пустячок, веселящий душу: то клоуна, то переводные картинки, которые я с детства люблю, то стишки Грина. А на столе — цветочки. Если Гольдштейну в теплую зиму удавалось вырастить большой букетик, то в вазочке, которую Александр Степанович мне подарил в первый год нашей женитьбы — маленькой севрской вазочке из роз. Если же цветов было мало — в ликерной рюмочке.<br />
<br />
Просыпаясь, я всегда встречала ласково на меня устремленные глаза Александра Степановича. В этот день он просыпался раньше меня, так было в Феодосии и Старом Крыму до 1931 года, когда был здоров. В 1932 году он уже лежал смертельно больной.<br />
<br />
Отношение Александра Степановича ко мне<br />
Твердо и уверенно могу сказать: Александр Степанович любил меня всем сердцем, всем существом своим.<br />
<br />
В прошлом, в юности, во время эсерства, он любил некую Веру Аверкиеву, эсерку, с которой встречался, кажется, в Саратове, но она была старше его, равнодушна к нему. В молодости он любил Веру Павловну, любил крепко. Но жизнь развела их. Среда, в которой оба воспитывались и прожитое до встречи делали их несродными друг другу. Вера Павловна — единственная дочь видного петербургского чиновника. Выросла без матери, воспитывалась теткой и суровым отцом в духе детей своей среды и духа времени официального, что не помешало ей, взрослой, стать членом общества "Красного креста", помогавшего политическим заключенным. Александр Степанович же вырос в бедной, мещанской среде, среди вечных дрязг, неурядиц, пьянства отца и гостей, в бродяжничестве юности, исканий профессии по сердцу. Жадность к жизни, всем ее проявлениям, алкоголизм, бурно его захвативший, распутство, сопровождавшее пьянство, не дали возможности этим двум существам, любившим друг друга, слиться в одну душу и, презря взаимные недостатки, извлечь из общей жизни всё прекрасное, что она им давала. В результате — развод по согласию, вернее, уход Веры Павловны от Александра Степановича. Остальное — мусор или цветы, случайно попавшиеся на пути.<br />
<br />
Наша последняя встреча произошла в момент полной зрелости Грина, давно испытываемого им одиночества и жажды тепла женских рук. Она произошла на грани тяжелого, бесплодного увлечения им некоей Марией Сергеевной, девушкой из литературных кругов того времени, часто посещавшей Дом искусств. Роман этот я знаю только со слов Александра Степановича, немногочисленных, так как я не хотела полностью знать его прошлую мужскую жизнь. Увлекся он самозабвенно. Понимая умом нелепость своего с нею соединения, свою старость в сравнении с нею и во внешнем своем облике, он горел и страдал от страсти. Страдания доводили его до настоящей физической лихорадки. А она увлекалась другим.<br />
<br />
И тут встретилась я, не знавшая ни о чем этом. Года за три перед тем и он несколько увлекался мною. Затем я совсем потеряла его из виду, и случайная встреча в 1921 году на Невском проспекте возобновила наше знакомство.<br />
<br />
Мы вскоре поженились, и с первых же дней я увидела, что Александр Степанович завоевывает мое сердце. Изящные нежность и тепло встречали и окружали меня, когда я приезжала к нему в Дом искусств. В те дни Александр Степанович стал для меня тем, что я искала, — защитником и опорой. Я крепко полюбила его, всегда стремясь быть такой, какой я ему зрилась. Лучшей, чем была на самом деле. Видимо, что-то в моем существе, простом, нетребовательном к благам жизни и всегда за любовь и радость благодарном, звучало в унисон его душе. За одиннадцать с лишним лет моей жизни с Грином у меня всегда было чувство королевы его любви. И какие бы тернии ни появлялись на нашем пути, любовь всё покрывала, и благодарность за нее непрерывно струилась в моем сердце. Всё, что может происходить красивого в жизни вдвоем, всё происходило в нашей жизни. Отсвет этих чувств лежит во всех произведениях Александра Степановича, а интимное, домашнее тепло, любовь и страдания — в его стихах, даримых мне. Я никогда не интересовалась его любовным прошлым и не расспрашивала о нем.<br />
<br />
"Хочешь всё знать обо мне, мужчине? — как-то спросил Александр Степанович. — Я тебе расскажу". Я отказалась. Мне не хотелось затенять светлую радость моих дней чем-то, что не всегда казалось чистым. За долгие годы жизни коснешься всего, и из таких случайных разговоров с Александром Степановичем я знала, что в прошлом у него было много связей, много, быть может, распутства, вызываемого компанейским пьянством. Но были и цветы, когда ему казалось, что вот это — то существо, которого жаждет его душа. А существо или оставалось к нему душевно глухо и отходило, не рассмотрев чудесного Александра Степановича, не поняв его, или же просило купить горжетку или новые туфли, как "у моей подруги". Или же смотрело на него как на "доходную статью": писатель, мол, в дом принесет. Это всё разбивалось и уходило, и казалось ему, что, может быть, никогда он не встретит ту, которая отзовется ему сердцем, ибо стар он становится, и некрасив, и угрюм. А тут, на наше счастье, мы повстречались. И, благодарная Александру Степановичу при жизни за всю полноту данной им мне любви, после его смерти я сказала себе: "Ты была недолго счастлива, но это было настоящее счастье души. И если в дальнейшем весь твой путь будет несчастлив, и ты умрешь в горестях, помни, что одиннадцать с лишним лет твоей жизни были прекрасны, и ты, человек и женщина, недаром их прожила". Я благодарна судьбе и никогда на нее не ропщу.<br />
<br />
Однажды Грин написал хороший рассказ "Измена". Прочтя его мне до конца, он как-то странно посмотрел и говорит: "Ты не думай, Нинуша, что это я про себя". — "Я ничего не думаю, кроме того, что не надо писать рассказ второй раз". И на сердце на мгновение стало больно. Я вышла в соседнюю комнату и стала себя бранить. Через несколько минут, успокоясь, снова вошла в комнату и молча поцеловала его в голову. Он так же безмолвно прижал меня к себе — и всё.<br />
<br />
Другой раз он рассказал мне о человеке, который очень любит свою жену. Она — всё его счастье. Но дурные инстинкты сильны в нем, и он имеет любовниц. Тем не менее, у какой бы из них он ни находился, в одиннадцать часов вечера он звонит по телефону своей жене и говорит ей все ласковые и нежные слова, какие она привыкла слышать от него на сон грядущий. И жена, думая, что он на работе, спокойно ложится спать, благодаря его за любовь. Александр Степанович спросил меня, как бы я посмотрела на такой поступок мужа. Мне думалось, что муж поступал правильно, он любил по-настоящему только свою жену и не должен был ничего ей рассказывать. Что дали бы его излияния обоим? Словно бы любовь окунули в грязь. Она стала бы несчастной. Он только должен тщательно всё скрывать, чтобы не обидеть ее случайно. "Ты права, как всегда! — сказал очень серьезно Александр Степанович. — Я тоже так думаю, хотя и не оправдываю мужа".<br />
<br />
Мне казалось, что он хочет написать рассказ на эту тему. Рассказ не был написан. Что-то, может быть, приходило и уходило, а любовь ко мне благоухала в его сердце до последней минуты, как прекрасный цветок, украсив навсегда мою и его жизнь, его конец и книги. Как теперь я смотрю на свой брак с Александром Степановичем и нашу жизнь в течение одиннадцати с лишним лет, и вижу другие браки, и всматриваюсь в них со спокойствием и беспристрастностью старого человека, то должна сказать, — милостива была судьба к нам, обоим, а, главным образом, ко мне, оставшейся жить.<br />
<br />
Александр Степанович соединился со мной, молодой, слишком мо-лодой, несмотря на двадцать шесть лет и много пережитого, соединился уже уставшим от жизни, давшей ему много горестей и разочарований, бурно пожившим сорокалетним человеком. Он искал покоя, заботы, семьи. Я не была достаточно культурна и глубока для жизни с таким во всё внимательно вглядывавшимся человеком и тонким художником. Но чувствовала себя, как это бывает в молодости, человеком умудренным, всё понимающим, пережившим. Не имела основного, что дает ощущение твердости в жизни — образования, остальное познается опытом лет. Внешне имелась и гимназия, и незаконченные высшие курсы, но как это бывает у неглубоких натур, никем не руководимых, оно прошло по мне, как летний дождь. Какие-то сказочные представления о жизни, видимо, родившиеся из не известных мне источников еще в детстве, юности, неудачный, серый брак с Михаилом Васильевичем дали мне единственное желание: иметь друга, защитника, крыло, под которым можно было приютиться, закрыв глаза на страшное, и самой чью-либо душу согреть. Но друг — прежде всего. И это было для Александра Степановича, как вода на иссохшую почву. Ни ума моего, ни понимания жизни, ни образования ему от меня не нужно было. И если бы я в то время была другая, такая, как теперь, с выработанным миросозерцанием и мироощущением, с уменьем, быть может, лучше наладить нашу с Александром Степановичем материальную жизнь, я уверена, царапала бы его утомленные, иссеченные жизнью нервы. Как хотел Александр Степанович, всегда жила я, только изредка, в трагическом, действовала своим умом. Жила, как хотелось ему, хотела всегда быть такой, как представлялась ему и непрерывно росла и "образовывалась" рядом с ним, если так можно выразиться, под словом этим не подразумевая образования.<br />
<br />
Так, в малости своей, я удовлетворяла душевные искания Александра Степановича и была счастлива.<br />
<br />
Грин и моя старость<br />
Александр Степанович болезненно не любил, когда у меня появ-лялись седые волосы, сам вырывал их и гордился тем, что седина у него появилась чуть-чуть за ушами. Почему? Думаю, что моя седина была для него концом моей молодости, а жили мы внутренне, несмотря на возраст, как молодые, как герои его романов, которыми мы, в сущности, и были, и он жадной душой наслаждался этой жизнью.<br />
<br />
Моя седина говорила о его и моей старости, а душа его еще не всё рассказала о молодости. Старость в его вещах почти еще не появлялась, и он не представлял ее, какая она будет, видимо, боялся ее и не дождался. Боялся не внешнего проявления, а внутреннего, ее сопровождающего. Но судьба в этом была милостива к нему: он умер молодым, несмотря на свои пятьдесят два года и старое лицо.<br />
<br />
Даты<br />
Все знаменательные дни своей жизни Александр Степанович при-урочивал к цифре "23", которую считал для себя счастливой: 23 августа 1880 года — его рождение; 23 июля 1896 года — отъезд в Одессу; 23 февраля 1900 года — на Урал; 23 октября 1894 года по новому стилю родилась я.<br />
<br />
Александр Степанович говорил: "Значит, ты судьбою была мне назначена". 23 февраля 1921 года по старому стилю мы с ним поженились.<br />
<br />
"Таинственный водоем человеческой души"<br />
Грин, очень сдержанный и скромный в рассказах о себе в дей-ствительной жизни, был на редкость автобиографичен в своих про-изведениях. Во всех его романах и рассказах с 1921 года я могу про-следить биографическое: то ли это факты, просто голые или обличенные в поэтическую дымку, то ли мысли, желания, мечты, споры с действительностью, темное и светлое — всё то, что наполняет таинственный водоем человеческой души.<br />
<br />
Думаю, что то же можно увидеть и в ранних его произведениях. В "Таинственном лесе" я, например, вижу, как живого, Александра Сте-пановича тех лет, 1910-1912 годов. Если судьба даст мне силы и время, хотя бы из "Бегущей по волнам" — романа нашей жизни — я извлеку биографическое об Александре Степановиче. Все его произведения — это раскрывание самого себя, человека во всей полноте его хороших и дурных сторон. Если Грин изображает ребенка, то чувства дитяти не придуманы — это отголосок или фотография его детских чувств, мыслей, болей. Если взрослого — это опять Александр Степанович, каким был, мог бы быть, хотел бы быть. И волнует эта живая жизнь человеческая, живой трепет души, в словах, никогда не умирающих.<br />
<br />
Рассказывая о себе в словах красивых, и нежных, и сильных, Алек-сандр Степанович пел мне эти песни у костра. Как мечтал. Он воплотил мечту в жизнь, никто этого не видел, не видел этого чуда, прошел мимо, а я была счастлива. Я знала всегда, что Александр Степанович очень меня любит, знала, что образ мой, как тень, витает в его произведениях, но, считая себя хуже его представлений обо мне, я стеснялась даже помыслить об этом отчетливо, говоря себе, что думать так — самообольщение, нахальство и кокетство.<br />
<br />
Грин писал свои романы, новеллы для себя и меня, о себе и обо мне, воображаемых или существующих в действительности, и как хотел. Это великое счастье — право человека жить в сказке — давало нам трудную материальную жизнь, но зато какую блаженную. Как в рассказе "На облачном берегу", мы жизнь покупали, не посмотрев.<br />
<br />
Нет ни одного произведения Грина с 1921 года, где он хотя бы мимолетно не коснулся нашей жизни. Его жизнь за эти годы была песнопением нашей жизни — сохрани, Боже, его душу!<br />
<br />
Теперь, в старости, далеко отойдя от своей чудесной, сказочной жизни, от себя, молодой, смотря на всё с высоты старческой мудрости, перечитывая книги его, я встречаю везде свой облик, части его: то жест, то руку, то слово, привычку, манеру, слова, рассыпанные всюду, встречаю наши мысли о жизни, нашу жизнь. То, что навеки привязало меня к нему, украсило и расцветило его последние годы.<br />
<br />
Александр Степанович не растворялся ни в одной из сред, и, может быть, жизнь со мной была единственным коротким моментом его существования, когда он, будучи всегда самим собой, чувствовал душевное слияние со мной, чем-то созвучной ему. Он всегда был "сам по себе" и, смеясь, говорил мне: "И ты, Нинушенька, Котофеинька, который ходит сам по себе".<br />
<br />
Какое великое утешение в одиночестве старости видеть, что ты заполнил жизнь такого чудесного человека, как Александр Грин. Воистину, не даром я прожила жизнь!<br />
<br />
Об Александре Малышкине и многом другом<br />
Как-то мы с Александром Степановичем разговаривали по поводу некоторых произведений московских писателей. "Из поэтов мне очень нравится Василий Казин, — говорил Грин, — думаю, что из него должен выйти хороший, серьезный поэт, а из прозаиков — Александр Малышкин. Его "Севастополь" — настоящее художественное произведение, без ложных тенденций, с умной писательской мерой". Так я впервые услышала это имя, а на следующий день Александр Степанович принес хвалимую им книгу. Стихи Казина я знала. Разговор происходил в 1928-1930 годах. В 1933 году после смерти Александра Степановича, будучи в Москве, я безуспешно пыталась издать книгу его рассказов. Я не знала, как это делается, так как он всегда старался оградить меня от редакционно-издательских дел, говоря с горечью: "Достаточно, Нинуша, что мне приходится в этом болоте копаться, а еще твою детскую душеньку туда пускать". В то время, когда он это говорил, я была уже немолодой женщиной, но для него продолжала оставаться молодой.<br />
<br />
Мое неуменье издать книгу Грина выражалось в том, что я стеснялась разговаривать с persona grata издательств. Несмотря на возраст, я была застенчива, смела внутренне, но не внешне, и очень чувствительна к грубости и небрежности. Поэтому, приходя в издательство, я обращалась к секретарю, прося свидания с заведующим. Если мне давали это свидание, то, сидя в приемной, я долго не могла попасть к нему, так как туда непрерывно, никого и ничего не спрашивая, входили какие-то люди, а книгу Грина я хотела предлагать с глазу на глаз. Разговор же с заведу-ющим издательством носил примерно такой характер: "Здравствуйте, здравствуйте. Садитесь. Что вам угодно?" — "Я хочу предложить вам для издания книгу рассказов моего умершего мужа, писателя Грина". — "Хорошо. Оставьте ее секретарю, и недельки через две-три заходите".<br />
<br />
Я приходила через две-три недели и получала или отказ, или предложение зайти через месяц. Так одно издательство, если не оши-баюсь, "Земля и Фабрика", откладывало мне ответ в течение четырех месяцев. Такой долгий срок мне казался надеждой. "Должно быть, каждый рассказ по несколько раз перечитывают", — думалось мне (я ведь знала, что Грин считался "одиозным"), а это была просто не-брежность, закончившаяся отказом. Тогда я этого еще не понимала, крепко терзалась нуждой и невозможностью вернуться в Старый Крым, там меня ждали кредиторы. За время болезни Александра Степановича я задолжала разным лицам около трех тысяч рублей, но не ростовщикам под проценты, а просто добрым людям. Небольшие по тем временам деньги были для меня огромной суммой и долгом чести, так как они брались для больного Грина.<br />
<br />
Прожив в Москве полгода, ютясь по углам то у одних, то у других знакомых, часто голодая, я стеснялась показать свою нужду и целые дни бродила по городу, чтобы в то трудное, голодное время не обременять своим присутствием людей, и так делавших для меня много, давая ночлег. Так делала я до тех пор, пока не надумала пойти в первую попавшуюся больницу и предложить свои услуги в качестве бесплатного медицинского стажера. Меня терзала жестокая тоска по Александру Степановичу, жажда ухода и заботы о таких же больных. Казалось мне, что из пальцев моих струилась эта забота. Меня приняли во Вторую хирургическую больницу на Девичьем поле. В больнице я проводила буквально целые дни, отдавая все силы и душевную теплоту тяжелым больным. Мои же издательские хождения были так ничтожны, что почти не отнимали времени. Так как я работала много, хорошо, почти не выходя из палат, то меня там часто и обедом подкармливали, а это было мне великой поддержкой.<br />
<br />
Старые наши литературные знакомые, конечно, многому могли бы научить меня относительно издательских дел, но сами они меня внима-тельно не расспрашивали и не разъясняли: положение их самих было не слишком твердое. Поэтому расспрашивать их о путях действия я стеснялась, я хотела быть независимой и самой найти пути. Только, встречаясь с приютившими меня людьми, вечерами, перед сном, пого-ворим о том, о сем немного, посетуем на тяжелые времена, а выхода-то нет и нет. В душе же у меня твердое убеждение, что все-таки книги Грина должны будут печататься. Я помнила слова его в апреле 1932 года после упразднения РАППа, что "свежим ветром повеяло".<br />
<br />
В это время меня познакомили с поэтом Осипом Эмильевичем Мандельштамом. Я изредка бывала в доме Герцена , во флигельке у некоих Островских. Они, видимо, и познакомили. Оба Мандельштама, почитатели книг Грина, встретили меня душевно, тепло, устроили жить в пустовавшей в то время комнате Пришвина и подкармливали. Это устранило у меня чувство суровой беспризорности, но дела мои по-прежнему не двигались, я страдала тоской по матери, жестоко в Крыму нуждавшейся, и от невозможности из-за долгов вернуться в Старый Крым.<br />
<br />
После полутора месяцев работы в больнице директор ее, профессор Мартынов (он же и стажеркой меня принимал), предложил мне остаться работать штатной сестрой, практиковаться на операционную, обещая и комнату при больнице. В моем положении это было весьма соблазнительно, я могла привезти в Москву мать. Но душа моя так тесно была связана с Крымом: он был полон воспоминаний о жизни с Александром Степановичем, там была его могила, там хотела умереть и я. Поэтому отказалась от этого доброго предложения, сказав себе: "Я должна добиться издания книг Грина. Как? Не знаю. Если же не добьюсь ничего, то и в Старом Крыму могу служить". Тогда впервые у меня родилась мысль о необходимости иметь на будущее профессию. И я решила быть медсестрой, именно медсестрой, не врачом, не фельдшером, а человеком, могущим отдать свое душевное тепло уходу и заботе о больных, без необходимости самостоятельно решать их судьбу, как это приходится делать врачам, фельдшерам. Я же хочу только уход — помощь выздоровлению. Эта была счастливая мысль, согревшая мою душу, помогшая мне много лет спустя отбывать срок, облегчая страдания моих товарищей по несчастью.<br />
<br />
Видя, что у меня ничего не выходит с изданием книг, стала я раздумывать, что, видимо, мне все-таки придется обратиться в изда-тельство "Федерация", куда я еще не обращалась, зная, что там работает Александр Николаевич Тихонов (Серебров). Его я никогда не видела, но ненавидела за те душевные муки, какие он садистски и хамски заставил пережить Грина при издании "Дороги никуда".<br />
<br />
Полгода мытарств по издательствам кое-чему научили меня. Я по-няла, что путь мне надо искать через кого-то. Мои знакомые сами не печатались, да и стыдно мне было просить у них проторить дорогу. Вспоминаю, о ком Александр Степанович говорил, как о людях, лю-бивших его как писателя...<br />
<br />
Мариэтта Шагинян, Корнелий Зелинский.<br />
Я видела Мариэтту Сергеевну единственный раз в 1921 году в Доме искусств у Александра Степановича. Вошла небольшая смугловатая женщина с прекрасными черными глазами и копной вьющихся черных волос. Познакомил нас, она пробыла минуты две, что-то спросила Грина и ушла. Этого мало. Зелинского же совсем не знаю. Решила своими мыслями поделиться со старыми знакомыми.<br />
<br />
"Придумали вы хорошо, что-нибудь, может, и выйдет, но только у Шагинян: она очень отзывчива и близко стоит к "Новому миру" , но не к издательству. С Зелинским же не советуем даже пытаться разговаривать. Это человек холодный, эгоистичный, и ничего, кроме обиды и пренебрежения, из разговора с ним вы не вынесете", — предупреждали меня друзья. А я про себя подумала иначе: "Буду говорить с обоими, но, чтобы обезопасить себя от чувства унижения или обидной пренебрежи-тельной снисходительности, буду говорить только по телефону. Почув-ствую ненужность разговора — повешу трубку, и всё кончено. Еду до-мой, поступаю на службу и постепенно выплачиваю долги".<br />
<br />
В тот же вечер звоню Мариэтте Сергеевне. И, о диво! — сразу ласково и тепло говорит она о Грине, спрашивает, нет ли его ненапе-чатанных произведений, просит приехать к ней. Сердце мое залилось радостью. Я всегда была тороплива, если со мной случалась радость, а потому, заликовав, подумала: "Всё будет теперь хорошо..."<br />
<br />
На другой день утром с чувством душевного напряжения набираю номер телефона Зелинского. Равнодушный, с несколько небрежным оттенком, мужской голос на мой вопрос, дома ли Корнелий Люцианович Зелинский, отвечает: "Это я. Кто говорит?" Я называю себя: "Вдова писателя Александра Степановича Грина". И неожиданно затеплевший голос отвечает: "Как хорошо, что вы мне позвонили. Очень хочу с вами поговорить. Где вы живете? Я через час буду у вас". Вот и холодный эгоист! И сразу же у меня исчезло чувство душевного напряжения. Со мной говорил настоящий человек! В то время я жила в комнате Пришвина. Через час Зелинский был у меня, и я, уже не связанная стеснением, рассказала ему о себе, о своем желании и необходимости издать книгу Грина. Он прямо сказал мне: "Я хотя и работаю в издательстве, но по некоторым причинам сам говорить о книге Грина не буду. Сегодня вечером поговорю кое с кем из писателей и завтра вам сообщу о результатах".<br />
<br />
От этой встречи осталось у меня впечатление дружески расположен-ного к Грину и ко мне человека, и оно не исчезло все годы, что я знаю Корнелия Люциановича. В ближайшие дни я, по его совету, посетила ряд писателей, с которыми он говорил о книге. Кого помню? А.Фадеева, Ю.Либединского, В.Катаева, В.Иванова, других уже забыла — всего человек девять-одиннадцать. Каждый из них дал мне записку в изда-тельство "Советская литература" с пожеланием издать книгу А.С.Гри-на. Их я передала заведующему издательством и через неделю подписа-ла договор на книгу рассказов под названием "Фантастические новеллы".<br />
<br />
Так, словно по мановению волшебного жезла, Грин снова встретился с читателем. Мало того, когда возник вопрос о вступительной статье к этой книге, никто из писателей не захотел ее написать, ведь это нечто большее, чем письмо в издательство об издании книги, так как в те годы всё-таки книги Грина стояли под вопросом. Зелинский и Мандельштаму предложил написать статью, но тот при всей своей любви к книгам Грина все-таки отказался. И статью Корнелий Люцианович написал сам, сказав мне: "Я думаю об Александре Степановиче не совсем так, как написал. Необходимость заставила меня это сделать. Я своей статьей недоволен, но... но..."<br />
<br />
Многие потом, говоря со мной о "Фантастических новеллах", бранили Зелинского за статью. Я всегда протестовала против их негодования, задавая вопрос: "А почему никто из вас, писателей, не захотел в то время писать об Александре Степановиче? Зелинский сделал, что мог: он ввел отталкиваемого Грина снова в литературу, и я глубоко ему благодарна за всё, что он нам, Гринам, сделал".<br />
<br />
На другой день после разговора с Зелинским вечером поехала к Шагинян. Встретила она очень сердечно, взяла у меня три рассказа, еще нигде не напечатанные, несмотря на то, что они были написаны в 1930 году. Это были "Бархатная портьера", "Комендант порта" и, если память не изменяет, "Пари". Горько посетовала она о преждевременной смерти Грина и предложила вместе с нею спуститься к живущему в этом же доме, но двумя этажами ниже, секретарю или одному из редакторов журнала "Новый мир" (точно не помню) Александру Георгиевичу Малышкину. Я сразу же вспомнила слова Грина о нем.<br />
<br />
В кабинете, освещенном одной настольной лампой под зеленым абажуром, полном книг, нас приветливо встретил человек невысокого роста с интеллигентным, нервным и добрым лицом. Посидели с полчаса, говоря об ушедшем Александре Степановиче. В полутемном кабинете было комфортно, спокойно и уютно.<br />
<br />
"Вот Александру Степановичу не удалось поработать в такой рас-полагающей к раздумью обстановке. Бедный ты мой, бедный друг... Я слышу о тебе такие хорошие, умные слова, а ты их не слышал, когда они были тебе необходимы, и никто никогда не задумывался, как живется тебе, человеку-сказке..." — думала я, слушая Шагинян и Малышкина. От встреч последних дней, разговоров об Александре Степановиче, о его рассказах и книгах у меня на душе было умиротворенно и грустно. О, отдавайте, люди, не стесняясь, все хорошие и ласковые слова при жизни тем писателям, художникам, мыслителям, которых вы любите, и просто — любимым своим. Все они нужны им вовремя, при жизни, и как печально звучат они, когда тот, кому они предназначаются, уже ушел туда, где нет печали.<br />
<br />
Прошло два года. Зимним вечером 1934 года была я в гостях у Паустовских. Жил он тогда на Пушкинской улице , дом 20. Сидели в одной из комнат, уютно и нестройно разговаривая. Звонок. И через несколько минут входит Малышкин, видно, что немного навеселе. Ос-тановился в дверях, посмотрел вокруг, подошел ко мне и, неожиданно встав на колени и целуя мою руку, воскликнул горестно: "Ассоль! Но почему же ты седая?" Словно он мне в сердце вонзил нож... Вдруг с непомерной остротой, такой, какая приходит только наедине с собой, и тогда заливаешься слезами, я почувствовала, что Александр Степанович потерян мною навсегда. Мне казалось, что кровь струится из сердца. К нему подскочили гости и стали его поднимать и бранить, что он напугал и обидел меня. Никто не понял, что этими словами он раскрыл мне запечатанное сердце, заставив в мгновенье пережить всё прекрасное прошлое и снова потерять его. Как же мог он напугать или обидеть меня? Своими словами он заставил меня почувствовать, как сердце мое согревало и освещало жизнь Александра Степановича, значит, недаром я прожила на земле. Все так накинулись на Малышкина, что он почувствовал смущение и действительно стал извиняться. "Вы мне сделали хорошо, не извиняйтесь..." — только и могла сказать я. Ночью, провожая меня домой, Александр Георгиевич снова просил прощения, что, видимо, своими словами он напугал меня. Был он уже совершенно трезв, и я спокойно рассказала ему всё, что сделалось в моей душе от его слов. Расстались мы с чувством душевного тепла и понимания друг друга. Было в нем что-то от людей Грина.<br />
<br />
На следующий год, приехав в Москву, я узнала, что Александр Георгиевич умер во время операции рака желудка. Тепла для меня память об этом человеке, которого я знала так мало, но который хорошо любил Александра Степановича.<br />
<br />
В 1934 году, летом, в Старый Крым приехала из Коктебеля Мариэтта Сергеевна Шагинян с компанией писателей посмотреть, где и как жил и умер Грин. В нашем маленьком домике и в саду было тихо, бедно, чисто и грустно. Комната Александра Степановича стояла в том виде, как была при его смерти.<br />
<br />
Приехавшие посмотреть домик рассыпались по саду — зрели сливы. А Мариэтта Сергеевна, я и мама присели на скамеечку у дома. Шагинян заплакала. "Почему вы плачете?" — спросила я. "Мне очень больно видеть, как бедно жил Александр Степанович, даже пол в его доме земляной..." — говорит она. "А мы-то радовались, что у нас хоть этот земляной пол свой, и если бы к этому еще ежедневно сытая еда, то можно было бы нам хорошо жить, и Александру Степановичу спокойно писать", — отвечаю ей. У каждого свое представление о довольстве, и никто не подозревал, что Грин жил в великой нужде.<br />
<br />
Когда в 1934 году вышла книга Грина "Фантастические новеллы", секретарь издательства, тогда уже называвшегося "Советский писа-тель" , Раиса Альбертовна Барон, передавая мне авторские экземпляры, сказала, что наборщики типографии приветствуют меня, вдову писателя Александра Грина, и благодарят за то, что им пришлось набирать такую хорошую и интересную книгу, что рассказы его они не разобрали по клочкам, а каждый из них набирал полный рассказ. И они всегда будут рады набирать книги А.С.Грина. Это сообщение потрясло меня. Что может быть дороже и выше таких слов! Как горько, Александр Степанович, что ты не услышал их при жизни...<br />
<br />
Сон<br />
В ночь с 6 на 7 января 1954 года видела сон: Александр Степанович вернулся (так именно во сне и подумала). Стоит около меня, держа в руке толстую книгу, завернутую в тонкую беловато-серую бумагу. Указательный палец заложен в середину книги. Спрашиваю: "Почему, Сашенька, издательства не просят твоих книг для переиздания, ведь уже полгода, как ты вернулся?" — "Ничего, — отвечает Александр Степанович, — издадут. Они еще не знают о моем возвращении". Смотрю на книгу и вижу на бумаге, которой она обернута, моей рукой написано: А.С.Грин. "По воздушным замкам моего воображения". Книга листов тридцать-тридцать пять печатных. Размер: длина — 22-23 сантиметра, ширина -16-18 сантиметров. Во сне твердила заглавие, чтобы не забыть, и сразу же записала. И что же? С конца 1954 года о Грине стали говорить — двадцать пять лет молчали. В 1955 году уже широко говорили. Печатается книга. Вернулся...</div>Властарьhttp://krymology.info/index.php?title=%D0%92%D0%BE%D1%81%D0%BF%D0%BE%D0%BC%D0%B8%D0%BD%D0%B0%D0%BD%D0%B8%D1%8F_%D0%BE%D0%B1_%D0%90%D0%BB%D0%B5%D0%BA%D1%81%D0%B0%D0%BD%D0%B4%D1%80%D0%B5_%D0%93%D1%80%D0%B8%D0%BD%D0%B5_(%D0%9D.%D0%9D._%D0%93%D1%80%D0%B8%D0%BD)_%D0%A0%D0%B0%D0%B7%D0%B4%D0%B5%D0%BB_%D0%B2%D1%82%D0%BE%D1%80%D0%BE%D0%B9Воспоминания об Александре Грине (Н.Н. Грин) Раздел второй2023-09-26T03:22:34Z<p>Властарь: </p>
<hr />
<div><nowiki>Воспоминания об Александре Грине<br />
Автор Нина Николаевна Грин<br />
Оглавление<br />
Предыдущее Раздел второй Следующее<br />
<br />
Содержание<br />
1 ФЕОДОСИЯ<br />
1.1 Переезд в Феодосию<br />
1.2 Первые дни жизни в Феодосии<br />
1.3 День в Феодосии<br />
1.4 Порт<br />
1.5 Книги<br />
1.6 Отношение Грина к детям<br />
1.7 Молчание духа<br />
1.8 "Саша дарит"<br />
1.9 Александр Степанович обо мне<br />
1.10 Вторая поездка в Ялту<br />
1.11 Опоздали...<br />
1.12 Евгений Венский<br />
1.13 Прошлое неповторимо...<br />
1.14 Виноградная ветвь<br />
1.15 Горький о Грине<br />
1.16 Похвалы<br />
1.17 Грин о себе<br />
1.18 Зеркало<br />
1.19 "Дорога никуда"<br />
1.20 Грин и знакомые<br />
1.21 Грин и читатели<br />
1.22 Певица Катульская<br />
1.23 Бильярд<br />
1.24 Подарки Грина и моя одежда<br />
1.25 О Максиме Горьком<br />
1.26 Грин о Маяковском<br />
1.27 История Гуля<br />
1.27.1 Как у нас завелся Гуль<br />
1.27.2 Несчастье с Гулем<br />
1.27.3 Гуль дома<br />
1.27.4 Смерть Гуля<br />
1.28 Наш Кук<br />
1.29 Отношения с эпохой<br />
1.30 Грин и Богаевский</nowiki><br />
== ФЕОДОСИЯ ==<br />
=== Переезд в Феодосию ===<br />
Итак, мы решили переехать в Крым. Собрав семейный совет и обсудив план переезда, решили всё, кроме самого необходимого, продать, так как перевозка громоздких вещей нас измучает и обескровит материально. Всё продадим, а на эти деньги в Феодосии что надо купим. С собой же возьмем только одежду, необходимое на первое время, посуду. По просьбе мамы — ее отличнейшую швейную ножную машину, последний подарок отца. Ее Александр Степанович в тот же день ловко разобрал на части и сложил, так что получился небольшой, но очень тяжелый тюк. Квартиру мы надеялись при помощи управдома продать, так как она в то время уже являлась ценностью, что тоже должно было дать нам некую сумму. Кроме того, Грин задумал съездить в Москву, чтобы добыть в редакции газеты "На вахте" , где он часто печатался, бесплатные билеты на переезд в Крым и перевозку багажа.<br />
<br />
Решив всё, как мы думали, идеально, на следующий же день приступили к осуществлению своих планов. Александр Степанович позвал татар и разных скупщиков. И началось целодневное их паломничество к нам. Я не вмешивалась в эти дела, так как всегда не любила что-либо продавать, только необходимость могла меня заставить это делать. Теперь же было кому этим заняться: мама и Александр Степанович стали усердно всё распродавать, даже иногда соревнуясь, кто больше и дороже. Я любила жизнь с Александром Степановичем и мамой за то, что никогда мы не делали ни из чего стенанья, кислых причитаний, оханья. Всё проходило как бы играючи в хорошее время, и молча, с достоинством, без нытья — в тяжелые времена. Шум и галдеж стояли в квартире часа по три в день. И когда мы, усталые от всего, замыкали, наконец, дверь, стук в нее продолжался до тех пор, пока мы не стали вывешивать записочку: "Никого дома нет".<br />
<br />
Торговались, продавали, но разве мы можем победить перекупщиков! Торгуясь до злости, Грин в конце концов плевал и говорил: " Ну, черт с тобой, давай деньги и убирайся вон, чтобы я рожи твоей больше не видел!" Скупщик не обижался, уходил, а на следующий день приходил другой, такой же точно.<br />
<br />
Через неделю Александр Степанович и мама, усталые от ежедневной сутолоки и разговоров, стали всё спускать за гроши, дабы только скорее кончить. Управдом тоже что-то затягивал с передачей квартиры, говоря, что он хочет найти хорошего покупателя. В результате у нас на руках оказалось очень немного денег, значительно меньше, чем мы ожидали, а квартира уже опустела. Остались в ней только запроданные кровати, стол и три стула, которые должны были быть взяты в день нашего отъезда. Я складывала вещи. Грин рыскал по редакциям, собирая авансы, на два дня съездил в Москву, раздобыл билеты до Феодосии. Это нас очень подбодрило, так как мы видели уже, что относительно денег на дорогу и обзаведение в Феодосии мы строили воздушные замки, которые от соприкосновения с перекупщиками сразу рухнули. Управдом же "утешал" нас, что ждет "выгодного" покупателя на квартиру и что, если даже до отъезда не продадим, то он, продав ее позже, конечно, вышлет нам деньги в Феодосию. И всё же, несмотря на то, что и в редакциях было туго с авансами, мы, все трое, были полны блаженного нетерпения поскорее переехать на Юг.<br />
<br />
Казалось нам, что все тяготы жизни, какие-то плесени ее останутся здесь, в Петрограде.<br />
<br />
Наступило 6-е мая. Этот день Грин выбрал для отъезда: по старому стилю приходилось 23-е апреля, а "23" — его любимое число. Накануне я с мамой съездила в Лигово попрощаться с могилой отца, а вечером с Александром Степановичем пошли прощаться с Верой Павловной и Горнфельдом. Вот и 6-е мая. Все сложено, зашито, обвязано. Собираю последние мелочи в дорогу, мама допекает пироги. Грин перебирает свои бумаги, грудкой сложенные им на подоконник, многое рвет и бросает в печь. В это время приходит попрощаться, услышав от кого-то о нашем отъезде на Юг, доктор Студенцов. Это старый-старый знакомый и собутыльник Александра Степановича, изредка бывавший у нас. Грин относится к нему дружески тепло. Усаживаемся за последнее, "на дорожку", чаепитие с горячими пирожками. Затем Александр Степанович завертывает рукописи в газеты — получаются два разной величины пакета. Укладывает их в свой дорожный сак, но оба они в нем не помещаются. Я хочу перепаковать их на более мелкие части, тогда будет удобнее уложить, но Александр Степанович не соглашается: "Вот еще, снова развязывать, возиться. Пусть сак не закрывается — мы ручки веревочкой свяжем".-"А это что, твое письмоводство?" — спрашивает Студенцов. "Да, пожег кое-что ненужное, а это оставил: жаль жечь. Да, вот что, Николай Павлович, сделай одолжение, забери этот небольшой пакет, похрани его у себя. Мы же будем приезжать в Петроград, и тогда заберем его, или ты вышлешь его нам почтой. Не затруднит это тебя?"<br />
<br />
Студенцов с искренним удовольствием согласился сохранить у себя пакет. Грин передал ему меньший, перевязанный веревочкой, пакет с рукописями. Николай Павлович тепло попрощался с нами и ушел. Вслед пришел дворник, нанимавший извозчиков, а за ним — поэт Пяст и люди, купившие оставшуюся мебель.<br />
<br />
Последняя суета — и мы едем на Октябрьский вокзал . Едем с легкой душой. Багаж наш невелик: пудов пятнадцать на троих. Сдаем его в багажный вагон; в руках только три саквояжа да корзинка с едой — всё.<br />
<br />
10-е мая 1924 года. Ранним утром подъезжаем к Феодосии. С поезда, идущего вдоль морского берега, красиво открывается бухта. Приятно первое впечатление от небольшого городка, взбегающего белыми домиками на окружающие голубую бухту невысокие холмы. Вокзал невелик, изящен, не казенного бездарного стиля, полукруглый портал его в колоннах. Пряно пахнет морем и цветущими белыми акациями. Звонко, не по-северному, звучат в светлом воздухе голоса. Мы на Юге, навсегда. Как передать радость, расширяющую наши сердца, наполняющую их спокойствием и бесстрашием перед грядущей жизнью!<br />
<br />
Поселяемся на втором этаже гостиницы "Астория" , что напротив вокзала и моря. Из большого окна нашего номера видно оно. Синее-синее, не как северное — серо-зеленое. Под окном шумит толпа идущих с вокзала, на вокзал, с базара. Несут корзины с продуктами, судаков за морды, кур, пучком связанных за ноги, вниз головой. "Вот чертовский народ, хотел бы я потаскать их так, чтобы они тогда запели", — сказал Александр Степанович.<br />
<br />
Идем втроем на базар. Он живописен и весел, как все южные базары, но, конечно, не так красив, как севастопольский в 1923 году. Дешевизна его нас потрясает: масло двадцать-двадцать пять копеек фунт , судак — десять копеек "око" (это турецкая мера в три фунта), яйца — пятнадцать копеек десяток — и всё в таком роде. Мама удовлетворенно вздыхает, она впервые на Юге: "Да, тут жить, слава Богу, можно!" Александр Степанович гордится: "Это я придумал сюда переехать. Тут мы попишем! Молодец, Александр Степанович!" — хвалится он. Радостно хохочем.<br />
<br />
Прожив недели две в гостинице, стали искать комнату. О квартире, как мы соображали по наличному капиталу, пока не приходилось думать. Деньги, несмотря на дешевизну, таяли, как снег летом. Нашли недорогую комнату вблизи моря, заплатили за два месяца вперед и зажили своей новой южной жизнью.<br />
<br />
=== Первые дни жизни в Феодосии ===<br />
Мама никогда в комнатах не жила, а Грин — почти всю свою жизнь до 1921 года прожил в комнатах. Поэтому искать комнату начал он; хотелось ближе к морю. Мы предполагали, поселясь в комнате, хорошенько осмотреться, познакомиться с городом, условиями жизни, квартирами, и тогда уже начать устраиваться по-настоящему оседло.<br />
<br />
Через день оживленный Александр Степанович, возвратясь с поисков, радостно нам сообщил: "Нашел. Комната неважная, но недорогая, и хозяйка приятная на вид — одинокая старуха с чистым выражением глаз. Это ее единственная комната, сама она будет жить в кухне. Имеется маленький дворик, остальные жильцы тихие, ребятишек нет".<br />
<br />
Через час мальчики с тачкой перевозили наше имущество в новое жилище. Низкая, довольно большая, неуютная комната с окнами в уровень тротуару — домик стоял на склоне холма (Симферопольский переулок , 4). Непрезентабельно было наше первое жилье на Юге, зато дешево, и, право, у хозяйки было милое, усталое, немолодое лицо. Впоследствии эта хозяйка наша Елизавета Корнеевна Макарова и сосед-жилец Григорий Демидович Капшученко стали преданными нам людьми, и в тяжелые минуты облегчали, как могли, нашу жизнь, всегда относясь к Грину с чувством глубокого уважения и любви.<br />
<br />
Первая ночь на новом месте. До сих пор, двадцать пять лет спустя, не могу ее забыть. Легли часов в десять вечера, потушили маленькую керосиновую лампу. Лежу и чувствую, как тело начинает гореть. Думала — клопы. Нет, не пахнет. Слышу: Александр Степанович ворочается беспокойно на своей постели, мама покряхтывает. Спрашиваю: "Что это так ядовито кусает? Как вы думаете? Всё тело горит. А вас кусает?" — "О, да еще как, — говорит мама, — не могу спокойно лежать". — "А вы, дети мои, не волнуйтесь, — отзывается из своего угла Грин, — это блохи. Полежите, может быть, и привыкнете..." Лежим, молчим. Александр Степанович закурил. Ночью он курил чрезвычайно редко. Прошло еще полчаса. Словно огонь опаляет тело. "Черт возьми, — неожиданно сердится он, — да сколько же вас, чертей окаянных!" — "Потерпеть надо — тогда привыкнешь?! А не лучше ли, Сашенька, зажечь огонь? Посмотрим, что это за напасть такая. Невозможно, чтобы столько было блох", — говорю я. Александр Степанович подошел ко мне и быстро зажег свечу: простыни, подушки были усыпаны, как черным густым бисером, скачущими во все стороны блохами. Впервые в жизни я видела такую громаду паразитов. "Вот это номер!" — ахнул Грин. Зажгли лампу, несколько свечей: блохи попрятались, но заснуть не было возможности. Накусанные тела горели, и, как только мы натягивали на себя одеяла, под ними начинали кишмя кишеть блохи. Так провели время до рассвета, часов до трех утра. Александр Степанович пошел со мной на море, чтобы там искупаться и подремать на песочке, мама пристроилась в кресле на дворе. Полежав на пляже часов до шести утра, вернулись домой. Во дворе был накрыт стол к завтраку. Не хотелось входить в низкую блошиную комнату.<br />
<br />
"Что же вы, хозяюшка, нам комнату-то с жильцами сдали? — обратился Грин к вошедшей во двор нашей квартирной хозяйке. "С какими жильцами?" — удивилась та. "С блохами, да еще в таком количестве! Мы минуты не поспали".- "Блохи?! А мы спим и не чувствуем", — спокойно сказала она. Александр Степанович расхохотался: "Видно наша питерская кровь для них вкуснее. Но как бы их усмирить-то?" Стали серьезно обсуждать этот вопрос, получили массу советов. После завтрака пошли в аптекарский магазин, купили гору персидского порошка, затем прогулялись за город, нарвали много веников из полыни и на ночь всё засыпали порошком, а под простыни положили полынь и заснули спокойно. Почти все блохи попадали в обморок, и лишь отдельные уцелевшие храбрые одиночки пытались нас кусать, но мы, утомленные предыдущей бессонной ночью, даже словами не реагировали на это и крепко заснули.<br />
<br />
Борясь с этой нечистью целую неделю, мы очистили от нее комнату. Она стала нам даже уютнее казаться. Правда, главным жильцом была в ней мама. Мы же целые дни бродили по городу, окрестностям, знакомясь со своей новой родиной, забредали на совсем дикие берега, густо заросшие сухой, жесткой травой песчаных мест, часами валялись там, наслаждаясь одиночеством, острым запахом и не надоедающим плеском морской волны. Домой приходили только есть и спать. Я загорела, как орех, даже Александр Степанович стал смуглее, хотя его кожа загорала очень трудно. Так длилось с месяц, пока однажды Грина не затрясла лихорадка. Приглашенный врач, узнав, что он в молодости, во время пребывания в Баку, болел малярией, категорически запретил ему лежать голому на солнышке и купаться. Через несколько дней приступы малярии закончились. Но с тех пор Александр Степанович стал очень чувствителен к резкому охлаждению, приступы в той или иной форме возобновлялись при малейшей неосторожности. И мы оба стали беречься, так как спустя некоторое время и мне было запрещено пользование солнцем из-за обострившейся болезни сердца.<br />
<br />
Наши деньги стали подходить к концу. Надо ехать в Москву. Не хотелось. Но на просьбы письмами в "Огонек", "Красную ниву", "На вахте", "Прожектор" прислать авансы, ответа мы не получали. Положение становилось дрянноватым.<br />
<br />
Мы уже знали, что наша хозяйка занимается комиссионерством, стали расспрашивать ее о стоимости различных носильных вещей, решив кое-что из платья продать и поехать на эти деньги в Москву, и побыстрее. Неожиданно та предлагает нам: "Может быть, вам будет удобнее не продавать ваши вещи, а заложить их?" — "Заложить?! А разве здесь есть ломбард?" — удивились мы. "Нет. Но есть люди, которые под залог ваших вещей охотно дадут под проценты некоторую сумму денег". Грин очень обрадовался: "Слава Богу, священная каста ростовщиков еще не вся погибла! Для нас это великолепно. Вещей не лишимся, а, приехав из Москвы, выкупим их. Есть у вас такие люди?" — "Поищу..." — уклончиво сказала хозяйка и вечером сообщила нам, что нашла человека, который согласился под наши зимние пальто дать нам десять червонцев под проценты, из расчета десять копеек с одного червонца в день. "Процентик ничего себе, — крякнул Грин, — ну, да нечего делать, за удобство всегда надо расплачиваться. А вещи у него не пропадут?" — "Я ручаюсь за этого человека", — ответила Елизавета Корнеевна.<br />
<br />
Так вплыли мы в руки мелких ростовщиков, в мягких и жадных лапках которых пробыли шесть лет, время нашего житья в Феодосии. Они, правда, и помогали нам в нашей борьбе с жизнью, они же и грабили нас. На проценты у нас уходило в год от семисот до тысячи рублей, деньги по тем временам большие, но зато Грин имел возможность спокойно работать. И мы ездили в Москву один или два раза в год, тогда как без ростовщиков должны были бы ездить каждый месяц. Легкое и доброжелательное отношение к Грину в период 1922-1924 годов окончилось. РАПП требовал современное — Грин не мог его дать, и литературная, а вследствие этого и материальная наша жизнь становилась всё тяжелее и тяжелее.<br />
<br />
Как-то Викентий Викентиевич Вересаев, узнав об этой стороне нашей жизни, возмутился и нами, и ростовщиками, которых, как он сказал, мы плодим. "Я бы на хлебе и на воде жил, но избавился бы от их кабалы", — говорил он. Мы же посмеивались и не возмущались, ибо знали, что без помощи и грабительства ростовщиков не были бы написаны "Бегущая по волнам", "Джесси и Моргиана", "Дорога никуда" и другое. Ничего не было бы хорошего, было бы только вечное терзание и мучительство из-за денег. Ростовщики были для нас некоей стеной, опираясь на которую, Грин мог спокойно писать, зная, что завтрашний день его обеспечен необходимым, хотя бы и за счет лишений в будущем. Александр Степанович не хотел, чтобы я и мать служили или работали на чужих. Он хотел один быть опорой семьи, и ростовщики, высасывая его, всё же в этом ему помогали. Издательства же?! О, как трудно было от них получать! Труднее, чем платить проценты. Мы жили очень-очень скромно, все в доме работали сами. Обшивали себя и Александра Степановича тоже сами, мать была очень хорошей хозяйкой, так что и ели мы хорошо. Нам важнее всего было душевное спокойствие. В тяжелые годины вольфсоновского засилья , если бы не ростовщики, мы не перенесли бы этого мучительного периода нищеты и судов. А они терпеливо ждали уплаты.<br />
<br />
Первым нашим ростовщиком был доктор Шишман, один из уважаемых феодосийцев, не отказавшийся тайно, через третьи руки, к накапливаемому им капитальчику прибавить и наши проценты. Потом присоединились и другие, более мелкие, как Гречук, Лильевра, Хомутенковы и так далее. Иногда мы чувствовали к этим людям даже тепло: в долг просить и получать очень тяжело, и всегда берущего ставит в чувство зависимости, одолжения. Ничто не портит человеческих отношений так, как денежная зависимость или любопытство. С ростовщиками же так было просто: они нам одолжение, а мы им проценты — и квиты. Никакой зависимости, и всегда чувство взаимного удовольствия. Иногда, будучи в Москве или Ленинграде, юмористически вспоминали мы наших "сосунков": как-то они там, в Феодосии, ждут нас. С удовольствием исполняли их мелкие просьбы: купить из будущих процентов то или другое.<br />
<br />
Получив сто рублей, мы поехали в Москву. Грин писал "Золотую цепь", написал несколько рассказов для "Красной нивы" и других журнальчиков. В Москве добыли денег достаточно, чтобы расплатиться с доктором и кое-что сверх, так что решили искать небольшую квартиру, чтобы зажить не бивуачно. Феодосия нам понравилась, южная жизнь — тоже, и, гуляя, мы каждый хвалили себя за переезд в Крым. Жить же втроем в комнате было для всех нас, привыкших к самостоятельности, очень трудно. И работать Александру Степановичу невозможно, хотя он и уверял всегда, что работать может в любой обстановке. Но как ему нравилось быть опорой семьи, хозяином, так нравилось мне и матери ухаживать за ним, обеспечивая его покой и уют.<br />
<br />
Вскоре недалеко (улица Галерейная, 8) мы нашли небольшую, в три комнаты, квартирку , купили кое-что остро необходимое и зажили, как нам хотелось. Теперь у нас была довольно большая, полутемная столовая, комната побольше — для работы Александра Степановича, в ней же мы и спали, и совсем крошечная — для мамы, а внизу, спустясь шесть ступенек, — большая, низкая, разлаписто живописная кухня. Если Грин работал поздно вечером, он, уложив меня спать, переходил в столовую, чтобы своим курением не мешать моему сну.<br />
<br />
Через несколько месяцев нам удалось присоединить к нашей квартирке еще одну совсем изолированную комнату, которая стала только рабочей комнатой Грина. Он, как только мы получили эту комнату, хозяйственно сделал хороший ремонт всей квартиры. Это было удивительным свойством Александра Степановича при жизни со мной: где бы мы ни поселялись, он обязательно должен привести помещение в порядок, не жалея денег на ремонт. Когда ему кто-либо говорил: "Зачем свои деньги тратите, дом же жактовский , правление обязано это сделать". — "Может быть, и обязано, — отвечал Александр Степанович, — но когда-то это еще будет, да и как, а я ремонтирую для себя, для своего житья и удовольствия". В новой квартире Грин провел электричество. Многие тогда еще в Феодосии жили с керосиновыми лампами, нам же, привыкшим к хорошему свету в Петрограде, казалось это неудобным и требующим много забот.<br />
<br />
В этой квартире мы прожили четыре хороших, лучших, ласковых года. Тогда еще жизнь не била нас так жестоко, как позже.<br />
<br />
=== День в Феодосии ===<br />
Люблю ясную, душистую свежесть крымского утра, так не похожую на грустную задумчивость вечера. Поэтому встаю рано, часа в четыре. Александр Степанович еще спит. Иду в его кабинет. Если это до 1929 года, то мы живем на Галерейной улице, 8, против почты. Позже, по ноябрь 1930 года — по Верхне-Лазаретной улице, 7, угловой дом , угловая квартира.<br />
<br />
"Кабинет" — звучит внушительно. В действительности — это небольшая квадратная комната с одним окном на Галерейную улицу. Убранство ее чрезвычайно скромно и просто. Мы с Александром Степановичем всегда мечтаем о красивых домах, красивых вещах, об уюте и комфорте. За неимением денег удовлетворяемся опрятной простотой и не горюем. Направо от входа, в углу у наружной стены стоит небольшой старенький ломберный стол. Его Грин купил сам и, хотя он не очень удобен для работы, другого не хотел. "Писатель за письменным столом — это очень мастито, профессионально и неуютно, — говорил он. — От писателя внешне должно меньше всего пахнуть писателем". На столе — квадратная граненая стеклянная чернильница с медной крышкой. Она — из письменного прибора моего отца, подарена мною Александру Степановичу в первый год нашей совместной жизни. Весь прибор он не захотел взять из тех же соображений, по каким писал за ломберным столом. Но с удовольствием взял чугунную собаку. "Она, Нинуша, со мной имеет некоторое сходство". Грин считал, что почти каждый человек имеет некоторое сходство с каким-либо животным, птицей или предметом. И сам он, несомненно, походил на этого пойнтера. Недаром его любимое домашнее имя было "Соби", "Собик", "Пес". Меня он звал "Котофей", или "Котофеич, который ходит сам по себе", или Дэзи . Эта собака — на его столе, там же, в темно-красной узкой рамке — моя фотокарточка. Электрическая лампа со светло-зеленым шелковым абажуром на бронзовом подсвечнике, простая ручка, которой Грин всегда писал (не знаю, сохранилась ли она в ящике с книгами, которые я оставила у М.Н.Ураловой в Старом Крыму), красноватое мраморное пресс-папье, щеточка для перьев и пачка рукописей — вот и всё.<br />
<br />
На стене над столом — фотография его отца, Стефана Евзебиевича Гриневского (в просторечии — Степана Евсеевича), красивого поляка с большим лбом и окладистой бородой. Старинная немецкая цветная литография "Кухня ведьмы" под стеклом и несколько старых литографий. Кипу их Грин купил на толчке в Москве. Они изображали какое-то путешествие к южно-азиатским островам. Он любил их рассматривать и хранил. Несколько экземпляров заделал под стекло и повесил у себя и у меня в спальне. Литографии были хороши, навевали томительно-сладкие мысли о других неизвестных странах, прекрасной и наивной, немного дикой жизни среди задумчивой, ясной природы. Легко окрашенные, они походили на легкие, изящные акварели. Одна из них особенно пленяла нас. На ней был изображен полуразрушенный форт. Одинокое дерево приютилось у его стены. Вдали тихое лежит море. Смотря на нее, чувствуешь жаркий июльский день, камни белы от солнца, трава суха, колюча и ароматна, прибрежная волна чуть лижет берег, и, отступая, шуршит слегка галькой. Остро пахнет морем. Впоследствии Грин взял этот форт в свой незаконченный роман "Недотрога". В стене, справа от стола, — шкаф. Там лежат книги, которые Александр Степанович покупает при малейшей возможности. Преимущественно беллетристика, русская и переводная. Идти в книжный магазин — наша радость, которую мы не можем позволить себе часто. В Феодосии две таких лавки. В обеих нас знают и придерживают для нас новинки. Часто Александр Степанович берет меня с собой, и мы на добрые два часа погружаемся в рассматривание книг. Ищем неизвестное, интересное, листаем страницы, ища в случайных строках, будет ли книга отвечать нашему вкусу. Там мы нашли "Зеленую шляпу" Майкла Арлена , которая очень нравилась Грину, "Эроусмита" и "Главную улицу" Синклера Льюиса, "Где рождаются циклоны" Луи Шадурна, книгу, остро и нежно пленившую Александра Степановича. Из нее взят эпиграф к "Бегущей по волнам". Там нашли "Могилу Тутанхамона" , в старье — "Путешествие в Южную Америку" Ионина, скирмунтовское издание Э.По и многое другое. А самое приятное было, когда Грин неожиданно приносил пакет книг, и мы его вдвоем разбирали и смаковали. Вечерами он читал мне вслух, а я рукодельничала. В этом же шкафу — и энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, купленный им в Феодосии. Александр Степанович любил листать его в часы задумчивого безделья. Он для него — путешествие по чужим странам, временам, профессиям. Сбоку шкафа висит мой портрет, рисованный художником И.С.Куликовым. Его же портрет Александра Степановича висит у меня в спальне. Под книжным шкафом — узенькая дешевая кушетка. У стола с одной стороны — полукруглое рабочее кресло, с другой, у окна — клеенчатое, мягкое. На окне — белые полотняные портьеры. Комната выходит на юг, и яркое солнце умеряется их белизной.<br />
<br />
Всё в комнате, да и в самой квартире, куплено самим Грином. Сняв квартиру, мы должны были приобрести необходимую мебель. За это взялся Александр Степанович, хотя и знал, что я и мать могли это сделать дешевле и практичнее. Но ему хотелось, впервые в его сорока-четырехлетней жизни, самому вить гнездо, это доставляло радость. До сих пор он жил только в комнатах. Жил, правда давно, с Верой Павловной, своей первой женой, в квартирах, но тогда она имела больше, чем он, и всё было творением Веры Павловны, ее заботы и средств. В кратковременном браке своем с Марией Владиславовной Грин пришел в готовую квартиру. В обоих случаях материально женщины были независимы, сильнее его. А я со всеми потрохами и даже с матерью была целиком в его руках, была его иждивенкой.<br />
<br />
Мы обе умели многое и дома непрерывно работали, но это — для себя. А для других — за деньги или служить, как бы ни велика наша нужда, мы не смели. Не должны были ни думать, ни говорить об этом — для душевного спокойствия Александра Степановича. Он был хозяин дома, за это он уважал себя, этого раньше он не переживал и этим наслаждался. Как-то, смеясь, он говорил, что его жизненный идеал — шалаш в лесу у озера или реки, в шалаше жена варит пищу, украшает шалаш и ждет его. А он, охотник-добытчик, всё несет ей и поет ей красивые песни. Он смеялся и осуществлял, не смеясь, свою мечту.<br />
<br />
Грин ходил по распродажам, толчку, имел очень мало денег, характер, не любящий торговаться и нежадный, а нужно было многое. Первая его покупка была: три английских лазаретных чугунных койки с сетками. Они были очень длинны, гигиеничны, некрасивы как кровати, но дешевы и были нашей единственной мебелью два дня. Затем появились четыре недорогих венских стула, столовый квадратный стол, ломберный стол для Александра Степановича, два клеенчатых, немного порванных кресла — и наша квартира стала пригодна для жилья. На большее сразу не хватало денег. Одно из кресел Грин поставил в свою комнату, сказав: "Это, Китася, для тебя, во всякое время дня и ночи", а другое — в мамину комнату: "Для ваших немощей, одуванчик". "Одуванчик" весил в то время около шести пудов! После этого началось внутреннее творчество: ящики на туалетные столики, покрывала, абажуры, скатерти... В покупках за неимением средств наступило затишье.<br />
<br />
После очередной поездки в Москву Александр Степанович снова подъехал к нашей квартире на возу, украшенном стареньким узким буфетом, "пузатым" прилично скромным гардеробом, шестью хорошими венскими столовыми стульями, двумя простыми сосновыми столами, для меня и матери, кухонным столом-шкафчиком, парой табуреток. Экипировка квартиры в общем закончилась. Остальное немногое прибавлялось постепенно, по одиночке. Грин сиял от удовольствия, рассказывая, где, как и за сколько купил он каждую вещь, гордясь своим уменьем и практичностью, требуя и от нас высокой оценки этих своих качеств, описывая хозяев вещей, уловки их при продаже, дух квартир, где он покупал вещи.<br />
<br />
Так вот, проснувшись рано, я первым делом иду в комнату Александра Степановича. Вчера он писал или размышлял допоздна. По полу и по столу раскиданы окурки, пепел. Воздух кисло-застоявшийся. Распахиваю окно, собираю окурки и пепел, мою пол и, вымыв, снова разбрасываю окурки по полу, но в меньшем количестве, чем прежде. Александр Степанович не разрешает, чтобы его комната убиралась, чтобы в ней мылся пол. Не потому, что он не опрятен, внутренне он ничего не имеет против чистоты и порядка, как в жилье, так и во внешнем виде, но он жалеет меня. Ему кажется, что мыть пол — труд для меня непосильный. А мне нетрудно. Но зато, когда он придет в комнату, пол будет сух, воздух чист, в окно веет запахом моря. Он войдет в свою комнату, и дух его возрадуется, а моей работы он не заметит, так как внимание его не въедливо на такие мелочи. Затем я иду с матерью на базар. Это наша ежедневная необходимость, и мое удовольствие. Пестрая переливчатость, звонкоголосость, шум и дух южного базара, всегда живописного, доставляют мне веселую радость. Купив необходимое, торопливо возвращаемся домой. Перед уходом мы заготовили самовар, он быстро закипает. Ко времени нашего возвращения Александр Степанович чаще всего уже на ногах, моется, курит у себя. Или же я бужу его, принеся к постели стакан крепкого душистого чаю. Грин очень любил чай, хороший, правильно и свежезаваренный из самовара, в толстом граненом или очень тонком стакане. Чтобы чай был не только хорош, но и красив. Он был его подсобным рабочим средством. В те годы в Феодосии трудно было достать хороший чай. Пользуясь поездками в Москву, я привозила несколько фунтов лучших сортов, но этого часто недоставало от поездки до поездки. И как только я узнавала, что в каком-нибудь феодосийском магазине появился чай, летела туда и всеми правдами и неправдами покупала сколько возможно много или на сколько хватало денег. Эта моя жадность к чаю послужила Грину темой для маленького шуточного рассказа обо мне и продавце чая, рассказа для меня .<br />
<br />
Больше всего Александр Степанович пил чай утром, после первой папиросы. Если в тот день он писал, то сразу же, встав с постели, уходил в свою комнату. Туда я, тихонько посматривая в стекло двери, приносила ему стаканы со свежим горячим чаем. Молча ставила, забирая выпитый, иногда пятый-шестой за утро. Александр Степанович или ласково взглянет при каждом стакане, или на ходу поцелует руку, или скажет: "Спасибо, Котофейчик!"<br />
<br />
Часов в девять, а иногда и позже, Грин кончает писать и выходит в столовую. Его ждет накрытый стол. Горячее мать быстро подогревает или жарит внизу в кухне. До женитьбы на мне Александр Степанович не завтракал по утрам. Мог опохмелиться, но ничего не ел до обеда. С полгода, еще когда мы жили без матери, я боролась против этой его вредной привычки, так как с детства была приучена к плотной еде рано утром. Ибо тогда и зараза не так легко к человеку пристает — так внушали мне родные. Постепенно и он привык к этому. Если Грин не писал утром, то мы втроем плотно завтракали в семь часов, а в одиннадцать — легонько второй раз, в два-три — обедали, в пять часов — чай с булочками, печеньем, сладким. Вечером, в восемь часов — негромоздкий ужин, остатки второго от обеда, кислое молоко или компот, а иногда только чай с бутербродами. Мать моя умела за недорого так вкусно, сытно, изящно накормить, как я нигде и никогда не ела. При наших, часто очень узких, материальных возможностях это было великой поддержкой, так как благодаря вкусному столу, мы не так остро чувствовали свою нужду.<br />
<br />
Большой лакомка и гурман был Максимилиан Волошин. И каждый раз, бывая у нас, он говорил матери, смакуя ее приготовления, что лучше он и в Париже не едал. Это в его устах была высшая похвала. Мы же с Александром Степановичем, помотавшись в Москве или Ленинграде по ресторанам, столовым Союза писателей или Дома ученых , а иногда, в нужде, и всухомятку, только и мечтали, как бы скорее домой вернуться к мамкиным супам, маринованным селедочкам, запеченным кашкам, пирогам и пирожкам. "К желудочным, — как говорил Александр Степанович, — удовольствиям". Если Грин утром писал, то до обеда он редко куда выходил, разве только за газетой. Обычно полеживал в спальне или выходил покурить на скамью перед кухней. Двор был очень большой, заросший акациями, уксусным деревом и цветами. Около скамьи росла, когда мы переехали, жалкая обломанная акация с оторванной во многих местах корой. Александр Степанович стал ухаживать за ней, замазал глиной с навозом ссадины на коре, окопал и поливал ее. Акация через год стала поправляться и из жалкого заморыша сделалась славным деревцем.<br />
<br />
Иногда в такие часы Александр Степанович рассказывал мне о написанном в этот день или о том, что не удается ему. Если же он утром не писал, то часов в восемь мы с ним, забрав книжки, рукоделье, газету, шли на широкий мол. Побродив по нему взад и вперед, усаживались на бревнах или на камнях, лежавших недалеко от воды, и проводили часа два-три, читая, тихо разговаривая, а иногда молча, о чем-то думая или бесцельно мечтая. И нам казалось, что тут, у моря, дышим не только мы, но и наши души, наполняясь свежей и мудрой тишиной. Реже ходили за Сарыголь , на девственный берег моря, так как всегда было жарко возвращаться домой и далеко надо было пройти в один конец, не менее трех, трех с половиной километров. Изредка ходили на волнорез к Карантину . Но там Александр Степанович не любил бывать: на берегу возились купающиеся, визг, хохот, беготня. Грин любил у моря тишину, звуки моря, порта, а не курортный шум. Оттого мы с истинным наслаждением бывали в Токсово, Отузах , Коктебеле. На пляж в Феодосии не ходили из-за малярии Александра Степановича и моего больного сердца. Так что в этом мы с ним были товарищами. Кроме того, Грин не выносил курортной раздетости, особенно пропагандируемой в те первые годы нашей жизни в Феодосии. Дома, в часы непереносимой жары, в квартире с закрытыми ставнями, он иногда раздевался донага, перепоясывая бедра полотенцем. Но никто, кроме меня и матери, не должен был видеть его в таком наряде. Летом Александр Степанович всегда ходил в суровом или белом полотняном костюме, или в темно-сером люстриновом , который он очень любил. Когда мы ездили в Коктебель, где раздетость мужчин и женщин доходила до крайности, Александр Степанович особенно подтягивался в строгости своей и моей одежды. Мы с ним почти всегда были единственными одетыми людьми, кроме разве художника Богаевского, также весьма щепетильно относившегося к беспорядку в одежде. Нам нравилось видеть гримасы или скрытый в глазах смех раздетых гостей Макса Волошина при виде нас, сугубо городских, провинциальных, "даже в чулках, подумайте!". Александр Степанович не любил модных тогда платьев до колена. Мне хотелось, чтобы моя одежда ему нравилась, и я носила платья чуть ниже половины голени. Это вызывало женский смех и недоуменные вопросы: "Зачем у вас такие длинные платья, ведь так не носят, не модно!". И еще большее недоумение на мой ответ: "Так нравится Александру Степановичу, он не любит коротких платьев". А однажды разыгралась такая сцена: шли мы в Токсово по лесной тропинке. Навстречу — большая компания модно одетой молодежи. Издали было заметно, что мы чем-то привлекли их внимание, что разговор идет о нас. Мы еще не поравнялись с ними, как один из юношей говорит своим друзьям, показывая на меня пальцем: "Красивая женщина идет с этим стариком, но как безобразит она себя старомодным длинным платьем!". Я и Александр Степанович посмотрели друг на друга и искренне расхохотались. Затем Грин, поманив пальцем храброго юношу, остановил его и сказал: "Запомните, молодой человек, что всегда лучше быть старомодно одетым, чем дурно воспитанным. А, кроме того, в вашей жизни едва ли будет счастье иметь женой красивую женщину, которая одевается так, как хотите вы, а не мода". Юноша стоял красный как вареный рак и глуповато улыбался. Мы пошли дальше, а молодежь что-то взволнованно застрекотала. Мы оба были не слишком разговорчивы. Александр Степанович по характеру своему был молчалив и сдержан. Я тоже не была болтлива, всегда уставала от разговоров, большого общества. Но была тороплива и если разговаривала с теми, кого не стеснялась, то едва человек начинал фразу, как я ее заканчивала, и не всегда впопад. Александр Степанович ласково посмеивался над этой моей привычкой. Но с ним мы сжились так, что часто наш разговор звучал, как птичий. Он всю фразу мыслимую вкладывал в одно слово, я на лету понимала это и так же отвечала. И было это не от надуманности так говорить, а от яркого представления о мышлении другого. И даже иногда удивительно становилось: сидим, молчим, каждый будто о своем думает. Заговорил один, а оказывается, и у другого то же в голове. В общем, мы не утомляли и понимали друг друга. В Феодосии называли нас "мрачные Грины". Мы никогда не были мрачны, но необщительны, знакомств не заводили, жили замкнуто, очень уставали оба от разговорного переливания из пустого в порожнее. Грин обычно в этих случаях вставал и уходил, покинув меня на съедение такому посетителю. Я же, со стенанием душевным, терпела до конца, а по уходе шла к нему и отдувалась. Чаще всего такими посетителями были наши кредиторы, визиты которых необходимо было переносить мужественно.<br />
<br />
Городок интересовался: живет писатель. А как живет — никто не знал. Дома же у нас было так весело и хохотливо, что никто бы не поверил нашей мрачности. Бывали, например, дни, когда мы друг с другом и матерью говорили непритязательными стихами, при этом отвечать нужно было с наивозможнейшей быстротой. Александр Степанович в этом словесном озорстве всегда был первым, так как был рожден поэтом. Я же от торопливости делала самые нелепые рифмы. Зато когда Грин писал, в квартире царила полная тишина. Сначала он протестовал против нее, говоря, что ему никто и ничто не мешает, что он привык работать в шуме меблированных комнат или общих квартир, что мы должны жить в эти часы, как обычно, не думая о нем. Мы и жили, как обычно, но только двери закрывали тихо, каблуками не щелкали по полу, стульями не гремели, немногочисленных наших знакомых отучили приходить в рабочие часы Александра Степановича, а посторонних случайных людей дальше кухни не пускали. Кухня от его комнаты находилась далеко. И получался таким образом покой. Впоследствии, привыкнув к тишине, Александр Степанович говорил, что это дает ему такую возможность сосредоточиться в себе, что он как бы уходит в другую страну и не возвращается, временами побуждаемый к тому звуками окружающей жизни, а остается до момента, когда ставит последнюю точку того дня.<br />
<br />
Иногда Александр Степанович приходит ко мне усталый и кислый. "Черт знает, сколько бумаги перемарал сегодня, а всё зря, ничего не выходит". Когда же весело блеснут его глаза, знаю — день был хорош, поработалось. Ничего не спрошу, сам скажет попозже или после обеда позовет: "Китася, пойдем ко мне, и ситечко прихвати". Он говорил, что процеживает через меня свои произведения, как сквозь сито. В такие минуты у меня на мгновение похолодеет в сердце. Это значит, что Александр Степанович будет читать мне какой-нибудь ответственный отрывок из романа или рассказа, проверяя на мне читательское впечатление. Я боюсь и жажду этих минут. Чувствую всю ответственность их и свое полное ничтожество, но я хочу сделать для него всё хорошо и справедливо. Отгоняю от себя посторонние мысли и чувства и слежу, заполняет ли меня читаемое. Он ровным, спокойным голосом, не акцентируя, не глядя на меня, читает. Сначала внутри меня нарочитый холодок, чтоб не было предвзятости: если, мол, Александра Степановича люблю, то всё от него хорошо. Но постепенно, вслед за его словами, я вхожу в его страну, я своя среди его людей, меня ничего не царапает, грудь начинает дышать полно и свободно. Мне так хорошо, как от песни любимой. Александр Степанович кончает читать, оборачивается ко мне: "Ну что, душа моя?" — "Хорошо, Саша, отлично, сердце радуется". — "А не подводишь ты меня, Котофеич?" — смеется он. "Может, и подведу, не знаю. И понять не могу, зачем ты меня спрашиваешь. Ты же знаешь, что я ничего не знаю". — "Мне и не нужно, чтобы ты что-то особенное знала, я не пишу трактат о ящерицах или геологических изысканиях, я пишу о душах человеческих, а в этом ты большой специалист, сама того не зная".<br />
<br />
Но не всегда так проходят наши чтения. Иногда в стройности входящих в твою душу слов и представлений чувствуешь трещину. Остро и быстро мысленно фиксирую это место и слушаю дальше еще более внимательно. Всегда слушаю Александра Степановича всем существом своим. Если еще попадаются трещины, всё фиксирую про себя, не говоря ни слова, стараясь не отвлечься от общего впечатления. Александр Степанович смотрит на меня. Меня он знает преотлично и сразу говорит: "Ну, выкладывай, Котофей!" Иногда сразу согласится, иногда поспорим, а то несколько раз прочтет мне вслух спорное место, доказывая его правильность, и согласимся. Бывало, только слова переставит, и, словно по волшебству, не только фраза, но и весь момент засияет. Грин говорил, что, бывает, часы проводит над фразой, добиваясь наивысшей полноты ее выражения, блеска. А из этого немеркнущего блеска иногда вдруг по-новому выступит сюжет, рельефнее оттенится то, что было в полумраке, или родится новый сюжет. Или какая-либо картина будущего, неизвестного еще ему создания, ляжет на дне памяти у Александра Степановича. Небольшие рассказы он, предварительно тщательно и глубоко обдумав, писал без подсобных черновиков, набело, потом, по окончании, исправляя только некоторые фразы, слова. Большие рассказы, как "Крысолов", "Фанданго", требовали черновиков, переработки некоторых страниц. Романы всегда вначале давались Грину трудно. "Не могу легко найти вход в русло", — говорил он. Романы писались с черновиками, заметками, большую часть которых Александр Степанович в дальнейшем употреблял на разные хозяйственные нужды: растопку печи и так далее.<br />
<br />
Особенно тяжело далось начало "Бегущей по волнам". Начал романа было около сорока. Это единственный роман, где начало рождалось в таких муках. Некоторые из них были, казалось бы, прекрасны, но было в них что-то, что царапало духовный вкус, другие не отвечали бы в дальнейшем задуманному сюжету. Первое было с безрукой статуей Венеры, найденной на побережье, о легендах, тесно сплетавшихся с действительностью. Несбывшееся и Сбывшееся реяло над нами, но не оформлялось в стихотворение в прозе, в нечто воедино слитое, чем явилась "Бегущая по волнам" впоследствии. Варьировал Александр Степанович бесконечно. Он говорил, не дочитав иногда очередное написанное: "Ничего не стоит. Дрянь! Понимаешь, как важно в романе, да и в рассказе, начало, хорошее начало, продуманное и стройное. Оно незримо для читателя определяет конец, без скрежета недодуманности. Так как я пишу вещи необычные, то тем строже, глубже, внимательнее и логичнее я должен продумывать внутренний ход всего. Фантазия всегда требует строгости и логики. Я менее свободен, чем какой-либо бытописатель, у которого и ляпсус сойдет, покрывшись утешением: "Да чего в жизни не бывает!" У меня не должно быть так. Этого не происходило, на взгляд обывателя, но произошло, и именно так, единственно только так, как должно было для читателя, в душе которого звучит то же, что и в нашей душе. Всякий выход за пределы внутренней логики даст впечатление карамельности или утопичности. Или просто: "Ишь, врет как сивый мерин".<br />
<br />
Грин писал роман немного более полутора лет. Начал приблизительно в январе-феврале 1925 года, а закончил к осени 1926 года. Когда Александр Степанович задумал этот роман, он строился у него совсем не так, как вышел. Был задуман залив Ламмерик, на берегу которого находят прекрасную статую Венеры с руками, так выразительно сложенными, с телом, так выразительно стремящимся вперед, что ее называли "Бегущей Венерой". Вокруг этой находки и строился сюжет. Много раз начинал Грин и отбрасывал, и уничтожал все начала. И когда в один из дней пришло к нему сразу и целиком то, какое осталось, он сказал, прочтя мне: "Вот самое настоящее и лучшее". И из этого начала стройно и ясно полился сюжет, так легко и чисто, что, казалось, Александр Степанович поет песню, словно всё лежало у него давно готовым, и эти живые строки были лишь ключом к существовавшему. Грин часто говорил мне, когда я спрашивала, как он сделал это прекрасное: "Холодно и внимательно обдумываю каждое положение, как врач анатомирую, анализирую и синтезирую его. И лишь тогда, когда оно в моем представлении явится единственным, — все остальные будут или слабее или не будут логически вытекать из предыдущего и заключать будущее, — тогда я беру его, напряженно обдумываю. Что-то приходит извне, из мыслей, что-то из таких глубин подсознания, из таких далей задуманного, что я, автор, иногда с удивлением смотрю в себя и вижу то, что, быть может, годы назад мелькнуло во мне и забылось, то обработанное, сияющее и иногда единственное, вдруг возникает в моем воображении. И я не знаю, как это произошло, одно лишь знаю: во мне и из меня. И лишь всё обдумав и взвесив, уже читая тебе, я начинаю испытывать чувство восторга. И слезы твои для меня — мерило прекрасного. Ты так пристрастно в смысле критическом слушаешь меня, как учитель ученика, что я знаю, если ты плачешь, то на этом месте вздрогнет всякое сердце читателя".<br />
<br />
«Вдохновение? — отвечал Грин на мой вопрос, испытывает ли он его и что оно такое. — Это слово большинству представляется в виде горящих глаз, всклокоченных волос, сидения по ночам над рукописью. Ничего этого я не переживаю, думаю, и большинство писателей. Для меня вдохновение — это хорошее, спокойное состояние и часы писания, когда всё идет стройно, не цепляясь, как цепь, звено за звеном. И лишь иногда, написав и прочтя, я испытываю волнение удовольствия, определяемое для меня одним словом — хорошо. Лучше всего об этом сказал Ромен Роллан: "Опытный художник знает, что так называемое вдохновение приходит редко, что разум заканчивает дело интуиции"».<br />
<br />
Иногда часами сидим и рассуждаем, законно или незаконно, логично ли будет то или иное положение, соответствует ли оно характеру того или иного лица или общему ходу событий. Александр Степанович несколько дней пишет и опять зовет меня. И снова не нравится. Бывает, что как будто начало и понравится, но душа не расправляется, нет полной ясности и чистоты, не звучит.<br />
<br />
Как-то однажды, сидя на берегу, под шум прибоя, мы лениво перекидывались словами о том, что Казимир Петрович Калицкий обиделся на Грина. А дело было так: Александр Степанович разговаривал с ним о чем-то по телефону. Калицкий сказал о своей приближающейся старости (было ему уже за пятьдесят лет). Александр Степанович, нимало не смутившись, в ответ: "Да какая там приближающаяся. Уже пришла!" Казимир Петрович и обиделся. С этого наш разговор перешел на старость вообще, что многие доживают до глубокой старости, ни разу не получив того, что утолило бы их душу. Так их душа, выглянув в мир, и увядает, не расцветя. Другие же на своем пути на всё бросаются жадно, непрерывно ошибаются и тоже неудовлетворенные, неутоленные уходят из жизни. Третьи боятся ошибиться и проходят мимо своей судьбы.<br />
<br />
Прошло недели две, и Александр Степанович позвал меня к себе. Сначала я, несмотря на внутреннее напряжение, была глуха к читаемому. Сказывалось утомление от прежних чтений, так как такое чтение обычно поглощало меня всю. А, кроме того, я была еще молода. Несбывшееся не терзало и не дразнило меня. Я была счастлива. Но чем дальше он читал, тем больше мне казалось, что с души моей сходит какая-то грубая кожа, что я становлюсь старше и мудрее. И затрепетала душа, впитывая каждое слово. Александр Степанович кончил читать. Потрясенная силой, красотой и глубиной написанного, я сидела молча. По лицу лились слезы. Александр Степанович, сам взволнованный, воскликнул: "Ой, Нинуша, это то, что надо! Твои слезы — лучший ответ!". И несколько блаженных часов прошли в обсуждении написанного. Александр Степанович рассказывал, как из нашей беседы на берегу родилось это начало: "Представь себе, этот разговор сконцентрировал все давно лежавшие в глубине сознания мысли о Несбывшемся. Я писал это начало в самом холодном, рассуждающем трезво и логично, состоянии ума и души. Эта мысль свойственна моей душе, но лежала в темноте. Разговор вынес ее на свет, укрепил и оправдал. И только читая тебе, я взволновался, словно нашел те четыре строки стихотворения, что ложатся в сердце навсегда. Короли мы, что можем иметь такие минуты!".<br />
<br />
На следующий день Александр Степанович принес на кухню кипу неудавшихся начал "Бегущей по волнам". Это было не всё, но большая часть. Положил их в горящее жерло печи, посоветовал матери поджарить ему на этом топливе яишенку."Она, во-первых, будет иметь в себе нечто венерическое", так как о Венере больше всего в топливе говорится, а, во-вторых, в ней большая зарядка моей, зря истраченной энергии. Это тоже придает вкус вещам вполне реальным и съедобным", — смеялся он.<br />
<br />
Когда Александр Степанович, читая, вызывал мои слезы — это были лучшие минуты моей и нашей жизни, так было остро ощущение красоты и высокого искусства. Одним из таких был отрывок из "Бегущей по волнам", где Фрези Грант бежит по волнам к прекрасному таинственному острову. Отвлеклась от описания продолжавшегося дня. Посидев на берегу, возвращаемся домой. Самовар кипит на столе. Если мы в достатке, то на столе варенье и какое-либо домашнее вкусное печенье. А то Александр Степанович прихватит по дороге торт. Он знает, что я сладкоежка, и часто балует меня. Если денег мало, то поджаристо подсушенные из простого серого хлеба сухарики и сахар. Мы с матерью пьем чай в столовой, мрачноватой комнате в центре квартиры, с окном в ее спальню. Александр Степанович набирает варенья, несколько печеньинок, стакан с чаем и уходит к себе. Он не пишет в это время дня и отдается в одиночестве своим мыслям. Или развлекается: он любит мысленно играть в карты, особенно в азартные игры. Для отдыха ума и вместе с тем какой-то гимнастики его он выдумывает беспроигрышную систему игры. Он с увлечением разъяснял мне некоторые придуманные им системы, но я, поняв, быстро их забывала. Испробовать эти системы на игорном столе Александру Степановичу не удавалось. Никогда у нас не было для этого достаточно денег. Если же и появлялось некое их небольшое излишество, то он отправлялся в бильярдную гостиницы "Астория" в Феодосии и там большей частью проигрывал их своему излюбленному партнеру, маркёру бильярда, некоему Владимиру Ивановичу. Часто в такие минуты задумчивого покоя Александр Степанович листает энциклопедический словарь. Как сейчас вижу его в комнате на Галерейной. Он сидит у окна в кресле, иногда подложив под себя ногу, книга на ручке кресла. Веет уютом и покоем. И мне хорошо на душе. В такие минуты я вспоминаю, как много горьких и жестких минут пережил Александр Степанович, и мне хотелось еще больше согреть его, еще ласковее и уютнее сделать нашу скромную жизнь.<br />
<br />
Вечер. Мы с Александром Степановичем опять на берегу, слушаем, как тяжело бьются волны о камни мола, и наслаждаемся острым запахом моря, или бродим по темным, тихим улочкам и переулкам Феодосии. В темноте и тишине они кажутся нам необыкновенными. Внизу шумит и сверкает порт. Иногда идем в библиотеку, в кино, до которого Грин был большой охотник. Недавно мне рассказала одна знакомая, что многие феодосийцы с любопытством разглядывали нас в кино, удивляясь, как мы всегда тихо и дружно о чем-то говорили, не замечая окружающих. И она испытывала горечь, и хотела такой же дружной, любовной и уважительной друг к другу жизни, какая ей виделась в наших с Александром Степановичем отношениях. Из кино частенько заходили в кондитерскую и со свежими булочками и пирожными шли домой ужинать.<br />
<br />
Осенью, зимой и весной Грин вечерами часто писал, а летом очень редко. В свою комнату уходил только покурить, подумать. Никогда не курил при мне: жалел мое больное сердце. Посторонним, приходившим к нам, предлагал курить в своей комнате. Если он не писал вечером, то иногда играл с матерью в "дурачки", "акульку", "66" и так далее. Играли азартно, ссорились, мирились, расходились, побросав карты на пол, и снова начинали игру.<br />
<br />
Я не любила домашних карточных игр. Они играют, а я сижу в спальне матери или у себя, а то выйду во двор и через два окна вижу моих игроков. Со стороны так славно смотреть на их оживленные лица, на неслышный для меня разговор. Кирпичный абажур бросает мягкий красивый отсвет на окружающее. Как будто я вижу чужую жизнь, и она уютна. Сердце мое наполняется нежностью: ведь это — моя жизнь. Это — оба мои любимые... Судьба, помоги мне их дольше иметь и сохранить. Тепло и благодарно мне, что есть у меня любимые и крепко любящие меня. Теперь, в горести моих последних одиноких дней, как часто я вспоминаю тепло их ласковых рук и благодарю судьбу, что я всё это чувствовала каждую минуту их жизни со мной, смиренно снося горести, которые с избытком покрывались горячей любовью и лаской родных.<br />
<br />
Мы ложимся спать не позднее десяти часов вечера, встаем с матерью очень рано, Александр Степанович — позже. Во время поездок в Москву или Ленинград мы ложимся позже только тогда, когда в гостях, в театре, или Грин запил. Дома, в Феодосии, он ложится спать несколько позднее меня, читает у себя в комнате. Целую мать, которая еще что-то копошится, целую Александра Степановича и ухожу. Когда я уже в постели, он обязательно придет ко мне, перекрестит, поцелует, подвернет вокруг одеяло, уютно завернет ноги и тоже перекрестит их. Без этого я не засыпаю, и это он делает даже пьяненький, если не до бесчувствия.<br />
<br />
За одиннадцать с лишним лет нашей жизни мы очень редко не ночевали вместе, и я так привыкла к этому вечернему обиходу, что и до сих пор, спустя шестнадцать лет, мои ноги чувствуют тоску по его ласковому завертыванию. Думаю, редко какая женщина видела столько нежности, ласки и душевного тепла, сколько я от Александра Степановича. Именно его нежности, а не чувственности, большой умной нежности сильного духом мужчины к любимой женщине.<br />
<br />
Мне было двадцать шесть лет, когда я вышла замуж за Грина, и прожила я с ним до тридцати восьми лет. Как в Феодосии, так и в других местах, жили мы очень замкнуто и уединенно. В 1921 году ему шел сорок первый год. Он прожил большую пеструю жизнь, был в возрасте стремления к покою и равновесию — общем желании много поживших людей. Я же была в периоде жадного знакомства с жизнью, интереса к ней, к развлечениям. Александр Степанович пил, и в те моменты наша жизнь выходила из внутреннего стройного изящества остальных дней. Но за все годы жизни с ним у меня ни разу не появилось чувства неудовлетворенности, скуки, стремления к чему-либо иному, жажды развлечений вне дома, без Александра Степановича. Всё заполнял он. Не было дня, чтобы я не радовалась тому, что он у меня есть, нашей чистой, красивой жизни, для которой не нужно было внешнего богатства: доставало внутреннего. Непрерывно, всем существом своим, я чувствовала его любовь ко мне. Пусть были у меня горестные дни его пьянства, и, может быть, такого, о чем я не хотела думать, — всё покрывалось прелестью наших других дней. Это же была жизнь рассказов Александра Степановича, дух его был таков.<br />
<br />
Я засыпаю, полная душевного мира и тепла. Грин дал мне это. Несколько позже приходит он из своей комнаты, тихо-тихо раздевается и ложится в постель. И я знаю: такой же светлый мир в те минуты и в его душе, несмотря на материальные тяжести и заботы, несмотря на вечно горящий в крови огонь алкоголизма и неудовлетворенности талантливого человека, не встречающего настоящей оценки. В этом углу своей жизни Грин был счастлив и спокоен: "жена украшает шалаш, а он поет ей красивые песни".<br />
<br />
Порт<br />
Запахи, шум и грохот порта Грин любил. Это, говорил он, осталось в нем с юности, с Одессы, когда, работая или ища работы и пищи, целые дни толкался он по порту, его закоулкам, припортовым кабачкам и харчевням. Острые запахи моря, крики и песни моряков и грузчиков, ароматы выгружаемых и нагружаемых товаров, фруктов, стройная суета работы, дали неизвестных, впереди лежащих путей, песней вошли в его душу и остались там навсегда.<br />
<br />
Летом почти каждый день, хоть ненадолго, мы заходили в феодосийский порт. Мало было движения в нем в те годы, но и оно прельщало нас. Иногда молча, "положив душу набок", как говорил Александр Степанович, сиживали мы где-нибудь в уголке порта, будто бесцельно, но так хорошо. Почти напротив въезда в феодосийский порт существовал полуподвальный кабачок "Серый медведь". Заходили в него выпить вина, съесть чебуреки. "Только в припортовых городах можно встретить такое несоответственное, но уютное название кабака", — замечал Грин.<br />
<br />
Книги<br />
Александр Степанович всегда, даже в бродяжестве и нужде, таскал в своем мешочке книги. И первый его визит в новом городе бывал в библиотеку. В Ленинграде мы книг не покупали, в городе было много библиотек. Грин имел добрые связи с Публичной библиотекой , где широко пользовался книгами, иногда даже брал на дом.<br />
<br />
Переехали в Феодосию. Первой крупной книжной покупкой Александра Степановича был Большой энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона . "Без энциклопедии,- говорил он, — в таком захолустном городке, как Феодосия, жить очень трудно. Писатель не имеет права что-нибудь говорить наобум. По-настоящему он должен сам быть энциклопедистом, знать много и широко. Немногие писатели являются такими широко образованными людьми, но это — требуемый идеал. Большинству знать всё невозможно, а избегать неизвестного тоже нельзя, оно иногда попутно, но необходимо. Вот тут-то энциклопедия — мой малый верный друг". В последние годы Александр Степанович очень любил взять случайный том энциклопедии — сесть с ним на несколько часов и, лениво перевертывая, искать неизвестное интересное.<br />
<br />
В Феодосии были две не очень богатые библиотеки: городская и у водников . А как только у нас появлялись хотя бы небольшие свободные деньги, Александр Степанович покупал книги. Когда приезжали в Москву, любил бывать на книжном развале у Красных ворот.<br />
<br />
Из старых русских писателей многих любил и ценил Грин. Очень ценил Льва Толстого — только беллетриста, восхищаясь его мастерством, силой таланта, великим, даже как бы циничным, от глубины проникновения, знанием жизни. Толстого-философа не терпел: "Для души ничего старик не дает".<br />
<br />
Любил искренне и сердечно Чехова. "Настоящий художник и настоящий человек, — говорил он, — какая умная, добрая душа, мало кто так любит людей, как он. Когда бы и что бы из его произведений ни читаю, всегда делается на душе тепло и немного грустно".<br />
<br />
О Лескове — "страстный, своеобразный человек, трудный и талантливый. Учиться и учиться у него надо". И когда по выдумке, должно быть, РАППа, из библиотек стал изыматься Лесков (изъятые книги сжигались), Александр Степанович чуть не на коленях умолил заведующую библиотекой подарить ему всего библиотечного Лескова, обещая нерушимо хранить тайну подарка. Много вечеров читал он мне его, восхищаясь силой и своеобразием таланта.<br />
<br />
Нравился изящный холодок Бунина. Читали всего Диккенса, Достоевского, Гоголя, читали с любовью, не торопясь. Волновала биография Пушкина. Горький, Аксаков, Щедрин, не весь Тургенев, и многие-многие привлекали духовный взор Грина и ценились им. Разве всех перечислишь, тех, кого он читал, о ком говорил? В ином одно блеснет, в другом — другое. Как цветочную пыльцу, собирает душа писателя всё прекрасное и волнующее от других собратьев своих и рождает мед своих произведений. Можно только перечислять. Так, среди молодых русских прозаиков серьезно привлекали его внимание Малышкин, Васильев, напечатавший только одно произведение и погибший. Фадеев, Катаев, Ильф, Федин... Понравились Грину первые рассказы М.Булгакова, охотничьи — М.Пришвина.<br />
<br />
Грин говорил об Алексее Николаевиче Толстом: "Силен, будет мастером, напрасно на пьесы разменивается", говорил, что в начале его писанья казалось, что из него не выйдет хорошего писателя, потом с удовольствием читал его рассказы до заграницы.<br />
<br />
Об Арцыбашеве: "Люблю Мишеньку как приятеля, но не люблю Арцыбашева-писателя. Он как писатель умрет вместе со своей физической смертью, как и Леонид Андреев, потому что противоестественен". С удовольствием читал Александр Степанович китайские сказки, сказки Афанасьева и другие; различные путешествия, например, "Путешествие в Южную Америку" Ионина.<br />
<br />
Свифта читал всегда один, "так как его острота, — уверял он, — лучше переваривается наедине". Любил иностранную литературу: Эдгара По, Сервантеса, Диккенса, Бальзака, Мопассана, Лондона, Сетона-Томпсона, Киплинга, особенно "Свет погас", Мериме, Бейля, Цвейга, Синклера Льюиса, особенно "Главную улицу" и "Эроусмита", Голсуорси, Гофмана. Из молодых: Шадурна — "Где рождаются циклоны", Майкла Арлена — "Зеленая шляпа"... И многое, многое другое, что уже угасло в моей старой памяти, и лишь изредка неожиданно блеснет оттуда, из каких-то тайных недр, и погаснет сразу, если не запишешь. Не помню уже заглавие и содержание книги, которую незадолго до смерти я читала Александру Степановичу. К счастью, она сдана мною в 1941 году в Литературный музей. Она нежно тронула его сердце. Как выяснилось потом, это была книга Габриель Колетт "Конец Шери". Увы, она там не сохранилась.<br />
<br />
Отношение Грина к детям<br />
В самом Александре Степановиче, замкнутом, одиноком, внешне суровом человеке, при близости с ним иногда мелькало что-то детское. Детей он любил по-своему, не сюсюкая. Малютки, которых он называл "лепестками", "грибками", всегда привлекали его внимание. Он жал им лапки, как взрослым. Разговаривал с ними, как с равными, никогда не ахал и не удивлялся им, как Эгль в "Алых парусах". Говорил: "Люблю их душевную невинность и естественность, но не люблю замечать их будущую взрослую сущность, а у иных это очень рано проявляется". И тогда отворачивался от них <...>.<br />
<br />
Дети типа Ассоль или Тома из "Гнева отца" влекли его к себе как равные его бывшему детскому существу. Сопленосый, оборванный замазуля часто привлекал его доброе внимание. В 1924-1925-м годах в Феодосии было много беспризорников, ютились они в подвале разрушенного дома недалеко от нас, и у Грина были с некоторыми из них теплые отношения. "При всей их внешней взрослости, сколько в этих несчастных птенцах настоящего, хорошего детского. И сколько детского такта! Диву даешься, разговаривая с ними. Много хорошего, несправедливо обиженного в их детских душах. Даст ли жизнь им возможность стряхнуть с себя то уродливое, что привила им беспризорность?" — говаривал Александр Степанович. Когда теперь некоторые "ахают": "Как Грин относился к детям!" — мне делается скучно: при жизни его никто не обращал внимания, как он относился к женщинам, детям, природе, чести и многим истинно прекрасным вещам.<br />
<br />
Молчание духа<br />
Неторопливо гуляем по набережной. "В чем, ты думаешь, она должна появиться на балу?" — неожиданно спрашивает Александр Степанович. "В белом, воздушном и нежном", — сразу отвечаю я, догадываясь, что речь идет о Молли (роман "Золотая цепь"). Имя ее мне уже известно. Затем идет долгий разговор о подробностях бала. Среди персонажей романов мы больше свои люди, чем среди окружающих нас в действительности.<br />
<br />
После "Блистающего мира", уже живя в Феодосии, Грин начал писать "Золотую цепь", сказав: "Это будет мой отдых; принципы работы на широком пространстве большой вещи стали мне понятны и близки. И сюжет прост: воспоминания о мечте мальчика, ищущего чудес и находящего их". Так, видимо, было сначала задумано им, став сложнее уже в процессе работы. В течение нескольких месяцев "Золотая цепь" была написана. И с удивлением Александр Степанович говорил мне: "Странно: писал я этот роман без всякого напряжения. А закончил — и чувствую: опустошен до дна... Никогда такое чувство не появлялось у меня по окончании рассказа. Допишу рассказ, и словно нити, хотя бы паутинные, а тянутся к новому рассказу, теме". Прошло несколько недель, и Грин с таинственным видом сообщил: "Ничего. Всё благополучно. Завелось. И хорошее... Чувствую, как в тумане".<br />
<br />
Это зародилась "Бегущая по волнам". Начало давалось очень трудно, но он был упорен в работе, тем более, что тема была ему ясна, но он не находил истинного русла ее. А найдя, возликовал. И дальше пошло без существенных заторов.<br />
<br />
"Песней льется в душе", — говорил Грин. Это был большой труд души, так как касался нас самих. Закончив его, Александр Степанович с ужасом сказал мне: "Нинуша, понимаешь, опустел я. В голове и душе — полное молчание. Как ни напрягаю себя, даже сюжет пустякового рассказа не приходит. Словно я не писатель! Неужели это конец, и творческие мои способности иссякли на этом романе?! Писал его и казался себе богачом, так многоцветен и полон был дух мой. А теперь, ну ничегошеньки! Страшно... Я знаю, когда-то должен наступить момент иссякания моих творческих сил. Жду его в более глубокой старости, встречу спокойно, буду тогда писать воспоминания. Теперь же это внутреннее молчание пугает меня, я еще хочу говорить свое".<br />
<br />
Этот разговор происходил недели через три после окончания романа. Я утешала его, что невозможно так неожиданно иссякнуть, просто клетки мозга переутомились, им нужен полный отдых и никакого насилия. "Надо фосфору добавить, — согласился Грин, — буду принимать глицерофосфат. А ты корми меня гречневой кашей, грибами, маринованными селедочками. Вот дела-то! Прежде распирало меня сюжетами. Всегда был полон, рвался к бумаге. Если бы охотнее печатали, горы написал бы".<br />
<br />
"Саша дарит"<br />
1926 год в Феодосии. Александр Степанович, вечером придя домой, попросил у меня какой-нибудь кусок белого шелка. Расстелил его на столе под лампой и положил гранатовую брошь. Тепло густокрасных огней сразу вошло в сердце — как красиво!<br />
<br />
"Чудесный это, Нинуша, камень. Я испытываю тихую радость, смотря в красную его глубину. Говорят, кто носит этот камень, того люди любят. Носи, родная, пусть тебя любят".<br />
<br />
В тот вечер Грин прочел мне очерк Лескова о пиропах (богемский гранат). Александр Степанович очень ценил рассказы Лескова и говорил: "Он очень страстный человек, не понимаю, как этого все не видят".<br />
<br />
Грин рассказал, как он купил брошь. Покупал какую-то мелочь, кажется, мундштук в феодосийском брик-а-браке . Вошла маленькая, бедно одетая старушка с усталым интеллигентным лицом и предложила хозяину магазина брошь. "Я не видел, что за брошь дала она ему в руки. Хозяин вернул ее старушке, едва взглянув. "Не подойдет—пустяк", — сказал он. "А сколько вы дадите?" — спросила она, и в глазах словно слеза блеснула. "Не нужна она мне, не покупаю. Лежать будет", — уже сердито сказал торгаш.<br />
<br />
Мне стало жаль старушку, и я попросил показать, что она продает. Она протянула мне брошь. Мягкие красные лучи спокойно и задумчиво струились на ее ладони. Спрашиваю: "Сколько вы за нее хотите?" — "Если вам недорого — десять рублей".<br />
<br />
Я молча протянул ей две десятирублевые бумажки. И вдруг лицо старушки порозовело и помолодело: "Спасибо, спасибо вам, что вы ее купили. Мне очень нужны деньги, а это — последняя память о матери. Должно быть, жене или дочери купили? Пусть носит на здоровье. Я эту брошь очень любила, она хотя и не драгоценная, но старинная, начала прошлого века".<br />
<br />
Старушка ушла. Спросил продавца: "Кто она?" — "Не знаю. Какая-то "бывшая". За два года много продала через меня вещей, иногда очень хороших, а этот год всё какие-то дрянные пустяки приносит". "Так что носи ее, Нинуша, она с добрым сердцем продана. Перед глазами моими стоит эта бедная, видимо, тихая и терпеливая старушка. Такой гранат ближе к душе, чем бриллиант", — закончил Александр Степанович.<br />
<br />
И я ношу ее больше четверти века. Всё потеряла, а она чудом не ушла, стала мне другом-воспоминанием.<br />
<br />
1927 год. Мы в Москве. Всегда приезжали в Москву за деньгами, а тут — с деньгами, аванс за проданное Вольфсону Собрание сочинений. Наслаждаемся материальной независимостью. Питаемся не в столовой Дома ученых или Союза писателей, как обычно, а у маленькой толстой уютной старушки в Гагаринском переулке . Кормила она преотлично.<br />
<br />
Однажды, запоздав к обеду, я нашла под своей салфеткой длинный коричневый футляр:" Ого, Саша дарит!" — И стесняюсь при посторонних раскрыть его, но любопытство одолевает. Кладу футляр на колени, под скатерть, и под ее защитой заглядываю внутрь: крошечные золотые часики на таком же браслете. Даже дыхание захватило от радости: у меня никогда не было часов. Подняв глаза на Александра Степановича, сидящего за противоположной стороной стола и лукаво и ласково смотрящего на меня, взглядом благодарю его. Он с чувством удовлетворения откидывается на спинку стула, делая: "Уф-уф!". Идучи домой, Грин рассказывает, что он боялся моего протеста против подарка. "Ты же у меня на этот счет дурачок, — говорит он. — Эти часики будут воспоминанием о первых самых легких днях нашей жизни!"<br />
<br />
И действительно, это были самые легкие дни нашей жизни. Скоро, очень скоро они стали тяжелыми, а потом трагичными. А часики дали возможность сделать последний подарок Грину: дать умереть в своем доме, о чем он так долго и бесплодно мечтал и чем так недолго наслаждался. Если жизнь даст мне возможность восстановить домик, где умер Александр Степанович в том виде, как он был до войны, то есть в виде домика-музея, то можно будет сказать, что, любовно покупая и даря мне часики, Грин не подозревал, что они положат вещественный фундамент вечной памяти о нем.<br />
<br />
Александр Степанович обо мне<br />
"Сашенька, меня смущает, что я равнодушна к поэзии, мало стихов, которые волнуют меня. Прелесть их я понимаю умом, а не сердцем. Сердце звучит только на те, что волнуют. Словно я выродок какой!" — жаловалась я Александру Степановичу.<br />
<br />
"Напрасно ты, дурачок, волнуешься. Так с тобой и должно быть. Ты сама — поэзия, и стихи не трогают тебя, потому что это среда твоей души. Знаешь, что ты — стихи моей души? Все перенесенные тобой горести не так велики, чтобы сделать ноющую рану в духе твоем. Мелочи быстро залечивает присущая тебе жизнерадостность. Но когда ты будешь стареть (разговор этот происходил в 1927 году), нести большие горести, тогда душа твоя запросит поэзии. Для тебя это будет знаком истинных больших страданий. Не бойся! Тогда поэзия — прибежище и утешение!" И точно предугадал Александр Степанович. Впервые душа моя властно потребовала стихов после его смерти. Мне внутри себя не хватало своих мыслей, слов, хотелось чужих и сильных. И вдруг, словно цветы, стали раскрываться стихи, и в них душа моя находила покой.<br />
<br />
Вторая поездка в Ялту<br />
В феврале 1927 года Грин продал Собрание сочинений ленинградскому частному издательству "Мысль" . Восхищенные этим, мы еще не понимали, что хозяин издательства Вольфсон здорово нас обработал. Бедность нашей квартиры и наивность при принятии нами его предложений дали этому прожженному дельцу, видимо, право на это. Но мыто ничего не чувствовали и наслаждались деньгами, и мечтали. Март и апрель провели в подборке и розыске материала для книг, а в мае надумали снова съездить в Ялту, очарованность которой не ушла еще из нашей памяти. В середине мая поехали. Ялта была уже битком набита, и мы достали лишь огромную сырую, не очень уютную комнату в доме, стоявшем в парке. Парк был хорош, а комната плоха, но так как почти целые дни мы проводили вне дома, то это не составляло заботы. Теперь, уже немного зная Ялту, мы не торопились, не горели, а тихо радовались. Решили осмотреть окрестности не с многочисленными экскурсиями, а в одиночку. Наняли сановитого бородатого старика-кучера Николая, имевшего хороший экипаж и пару спокойных лошадок, договорились о ценах за разные концы, о местах и днях поездок. Начали с осмотра восхитившего нас своим разнообразием Никитского сада , поднялись в деревню Никита и, пообедав там, решили съездить в бывший дом знакомого феодосийского врача, расположенный значительно выше Никиты. Он советовал нам оттуда полюбоваться широкой панорамой Южного берега. Зрелище, действительно, было поразительное: с большой высоты берег цветущими уступами и белыми домиками довольно круто спускался к синей чаше моря, в которой чернели Монах и другие прибрежные скалы, а сзади дома вздымалась темная стена невысокого крымского соснового леса. Воздух был особенно свеж и душист. Тихим вечером, умиротворенные и усталые, возвращались обратно. Николай по дороге рассказывал страшные истории, происходившие в этих местах в первые годы революции, но рассказы его воспринимались ухом, а не сердцем, которое радовалось окружающей красоте. И так изо дня в День. Я всегда очень любила ездить на лошадях, когда, не торопясь, без запаха бензина, под мерное цоканье копыт и пофыркиванье лошадей ласкаешь глазами и впитываешь всё вокруг. Александр Степанович тоже быстро обрел вкус и охоту к этому виду передвижения. Вечерами Грин любил посидеть в малопосещаемом винном погребке, частью расположенном в уступе скалы и таинственно освещавшимся лучами заходящего солнца через маленькие, высоко расположенные окна. Посидим с полчаса, час. Александр Степанович, потягивая любимое белое вино, не торопясь, читает газету, водки в этом пути совсем не пил.<br />
<br />
Так прожили мы три недели. Перед отъездом домой захотели съездить в Дом отдыха Московского ЦКУБУ: знакомых, отдыхавших там, мы встретили как-то в Ялте и пообещали навестить их перед отъездом. Дом отдыха находился в одиннадцати километрах от города в сторону Севастополя. На лошадях наездились досыта. Пешком — пыль, жара, шоссе полно людей, машин — неуютно.<br />
<br />
"Поедем на лодке, — предложил Александр Степанович, — не торопясь, с отдыхом, мы часа в четыре доплывем. Вспомню старину, сам буду грести, а ты — править".<br />
<br />
Так и сделали. Оставили за лодку залог и поплыли, часто приставая к берегу, спокойно осматривая красивые места. Через четыре часа пристали к участку, где был Дом отдыха (забыла его название), расположенный довольно высоко от пляжа. С помощью каких-то курортников вытащили лодку на берег и пошли наверх. Встретили радушных знакомых, всё осмотрели, переночевали и... не понравилось нам там. Большое количество людей, дисциплина, распорядок дня, различные медицинские процедуры, отсутствие легкой простоты — всё это не прельстило нас, привыкших жить очень замкнуто и просто. Теперь, старая, я понимаю удобство таких домов, дающих возможность отдохнуть от всяких забот, но тогда мы играли своими днями, и это было нам дороже и интереснее. Знакомые были удивлены нашим морским путешествием: "Ведь скорее и без трудов было бы приехать на автобусе", — говорили они, не понимая того, чем мы наслаждались.<br />
<br />
Возвратясь в Ялту на лодке, и с таким же удовольствием, мы стали собираться домой, в Феодосию. Заказали билеты на отходивший через сутки пароход.<br />
<br />
Накануне отъезда пошли в последний раз погулять по ялтинским улицам и на одной из них, тихой и зеленой, увидели дом. За чугунной оградой, в глубине скромного, но изящного цветника, на фоне подымающихся сзади широких деревьев небольшого сада стоял каменный одноэтажный коттедж с высоким зеркальным окном, увитый по углам и у подъезда белыми и красными мелкими розами. Высоко на фронтоне большими буквами надпись: "Вилла Молли".<br />
<br />
"Смотри, смотри, Нинуша, как он хорош, мало — хорош, он прекрасен!" — восклицал Александр Степанович, жадно рассматривая дом. "Вот нам бы такой! "Вилла Молли" — это же наш дом, по ошибке — чужой. Как я хочу такой!.."<br />
<br />
Долго мы стояли, любуясь очаровавшим нас домом, вокруг которого было тихо, не видно людей, но он был жилой. С этой новой мечтой на следующий день поехали на пристань. Погода была очень ветреная. Маленький колесный допотопный пароходик "Феликс Дзержинский" мотало во все стороны. Пассажиры быстро укачались и, стоная, лежали в каютах и на палубе, перевешиваясь за борт, рвали и снова стонали. Александр Степанович не страдал морской болезнью, это он знал еще со времен плаванья в Африку , а я не знала, входя на пароход, что со мною будет, боялась. Оказалось, и меня не укачивает, и мы гордо сидели за столиком в буфетной, ели и пили чай, единственные не укачанные морем пассажиры. Пароход так пыхтел, кряхтел и чем-то звенел, что ночью мы думали, он развалится. Но не развалился-таки, а дотащил нас до Феодосии. По приезде домой у Александра Степановича был приступ малярии.<br />
<br />
Мечта о прекрасной "Вилле Молли" не уходила от нас. Рассчитывая на будущие блага, мы ходили по Феодосии, рассматривая подходящие нашим желаниям дома. Но это была последняя наша поездка по южному Крыму, полная радости и бездумья. Вскоре после этого жизнь начала нас пошлепывать, а потом — бить жесткой и жестокой рукой.<br />
<br />
Опоздали...<br />
Мы очень любили ездить. Не торопясь, со вкусом, не нервничая. Однажды собрались ехать в Москву. Билеты, как всегда, купили за два дня до отхода поезда, вещи отправили на вокзал. Поезд отходил в шесть часов вечера. Пообедали часа в два, отдохнули, мама поставила самоварчик, уютно попили "на дорожку" чайку с вареньем, забрали ручные саквояжики и, не торопясь, пошли на вокзал, рассчитывая, что у нас впереди не менее получаса свободного времени. Вокзал был от нас недалеко, мы жили тогда на Галерейной улице, против почты, в десяти минутах ходьбы от вокзала. Мягкий сентябрьский конец дня, остро пахнет морем, навстречу которому мы идем. На душе у нас тишина и приятное ожидание поездки. Подходим к Итальянской улице у галереи Айвазовского. Железнодорожный путь проходит по одной стороне этой улицы. Слышим свисток к отходу поезда, но, не думая, что это нашему, мы не торопимся. В этот момент (вокзал в ста шагах) из-за акаций бульвара показывается паровоз и лента пассажирских вагонов. Немного ошарашенные, смотрим друг на друга.<br />
<br />
"Как ты думаешь, не наш ли это поезд?" — спрашиваю я. "Думаю, что это наш, — задумчиво отвечает Александр Степанович, провожая глазами удаляющиеся вагоны, — теперь нет нужды торопиться". Тихо посмеиваясь, бредем к вокзалу, сдаем на хранение веши, с которыми заранее приехал мальчик-тачечник, очень взволнованный нашим опозданием. Заказываем на завтра новые плацкарты и возвращаемся домой, удивив маму. Мы потеряли стоимость плацкарт, и, хотя у нас туго с деньгами, мы не волнуемся. Нам доставило удовольствие наше живописно-спокойное опоздание, мы гордимся своей уравновешенностью.<br />
<br />
Евгений Венский<br />
Евгений Венский — Евгений Осипович Богоявленский (он же — Пяткин) — петербургский фельетонист, был в давние времена большим приятелем Грина. Затем в революцию Александр Степанович потерял его из вида, а на третий-четвертый год нашей с ним жизни, будучи в Москве, мы случайно узнали, что Венский живет на Бронной. Пошли вместе с Александром Степановичем к нему.<br />
<br />
Это был небольшой, некрасивый, чуть рыжеватый человек с умным, добрым выражением лица, на котором также была видна его склонность к алкоголю. Сам он человек живой и интересный, а жена его и двое детей — сын и дочь, — мещановаты. Почти в каждый наш приезд в Москву мы хотя бы один раз вдвоем заходили к нему. А один Александр Степанович, несомненно, посещал его чаще; это была одна из квартир компанейской выпивки.<br />
<br />
После смерти Грина я приехала к Евгению Осиповичу расспросить о старых его встречах с ним. Он кое-что рассказал, но больше говорил о пародии на «Евгения Онегина», которую он писал, а на прощанье подарил фотографию Александра Степановича с ним. Стоят у стены дома на Бронной; Грин — в своем черном зимнем пальто с каракулевым воротником и в темном кепи. Случайно бывший в гостях у Венских приятель-фотограф сделал этот очень хороший, похожий снимок .<br />
<br />
Прошлое неповторимо...<br />
Лето 1921-1922 годов мы насладились рыбной ловлей полной мерой и полной душой. Больше нам не приходилось так жить. Переехав в 1924 году в Крым, всегда радуясь своему переезду к морю, полюбив всем сердцем Юг, мы единственно жалели о невозможности на море так вкусно и сладостно ловить рыбу, как в Токсово. Нам часто казалось, что в Токсово мы пережили детство своей совместной жизни, что, приехав на Юг, стали взрослее, что иное стало нас интересовать и радостно волновать. Желая повторить дорогие для нас минуты, мы в 1928 году поехали на лето в Токсово. Мы, оба взрослые люди, забыли, что прошлое неповторимо, что, только рисуемое жизнью, оно прекрасно, что, рисуемое и повторяемое, в жизни оно никогда не утолит души. И вышло действительно грустно. Всё внешнее было не такое, как мы хотели, и душа не запела. Лето было дождливое, кислое, поселились мы в какой-то комнатенке с фанерными стенами. Токсово стало дачным местом и кишмя кишело ленинградцами. В школе, у тех людей, где мы прожили два милых лета, все углы были набиты дачниками. Дети, няни, мамы, флиртующие парочки, подвыпившие одиночки, яичная скорлупа, бумажки, окурки, консервные банки заполняли лес и берега озер. По озерам во всех направлениях шныряли нарядные лодки, гички , душегубки с веселой поющей, хохочущей молодежью. Рыболовы в трусах сидели и на берегу и перекликались между собой басом. А рыба ушла, спряталась... Мы погоревали о потерянной радости и уехали в Крым, в Отузы, на дикий берег, о который с шумом билась волна.<br />
<br />
Виноградная ветвь<br />
Отузы. Жаркий солнечный день, чуть освежаемый легким ветерком с моря. Береговой дорожкой мы возвращаемся из ресторанчика, где обедаем, к себе на дачу, на "обвеваемый холм" . Проходим мимо почти разрушенного здания бань. Грин останавливает меня и указывает на оконный просвет в глубине здания. В просвете свешивается виноградная ветвь, слегка колеблемая ветром. Как попала она сюда? Всё разрушено и затоптано вокруг дома. А она темно-зеленая, сильная, через тень внутренности здания на фоне яркого синего неба кажется живой картиной. "Хороша, — говорит Александр Степанович, — на руинах живет и дышит. Что-то доверчивое есть в том, как она повисла средь старых камней и разбитой штукатурки. Вот нарисую я ее, как вижу, — будут читать, будет казаться им, что где-то это в чужой неизвестной стране, а это тут, близко, возле самой моей души и глаз. И всё так, важно — как посмотреть. Мои глаза, чувства видят ее с той стороны, которой другой не замечает, оттого-то она и кажется нездешней. И люди мои, лишенные обязательного coleur locale , кажутся нездешними, а они — вокруг нас. Я их вижу, чувствую и описываю в цельности их чувств, желаний, переживаний, не смазанных никакими бытовыми, политическими и прочими наслоениями. Они живут, страдают, радуются и волнуют читателя". Мы вдвоем с Александром Степановичем идем по склону холма, спускающегося к морю по серой щебенистой тропинке меж виноградных кустов. Говорим о месте Грина в сегодняшней литературе, вспоминаем расцвет внимательного отношения к нему в издательствах и редакциях журналов в 1922-1924 годах. "Суживается наше поле, — сказал Александр Степанович, — что ни месяц, то всё меньше возможностей печататься. Смотри, теперь рассказ пристроить трудно, не говоря о романах. Скоро мы с тобой останемся одни в центре узкого круга. А эпоха мчится мимо нас. Другим же я быть не могу и не хочу. Я наслаждаюсь быть таким, как я есть. Мне горько и гордо. Вспоминаю пророческие слова Горнфельда, что будет нам трудно. Ну что ж! Ты не горюешь, дружок?" — "Я друг твой, Саша". — "Но когда же путь мой с эпохой сойдется? Должно быть, уже без меня". И точно. Принят был эпохой Грин значительно позже. Спокойно, не шумно и твердо занял он в русской литературе свое место — мастера слова и сюжета. Но как поздно, увы, это пришло для его личного счастья.<br />
<br />
Эти минуты, этот разговор остро и нежно навсегда легли в мое сердце. Разговаривая, в волнении, мы остановились на склоне холма. Был яркий солнечный день, морской легкий ветер ласково овевал нас. Мой алый зонт бросал нежный розовый отсвет на четко вырисовывавшуюся на фоне синего моря чуть сутулую белую фигуру Грина и его бледное лицо. Он смотрел серьезно и грустно. Глаза его, как всегда в такие минуты, приобрели чудесную глубину и бархатистость. Он спросил судьбу и горько ответил ей сам.<br />
<br />
Горький о Грине<br />
В 1927 или 1928 году в журнале "Огонек" появился рассказ о встрече Горького с Куприным. Куприн привел к Горькому некоего человека, который, знакомясь, назвал себя "человеком весьма обыкновенным".<br />
<br />
Николай Асеев в письме в Италию Горькому спрашивает Алексея Максимовича: "Правда ли, что это был Грин?" Асееву этот эпизод рассказал Василий Регинин, утверждавший за абсолютно достоверное, что это был Грин. Горький в ответе Асееву отрицает это, говоря, что у Грина нет оснований так себя рекомендовать. Он Грина знает. "Грин не чувствует себя обыкновенным, и даже внешняя его структура другая", — писал Горький. Илья Алексеевич Груздев в том же году задает Грину такой же вопрос. Александр Степанович ответил Груздеву весьма лаконично: "Мало ли что выдумано людьми на мой счет..." И всё.<br />
<br />
В одном из писем к Асееву из Италии Горький выражает сожаление, что Грина мало печатают, а "Грин талантлив, очень интересен, жаль, что его так мало ценят".<br />
<br />
Похвалы<br />
Грин был повышенно чувствителен к похвалам своему искусству. Он говорил: "Похвала, слов нет, приятна, но всегда или почти всегда чувствую себя при этом так, словно я — голый, и все меня рассматривают". Он очень тонко чувствовал оттенки похвалы: простая, искренняя, чаще от нелитературных людей, трогала и волновала его. Литераторская, умная, серьезная похвала настоящего ценителя искусства доставляла истинное удовольствие. Похвала литературных и редакционно-издательских "тузов" раздражала его, вызывая насмешку или ядовитый отпор. Она всегда плавала по поверхности. Он знал себе цену как художнику, знал свои недостатки, свой рост, свои силы больше всех тех, кто в недостаточно искренних и тактичных словах величественно награждал его похвалой.<br />
<br />
Как-то в Москве, в гостях у Вересаева, идем к столу рядом с Борисом Пильняком, в то время модным литературным "persona grata" . Тот, здороваясь с нами, говорит Грину с этакой рыжей великолепной снисходительностью: "Что, Александр Степанович, пописываете свои сказочки?" Вижу, Грин побледнел, скула у него чуть дрогнула (знак раздражения), и отвечает: "Да, пописываю, а дураки находятся — почитывают". И больше во весь вечер — ни слова с Пильняком.<br />
<br />
Был около Грина молодой в то время человек Шепеленко Дмитрий Иванович. Он где-то работал, трудно жил и для души своей написал и издал крошечную книжечку "Прозрения", что-то ультра-философски литературное, с претензиями. Александр Степанович был к нему расположен, любил его ядовитые рассуждения, бывал у него частенько. Видимо, иногда это бывало его выпивальной штаб-квартирой. Грин жалел Шепеленко за трудную его жизнь. Он часто бывал у нас, в общежитии Дома ученых. Ему очень тепло покровительствовал известный актер Василий Качалов. Как-то идем мы втроем. Шепеленко и говорит Грину: "Читал недавно ваш "Блистающий мир". Ничего, кое-какие мысленки есть". Мы с Александром Степановичем переглянулись, и он ничем, кроме вопросительного "Да?" на эту величественную похвалу не ответил. А дома ухмыльнулся: "Ничего, бедняга, кроме "мысленок", не прозрел".<br />
<br />
Похожим было и отношение маленьких журналов: "Александр Степанович, дайте что-нибудь поэкстраординарнее, в вашем стиле..."<br />
<br />
— "В моем стиле и в вашем соответствии", — посмеивался Грин.<br />
<br />
В больших журналах его не печатали. Только уже перед смертью, за год, в ленинградском журнале "Звезда" была напечатана "Автобиографическая повесть", и то лишь благодаря большой личной расположенности к Грину некоторых членов редакции, в частности, Николая Семеновича Тихонова. Грина это обижало, но виду он не подавал: "Они считают меня легче, чем я есть. Они любят громкий треск современности, сегодняшнего дня. Тихая заводь человеческих чувств и душ их не волнует и не интересует". Как только приходилось Грину иметь дело с редакциями толстых журналов или издательств, это всегда заканчивалось впустую. И он страдал по-настоящему.<br />
<br />
Отношение больших журналов особенно резко проявилось к "Бегущей по волнам". Грин дал ее в журнал, редактируемый Александром Константиновичем Воронским и Марией Карловной Иорданской. Долго они держали роман на прочтении. Им лично он нравился, но против "верхушки" они не рискнули пойти и вернули его с кислой миной: "Весьма несовременно, не заинтересует читателя". Александр Степанович и знал, и понимал, что этот роман чрезвычайно характерен для него, прекрасно сделан, заинтересует и найдет читателя, и хотел большого читателя...<br />
<br />
Другой раз с той же "Бегущей по волнам". Это уже почти через два года, в 1927-1928 годах. Роман всё мытарствовал по редакциям журналов и издательств, не находя пристанища. Грин приглашен на чтение "Никитинских субботников" , читает отрывки из "Бегущей по волнам", вызвав у слушателей чувство искреннего восхищения. Слушатели — в большинстве члены издательства "Никитинские субботники". Александр Степанович предлагает "Бегущую по волнам" — получает отказ. Одно дело — платонически восхищаться, другое — издавать. "Несовременно" — отвечают. Словно истинное и человечное имеет особое время.<br />
<br />
Так давил на всё РАПП. И недаром, прочтя в апреле 1932 года о прекращении существования РАППа, Грин сказал облегченно: "Ну, теперь, дружок, нам станет легче жить. Повеяло свежим ветром, разогнали авербаховскую шайку ". И не пришлось пожить...<br />
<br />
Александр Степанович говорил: "Мне во сто крат легче написать роман, чем протаскивать его через дантов ад издательств". Чванная, зазнавшаяся группа литературных тузов того времени не понимала и не ценила Грина. Он для них был писателем маленьких журналов, писателем авантюрного легкого стиля, ушедшим от действительности. Они проглядели за именуемым ими "легким стилем" прекрасный язык его и замыслы его, чистоту, благородство, силу и нежность человеческой души, мечты.<br />
<br />
Леонид Борисов, писатель, давший о Грине книгу с прекрасным заглавием "Волшебник из Гель-Гью" и порочным содержанием, знает его как писателя весьма поверхностно. Биографии Грина и его произведений почти не знает, вульгаризирует образ Александра Степановича и наполняет книгу отсебятиной. Но некоей частью своей души он любит Грина по-настоящему и тогда говорит правильные слова о нем: "Грин, любит жизнь и любовью этой заражает читателя. Во имя этой любви он рассказывает сказки, не с целью уйти от действительности, как в этом обвиняют его до сих пор близорукие люди, а для того, чтобы возбудить жажду прекрасного, подвига и чистоты". Это хорошо и верно.<br />
<br />
Грин о себе<br />
Александр Степанович не любил рассказывать о себе посторонним. Да и близким — без большой охоты. И сам не расспрашивал. На редкие, правда, просьбы редакций журналов дать автобиографический материал, он суховато отвечал: "Моя биография — в моих книгах". Иногда мне это казалось смелым, и я говорила ему о своем впечатлении. Он отвечал мне, что для него это не смелость, а истина, что настоящий художник, пишущий не для сегодняшнего дня, не для карьеры, а для души, по существу, является всеми героями своих произведений: и положительными, и отрицательными. Ибо для того, чтобы изобразить тот или иной персонаж, нужно настолько слиться с ним, что он является как бы действительной частью его существа. "Внешние наблюдения над разными людьми и случаями, — говорил он, — только помогают мне сконцентрировать и оформить впечатление от самого себя, увидеть разные стороны своей души, разные их возможности. Я и Гарвей, и Гез , и Эсборн — всё совместимо. И со стороны на себя смотрю, и вглубь, и вширь. Только на самом себе я познаю мир человеческих чувств. И чем шире в писателе способность проникать через себя в сущность других людей, тем он талантливее и разнообразнее. Он как бы всевоплощающий актер. Мне лично довольно познать себя и женщину, любимую и любящую меня. Через них я вижу весь свой мир, темный и светлый, свои желания и действительность. И, какова бы она ни была, она вся выразилась в образах, мною созданных. Оттого я и говорю смело: в моих книгах — моя биография. Надо лишь уметь их прочесть".<br />
<br />
И он был прав, Александр Степанович. Старая, я читаю его книги, только так встречаюсь и разговариваю с ним. Его сюжеты, его герои для меня неотделимы от его образа. Вот отчего душевно я не расстаюсь с ним, а как бы говорю и, светло погрустив, успокаиваюсь.<br />
<br />
"Бегущая по волнам" — один из самых биографических романов Грина. Это рассказ, в поэтических словах изображающий его искания и находки. Вступление о Несбывшемся — не личное ли звучит в нем?<br />
<br />
Ребенком, прочтя "Молли и Нолли" из "Кота-Мурлыки" Вагнера , затосковал он о той любви, жажда которой потом всю жизнь сопровождала его. Вот как рассказывал он мне об этом: "Я не знал, что со мною стало, когда прочел эту сказку, я не понимал тогда ни слова "любовь", ни всего, сопровождающего это слово, но детская душа моя затомилась. И теперь, переведя это на язык взрослых, я как бы сказал себе: хочу такого для себя! Это был первый стук в душу моих мужских чувств. Потом я узнал о Коте-Мурлыке, об этом человеке с пестрой душой, сказавшем вовремя мне, ребенку, верное поэтическое слово. Это был первый цветок в венке событий, о которых я тогда не знал. Было мне лет восемь. Это было, как слова Эгля для маленькой Ассоль. Я рос, жизнь била, трепала и мучила меня, а образ Молли не умирал и все рос в моей душе, в моем понимании счастья". Многих женщин рассматривал Грин, ища. И прелестные, и дурные были на его пути. Биче Сениэль — резюме этих встреч и исканий. Тут и юношеская Вера Аверкиева, и Екатерина Бибергаль, и Вера Павловна, и Мария Владиславовна, и Мария Сергеевна. И многие-многие другие, ни имени, ни лиц которых я не знаю, о которых он скромно говорил: "Их было много". Я никогда не хотела знать подробности о них. Молодость Александра Степановича, тяжелая жизнь, незнание ее, жадность к ней. "Тоска о Молли", алкоголь, так обостряющий и искажающий желаемые образы, вечное беспокойство и ошибки... Искание не тела женщины, а души ее, воплощенной в желаемый образ Дэзи — девушки с простым сердцем и верой в чудеса, творимые руками человеческими. Такие девушки непопулярны, не привлекают взора ни яркостью, ни блеском ума, ни изысканностью. Они умеют только любить, верить, быть женой, другом.<br />
<br />
Некто, прочтя "Бегущую по волнам", спросил меня так: "Прекрасный роман, почему Гарвей сделал мезальянс, женясь на Дэзи?" — Он, значит, ничего не понял!..<br />
<br />
Я долго удивлялась, что Александр Степанович, прежде чем начать писать "Бегущую по волнам", на первом листе надписал посвящение мне. В уже напечатанной книге (со снятым по моему настоянию посвящением) Грин от руки, на моем личном экземпляре надписал слова: "Посвящаю Нине Николаевне Грин". Я спросила: "Почему не дарю?" А он говорит: "Дурачок ты мой, дурачок Котофеинька. Неужели ты не понимаешь, что ты — моя Дэзи".<br />
<br />
После его смерти некоторые наши московские знакомые, например Новикова Ольга Максимилиановна и другие, называли меня "Бегущей". Это меня чрезвычайно смущало: не чувствовала я себя такой хорошей и было как-то обнаженно. Теперь об этом говорю спокойно, так как стала старой. Все слова о Несбывшемся — личные мысли и чувства Грина. Это — его символ жизни. То хорошее, что с ним когда-либо происходило, он умел облекать в такие высокопоэтические образы и слова, что звучало песней, и, может быть, многим казалось поэтической выдумкой, а было его собственными переживаниями. Всё то гротескное, нетрезвое, уродливое, отталкивавшее иных от него, было поверхностным, рожденным средой, нуждой, тяжелой юностью. Оно же было и аттической солью его творчества. А зерно души чисто и переливчато сияло, как драгоценный камень под лучами солнца. Если бы горести, пришедшие еще в детстве и покинувшие его лишь со смертью, не терзали его, жил бы он, как Артур Грэй , Эммануил Стиль или Гарвей из своих произведений. Точно так.<br />
<br />
Зеркало<br />
Месяцев через десять после окончания "Бегущей по волнам" Грин начал писать роман "Джесси и Моргиана". "Этот роман только для тебя, взамен посвящения, снятого с "Бегущей по волнам". Он, как малый, слабый ручеек, заструился из молчавшей души моей, и я успокоился". Этот роман глубоко интимен, близок теперь только моей душе. Если бы Александр Степанович был жив, он был бы для нас источником нежнейших воспоминаний. Посвящение мне на "Джесси и Моргиане" он сделал уже в корректуре, боясь, чтобы не случилось, как с "Бегущей".<br />
<br />
1928 год, лето. Мы в Ленинграде. После мучительных, по обыкновению, попыток пристроить очередной роман "Джесси и Моргиана", мы, продав его издательству "Прибой" , уезжаем в Феодосию. Желанным и милым кажется нам наш тихий южный уголок. Хорошо нам в Феодосии! Пусть мы нуждаемся, живем иногда более чем скромно, но души наши свободны, мирны. В те дни и месяцы, что мы дома, мы набираемся сил на будущие муки по издательствам.<br />
<br />
Приехали. Снова домашний покой, налаженная, милая жизнь. Как-то получаем почту, и Грин одно письмо не вскрывает при мне. Я заметила это, но не придала никакого значения. Под вечер, еще засветло, он зовет погулять. Обычно на прогулках он ведет меня, куда хочет. Так и теперь. Идем мимо вокзала. У багажной конторы он приглашает меня зайти вместе с ним. Недоумевая, вхожу в помещение. Зачем? Александр Степанович предъявляет квитанцию и зовет носильщиков. Еще больше недоумеваю, но молчу: не принято меж нами среди посторонних искать друг у друга объяснений. Выносят какой-то длинный узкий ящик. Я весьма заинтригована. Кладут ящик на ребро на линейку , Грин велит одному носильщику сесть с нами. Едем домой. Тихонько спрашиваю: "Сашенька, что это? Не томи..." — "Молчи, любопытик, скоро узнаешь..." — шепотом он отвечает, делая страшные глаза. Ящик тяжелый. Выгружаем его у дома, вносим, он берет клещи и молоток и, открыв, освобождает от соломы и бумаги прекрасное граненое зеркало. Зеркало выше меня. Я задыхаюсь от нахлынувшей на меня радости и нелепо спрашиваю: "И это мне?" — "Нет, — отвечает он, — это я Куку купил (Кук — наша собачка). Он большой франт и любит перед зеркалом покрутиться". А улыбка так и сияет на его обычно мрачноватом лице. Он радуется и моему удивлению, и моей радости, и аханью мамы. Как же мне не радость! Я шью всё себе сама, и маме, и даже Александру Степановичу, а зеркальце у меня всего в полметра, да и то мамино. Кроме того, люблю посмотреться в зеркало. Неожиданный и желанный подарок!<br />
<br />
Грин приносит заготовленные им заранее крюки и шнур; кольца ввинчены в подрамник, выбираем в нашей спальне место, куда его повесить, и через час красивое зеркало преображает комнату.<br />
<br />
Александр Степанович рассказывает, что, будучи в Ленинграде, он заказал его в зеркальном магазине. Именно заказал: толстое граненое зеркало, без рамы, похожее на спокойный пруд. Решил всё сделать потихоньку от меня, чтобы это мне было неожиданным подарком и чтобы я не протестовала против него, учитывая нашу нужду. "Мне, Котофеинька, всегда жалко видеть тебя, крутящейся перед маленьким зеркалом. Молодая милая женщина должна иметь хорошее зеркало, только в молодости и посмотреться в него — в старости будешь равнодушна. Жалеть на это не надо". Тут мы оба вспомнили, как в 1923 году в Петрограде Александр Степанович, желая обрадовать меня, купил в брик-а-браке огромное трюмо в золоченой раме, рабочие поднимали его на шестой этаж и разбили на одной из площадок вдребезги. Он тогда очень погоревал о нем, а я его утешала, боялась этого только как нехорошей приметы, но всё обошлось благополучно.<br />
<br />
"Тогда я купил первое попавшееся, а теперь обдумал, какое тебе будет мило, и очень боялся, как бы опять не случилась какая оказия с ним", — вспоминал Грин. Это зеркало, золотые часики с браслетом и гранатовая брошь были самыми мною любимыми подарками. Зеркало было конфисковано при моем аресте в 1945 году, на часы я в 1932 году купила маленький домик, в котором провел последние дни и умер Александр Степанович. А брошь — милость судьбы — уцелела со мною, и, касаясь ее, целуя ее, я вижу Грина в осенний феодосийский денек, пришедшего из города и дарящего ее мне с нежностью и мягкой улыбкой.<br />
<br />
Александр Степанович любил мне дарить, но всегда у нас было мало денег, и я протестовала против дорогих подарков, опустошавших и без того узкий наш бюджет. Просила его отводить свою душеньку более дешевыми, но не менее приятными подарками как цветы, книги, конфеты. Он старался подарить неожиданно, красивое и хорошее. Его подарки всегда волновали меня, так как я видела, как любовно старается он украсить нашу суровую жизнь и мою — женскую.<br />
<br />
"Дорога никуда"<br />
Еще работая над "Джесси и Моргианой", Грин уже набрасывал отрывки романа "Дорога никуда". По окончании "Джесси и Моргианы" — недолгое "молчание духа", вернее, отдых недели две, принятое Грином без особых волнений, а вслед за тем — продолжение "Дороги никуда".<br />
<br />
При моем описании получается так, словно это шло разделенное друг от друга: каждое произведение как бы на отдельном острове зарождалось и кончалось. На самом же деле происходило несколько иначе. При обдумывании одного произведения сцены и мысли сплетались и вытекали или с представлениями и мыслями, к нему не относящимися впоследствии, или совсем отмирали, или оставались в памяти в хаотическом беспорядке, из которого Грин черпал при зарождении новой темы, сюжета. Он очень редко записывал, у него была могучая память. Так, например, мысль о летающем человеке тронула воображение Грина еще в 1908 году в рассказе "Состязание в Лиссе", а влилась в 1921 году в роман "Блистающий мир". "Пишешь задуманное, — говорил Грин, — и всё, перегоняя друг друга, толпится во мне. Закончил, и... полная пустота, глухо. Появляется страх: иссяк родник. Неужели навсегда? Цепляешься воображением за всё, что хранится в памяти. Ворошишь старое на дне этого сундука — и ничего, ничего. Но проходит время, и не замечаешь, когда в тебе что-то забрезжило. Сырое, неясное зыблется, рассыпается в арабески. И вдруг блеснет центр, ствол, какая-то главная важная минута. И снова покой и равновесие, плыву по реке будущего".<br />
<br />
В тяжелые дни нашей жизни росла "Дорога никуда". Грустно звенели голоса ее в уставшей, измученной душе Александра Степановича. О людях, стоящих на теневой стороне жизни, о нежных чувствах человеческой души, не нашедших дороги в жестком и жестоком практичном мире, писал Грин. Как драгоценный свиток развертывал он свою душу в романах. "Дорога никуда" не опустошила его духа, была лишь легкая усталость. Это последний роман. Закончен он ранней весной в Феодосии. Корректуру правили, живя в Старом Крыму на даче у Шемплинских . Александр Степанович тогда занимался Гулем. Редактировал в издательстве "Федерация" этот роман Иван Алексеевич Новиков. Он и послужил началом нашего доброго знакомства, так как чрезвычайно понравился Иван Алексеевич.<br />
<br />
"Пока я не хочу думать о будущем, — сказал Грин, — но из этого романа родилась тема о "недотрогах". Я не могу писать для никого. Я должен знать, что у меня есть читатель, некий близкий, невидимый для меня, которому я рассказываю. Мне же говорят: "Один роман в год и никаких переизданий" или "вы не сливаетесь с эпохой, и она мстит вам в нашем лице". Словно я сапожник: одну пару обуви. А может быть, я за три года один роман напишу — чем же жить прикажете? Это же моя профессия, мой хлеб. Убивается стимул к жизни, ощущение читателя. Я не из тех, которые в рукописях распространяются: я — только для души человеческой".<br />
<br />
Роман "Дорога никуда" был первоначально назван "На теневой стороне". В 1928 году на выставке английской гравюры в Музее изящных искусств в Москве Грин увидел маленькую гравюру Гринвуда "Дорога никуда". Восхищеный гравюрой и ее названием, он меняет заглавие романа на "Дорогу никуда". "Это глубже и точнее отвечает теме романа", — отмечает Грин.<br />
<br />
На выставке я была с Александром Степановичем, и подробности помню очень отчетливо. Выставка происходила в одной из небольших, неправильной формы, комнат музея. Окно — у входа справа, у окна, на стеллаже под стеклом, — рисунок или гравюра (?) Дюрера — букет фиалок . Слева на стене, на высоте человеческого роста, — небольшая гравюра в незаметной темной рамке, изображающая отрезок дороги, поднимающейся на невысокий пустынный суровый холм и исчезающей за ним. Суровая гравюра. На ней надпись по-английски и перевод по-русски: "Дорога никуда" и имя автора — Гринвуд. Александр Степанович обратил на нее мое внимание: "Как хорошо названа гравюра... "На теневой стороне" переменю на "Дорогу никуда". Это заглавие отчетливее отвечает глубокой сущности моего сюжета, темы. Заметь, художник Гринвуд. И моему имени это созвучно. Очень, очень хорошо!"<br />
<br />
Возвращаясь в общежитие пешком, мы всю дорогу говорили об этой гравюре, о художнике, задумавшем ее, о мыслях его, нам неизвестных. Роман "Дорога никуда" переписывала на машинке я, так как у нас совсем не было денег, чтобы оплатить машинистку. Машинку я одолжила у какого-то бывшего дьякона, случайного знакомого. Обычно же большие вещи Грина переписывала сначала машинистка (фамилию забыла), жила в доме доктора Шишмана на Арабатской улице , а затем — Александра Петровна Запорожец-Михайлова, наша знакомая, с ними я вела работу и переговоры. Как-то в музее западной живописи, что на Пречистенке , остановились мы у картины Руссо "Поэт и его муза". Грин посмотрел-посмотрел на нее и рассмеялся. Спрашиваю: "Чего?" — "А знаешь, где мы с тобой на это похожи?" — "Нет". — "На нашей фотографии в Севастополе, где я стою, как гордый индюк".<br />
<br />
В то свое посещение музея мы долго любовались небольшой картиной французского художника Делакруа, изображавшей небольшой розовый дом на лужайке среди деревьев. Вскоре Александр Степанович написал "Акварель".<br />
<br />
Художники или картины, которые нравились Грину: Сулоага "Святой Григорий перед боем быков"; Снейдерс — весь разгул его натюрморта; гравюры Дюрера, особенно одна, изображавшая портрет какого-то немецкого рыцаря с худым и спокойным лицом. На знамени, которое этот рыцарь держал в руке, изображена была голова оленя с крестом меж рогов .<br />
<br />
Из русских Александру Степановича нравился "Портрет незнакомки" Крамского и прелестная картинка в Третьяковской галерее, не помню автора, изображавшая бассейн, в воде — молоденькая женщина, видна только ее головка в высокой прическе, особенно впечатляло выражение глаз . Нравились некоторые портреты Исаака Бродского. Очень нравился Симонов, Александр Степанович даже как-то искал его в Москве, чтобы познакомиться, и был крайне огорчен, узнав, что тот живет в Харькове. Очень нравилась яркость и некая тонкая лубочность Симонова, но раздражало присутствие неясных человеческих фигурок в пейзаже. Нравилось "Утро" Богаевского, а вообще его не любил. Не очень любил Репина, называл его "художественным театром" в живописи. Не любил очень Левитана. Не любил стиль "russe". Очень любил Родена, и вся не монументальная, а грациозная скульптура доставляла ему радость. Роденом же мог без конца любоваться.<br />
<br />
Но вся эта любовь к тому или другому художнику, скульптору не была в Грине так глубока, чтобы он жадно и любовно этим занялся. При случае он смотрел и запоминал с удовольствием — и всё. Из виденного в нем слагались свои картины, как в "Фанданго", свои скульптуры, как в "Белом огне".<br />
<br />
Грин и знакомые<br />
Малообщительные по натуре, мы имели очень мало знакомых, особенно в Феодосии, где круг нашего общения для души был чрезвычайно узок. Знакомых же по необходимости, без каковых в жизни не обходишься, Грин с трудом переносил. Редко-редко появлялось у него настроение поболтать с ними запросто. В большинстве случаев он или ловко спроваживал их, или тихо сбрасывал на меня. Если они засиживались у меня, по уходе их он ворчал: "Как это люди не понимают, что они утомляют, говорить не о чем, лишь переливают из пустого в порожнее или сплетничают. Собаки понимают друг друга и расходятся, или зарычав, или повиляв хвостами. Человеку же обязательно нужно при общении с себе подобными сказать массу ненужного. Посидели бы, помолчали бы, сказали бы, что нужно, попрощались и ушли — вот идеал общения", — говорил он. Даже со знакомыми для души он не мог долго общаться: уставал, становился молчалив и угрюм.<br />
<br />
У Грина была отдельная комната для работы, и, если приходили нежелательные ему люди, я быстро спроваживала его в эту комнату, а гостям заявляла, что Александр Степанович работает. А "Александр Степанович работает" было священно.<br />
<br />
Единственно, кого он встречал всегда сердечно и приветливо — это приезжавших к нам изредка своих молодых почитателей. С ними он был мил, терпелив и ласков, говоря: "Обидеть такого молодого — это навсегда оцарапать его душу. Мою в юности так часто обижали, что я знаю, как это тяжело".<br />
<br />
Грин и читатели<br />
В 1926 году, приехав в Коктебель к Волошину, мы на прогулке встретили Викентия Викентиевича Вересаева с двумя племянницами, девочками-подростками. Грин относился к Вересаеву с искренним уважением и любовью. Думаю, что и Викентий Викентиевич, умный, широкий и добрый человек, относился к Грину тоже очень хорошо.<br />
<br />
Вересаев, знакомя Грина с девочками, шутливо сказал, что они давно наслышаны про "Алые паруса". Прогуливаясь, сели отдыхать на камнях под Кара-Дагом . Викентий Викентиевич и говорит: "Гуляем мы давно, устали, отдыхать будем долго. Расскажите-ка, Александр Степанович, девчуркам "Алые паруса" — это у них навеки останется: сам автор рассказал". Грин сначала отнекивался: не любил рассказывать не на бумаге, но девочки стали теребить его, прося усердно. И он согласился. Уселись поуютнее, и Грин начал. Рассказывал кратко и не так изящно и образно, как написано, но все мы слушали с истинным удовольствием и вниманием. Александр Степанович часто спотыкался, вспоминая то или иное положение, комкал. А как дошел до описания состояния Ассоль после сна на лесной поляне, остановился и сказал, что не может вспомнить, как дальше. Девочки удивились и засмеялись. Вересаев тоже: "Ну и ну, автор сам себя забыл!" Грин с жаром уверял, что действительно это место забыл. Я помалкивала, не зная, так ли это, или у Александра Степановича наступила душевная усталость. Он был чувствителен в этих делах, как мимоза, за молчаливостью умел скрывать свое душевное состояние. Но Грин смеялся вместе со всеми весело и задушевно и отказался дальше рассказывать, так как уже сбился с пути истинного. А девочкам, упрашивавшим его продолжать рассказ, обещал прислать "Алые паруса". Шли обратно, все время веселясь по поводу случившегося. Вересаев советовал девочкам никогда не забывать о писателе, который сам себя забыл. И подтрунивал над Грином, что, пожалуй, легенда об убитом капитане и похищенных у него рукописях верна. Спрашивал у меня, где он прячет этот чемодан с рукописями. Александр Степанович, веселый и оживленный, как редко с ним бывало при посторонних, весело парировал удары юмористическими замечаниями. Вечером, когда мы остались одни, сказал, что устал рассказывать, представив себе, как это глупо выглядит: пересказ самого себя.<br />
<br />
В 1926 или 1927 году Грин получил от читателя из Киева письмо, подписанное "Северок". Хорошее, умное, большое письмо, написанное твердым мужским почерком, с просьбой ответить. Он ответил. И началась переписка, длившаяся несколько лет. Письма были не часты, но всегда ожидался ответ. Никогда Северок не говорил о себе ничего такого, чтобы можно было представить его личность, профессию, возраст. Что он молод, неврастеничен, капризен или избалован — это чувствовалось меж строк. Свой адрес он всегда давал на какого-то человека с украинской фамилией (если память не изменяет — Тась-Могилянский) для передачи ему, так что прямого его адреса мы не знали. И в каждом письме был какой-то, хотя бы маленький, вопрос. Приходили письма, Грин отвечал, а как-то и говорит: "Да что это за таинственное лицо Северок? Пусть пишет, кто он. Особенно интересного в письмах ничего, только что аноним". На свой по этому поводу вопрос Александр Степанович ответа не получил, и корреспонденция на время прекратилась. Затем опять пришло письмо без ответа на вопросы Грина, как бы неполученные. Игра нас заинтриговала. Адрес был другой, но опять через кого-то. Грин ответил раз и другой. Тон писем Северка стал меняться, в нем отчетливо чувствовалась какая-то требовательность к Грину, словно бы право на него. Александру Степановичу эта переписка с таинственной личностью стала надоедать. "Что это за игра в прятки? — говорил он. — Автографы, что ли, копит?" И перестал отвечать.<br />
<br />
Прошло порядочно времени — получаем открытку с сидящим грустным мальчиком. На ней было написано что-то вроде того, что Северок скучает. Грин прочел ее, расхохотался. Я не поняла, почему. "Ты, дурашка, ничего не понимаешь. Я теперь ясно вижу, что все письма писала женщина. Никакой, даже самый юный мужчина такой открытки и текста не прислал бы. У меня уже давно возникло это подозрение, да почерк смущал — уж очень мужской". И не ответил. Тем переписка закончилась, и мы так и не узнали, кто был Северок.<br />
<br />
В 1927 году, осенью, ехали из Феодосии в Москву. В наше купе сел молодой человек лет двадцати восьми, по виду мелкий служащий или учитель. Нас в купе ехало всего трое, а потому, когда мы начали закусывать, Александр Степанович пригласил его присоединиться к нам. До того, не считая "Здравствуйте" при входе, мы с ним не разговаривали. Он читал что-то, а мы были погружены в свои негромкие разговоры. Очень любили ехать тихо и спокойно, всё видя окрест, а себя как бы заключив в непроницаемый круг: не любили вмешиваться в дорожные споры и разговоры. Ездили в третьем классе: не было на лучшее денег, и брали обязательно верхнее и нижнее места по одной стороне, так что занимали половину купе. На дорогу запасались вкусными вещами и, разложив их на белых салфеточках, не торопясь, предавались этому дорожному удовольствию.<br />
<br />
Сначала молодой человек конфузливо отказывался, но после усиленной просьбы присоединился к нам. За едой разговорился. Оказался учителем-библиотекарем откуда-то из-под Мелитополя, куда и ехал из Феодосии, где был в гостях, у своего приятеля-библиотекаря. Закончили трапезу, разговор продолжался. Он рассказывал о себе, о своих вкусах в жизни и тому подобное, одним словом, разоткровенничался. Среди беседы и говорит: "Об одном жалею, что, будучи в Феодосии, не познакомился или хотя бы не увидел живущего там писателя Грина. Очень люблю его книги, вы читали их?"<br />
<br />
Мы переглянулись. Вижу в глазах Александра Степановича и смущение, и беса. О себе мы спутнику ничего не говорили, на его вопросы отделывались общими фразами: Грин не любил откровенности в пути. Теперь надо было отвечать. "Да, читывал", — сказал он лаконично. "А вы с ним, случайно, не знакомы? Ведь вы живете в Феодосии?" На этот вопрос он не получил ответа, я перебила, спросив о каком-то пустяке. И наш спутник стал перечислять Грину его произведения, восторженно отзываясь о них. Как только начался восторг, Александр Степанович остановил молодого человека: "Я принужден извиниться перед вами, что сразу не сказал, кто я. Я — Грин, и мне неудобно слышать о себе такие пылкие отзывы, так что давайте прекратим разговор о Грине и поговорим о многих других хороших вещах". Тот отчаянно смутился и в трогательных выражениях начал тоже в чем-то извиняться. Александр Степанович благодушно вывел его из этого состояния, начав расспрашивать о библиотеке, которой тот заведовал. Постепенно разговор стих, мы еще с час ехали с нашим спутником-читателем, пока он не сошел на нужной ему станции. Мы оба облегченно вздохнули, так как стали чувствовать себя стесненно и почему-то виновато перед ушедшим. "Может быть, надо было поговорить с ним о тебе?" — спросила я Александра Степановича. "Нет, Нинуша, что ты! Я очень люблю читателей, но предпочитаю с ними о себе разговаривать через книги или письма".<br />
<br />
При поездках в Москву или Ленинград у Грина часто возникало желание выступить публично, но никогда он не встречал в этом поддержки Союза писателей. Добиваться и хлопотать в этих делах было не в его натуре, и потому желание общаться с читателем непосредственно гасло, едва родясь. Грин рассуждал приблизительно так: "Там, в Союзе, они не очень-то жаждут моего выступления. Помогать не хотят. Можно, конечно, добиваться и настаивать, и устроить, но, право же, нервов больше истратишь. А где-нибудь в клубе с тьмой администраторов и хозяев разговаривай, да еще рекомендуй сам себя, да доказывай выгоду... Черт с ним! Книги расходятся без остатка, значит, читатель сам меня находит. Большего и не требуется".<br />
<br />
Потому было для нас неожиданностью, когда в какую-то субботу осени 1928 года , во время нашего пребывания в Москве, Грина вызвала по телефону Евдоксия Федоровна Никитина, хозяйка "Никитинских субботников", литературных собраний тех годов, и пригласила приехать на очередной ее "субботник" и что-либо прочесть. До сих пор в Москве никто не приглашал Грина публично почитать что-нибудь. Приглашение это немного и грустно нас взволновало.<br />
<br />
Грин взял для чтения две главы из романа "Бегущая по волнам", написанного им еще в 1926 году, но до того никуда твердо не устроенного, так как издательство "Мысль" не печатало его, журналы отказывались. В эти как раз дни "ЗиФ" предложил реализовать договор на роман, заключенный еще до "Мысли", в 1926 году.<br />
<br />
Приехали к началу вечера. Читал какой-то (фамилию запамятовала) высокий, полный, немолодой уже писатель, в те времена часто печатавшийся. Прочел серый рассказ из хроники судебных происшествий. Вокруг длинного стола сидели маститые и не маститые гости. После обмена мнениями по поводу прочитанного рассказа, Никитина попросила Грина начать чтение. Я нервно напряглась, насторожилась, видела, что Александр Степанович, незаметно для окружающих, тоже напряжен. Он начал читать глуховатым, сдавленным голосом, но вскоре, подчиняясь ритму собственных слов, внутренне расправился и стал читать своей обыкновенной, внятной манерой, не скандируя, не смотря на слушателей, как бы разговаривая сам с собой. Успокоясь за него, я стала наблюдать окружающих, чтобы ему потом рассказать. Слова Александра Степановича, волнуя, как всегда, текли мне в сердце, глаза искали: чувствуют ли такое другие. И сладостно было видеть, как слушатели меняли свое выражение. Взоры, сначала равнодушные и немного скучающие, стали напряженными и острыми. Все смотрели на Грина, склонившего голову над рукописью, некоторые перекидывались друг с другом быстрыми, серьезными взглядами. В полной тишине ясно и спокойно струился голос Александра Степановича, а за ним возникали видения. Грин подходил к концу главы: Фрези Грант бежит к таинственному острову-счастью. И я вижу, как слезы сладостного волнения, какое теснит и мою грудь, набежали на глаза одному, другому. Мгновение стояла тишина, а затем: "Вот это искусство! Настоящее искусство!" — раздались возгласы вокруг. И, возбужденно сияя глазами, эти разные и будто нам все чужие люди, перебивая друг друга, стали обсуждать написанное, восхищаясь им. Дух истинного искусства пролетел над ними, такими разными, но писателями в сердцах своих, на мгновение объединив их души теплом красоты.<br />
<br />
Александр Степанович, сам взволнованный и довольный произведенным впечатлением, оставался еще несколько минут, отвечая на расспросы: какой роман, когда написан и прочее. Затем мы уехали домой, бережно неся в сердцах волнующую радость. На наших глазах цвели души людей, искушенных во всех уловках и ходах творчества, холодных и равнодушных ко многому, и все-таки согретых "Бегущей по волнам".<br />
<br />
После выхода в свет романа Грин получил небольшое письмецо от матроса. В простых, хороших словах он благодарил его за роман и высказывал предположение, что Александр Степанович плавал вокруг света. "Иначе не могли бы вы написать такой роман", — писал он и просил Грина обязательно ему ответить, правильно ли его предположение.<br />
<br />
Письмо очень понравилось Грину. "Такие читательские письма, — говорил он, — без выкрутасов, со светлой верой в то, что написано, — лучшая награда для писателя. И я ему напишу, что плавал вокруг света, хотя это и не так, но этим я закруглю и утвержу навсегда в его душе яркое и полное впечатление о "Бегущей по волнам" и обо мне. Если он когда-либо узнает, что это не так, что это была моя ложь, то да простит ее искусству". Так и сделал.<br />
<br />
Вскоре после выхода "Бегущей", Александр Степанович получает откуда-то с Волги, кажется, из Казани, восторженное девичье письмо. Корреспондентка в красивых, умненьких словах изливает свои читательские чувства. Не много писем Грин получал от читателей, по его правилам было не отвечать на женские письма. "Обязательно из писем женских какая-нибудь чепуха выходит. Не однажды со мною это было", — говорил он мне. Но мне как раз оно очень понравилось, и я упрашивала его ответить, доказывая, что грубо и неделикатно промолчать на такое прекрасное письмо. Хотя бы девушка и посылала его лишь как дань творчеству Грина, не требуя ответа, но в глубине души этого ответа она ждала. Если бы я была этой читательницей, написавшей письмо, то так бы чувствовала. Александр Степанович смилостивился и написал небольшое приветливое письмецо. Через положенное время пришел ответ совсем в другом стиле. Девушка сообщала всё о себе, чуть ли даже ни какой пудрой она пудрится (была там какая-то, вроде этой, маленькая интимность) и предлагала, если Александр Степанович желает, она немедленно приедет к нему в гости. Грин был ехидно доволен: "Видишь, Котофеич, чем часто кончаются женские письма! А может быть, написать ей, чтобы она приехала? А? Ведь тогда, пожалуй, эта дева потребует, чтобы ты из Феодосии выехала? Довольна?!"<br />
<br />
Удивительно было то, что других писем от женщин по поводу "Бегущей" Александр Степанович не получал.<br />
<br />
И еще встреча с читателями в Москве. О ней мне рассказывал Грин. В 1929 году, сидя в каком-то маленьком ресторанчике у Никитских ворот за кружкой пива, Александр Степанович за одним из столиков заметил группу интеллигентных людей, несколько провинциального вида. Они закусывали, и один из них, немолодой человек с утонченным лицом, все время пристально вглядывался в него. Грин тоже всмотрелся, думая, что это какой-нибудь давнишний знакомый, но нет, не знаком. И Грина это пристальное внимание немного царапало по нервам, он подозвал слугу, чтобы расплатиться и уйти.<br />
<br />
Тогда незнакомец поспешно встал, подошел к нему и, извиняясь за свое, быть может, нахальство, спросил: не с писателем ли Александром Степановичем Грином он имеет честь говорить. Вся компания за столом обернулась в их сторону. Грин подтвердил и спросил незнакомца, откуда он его знает. Тот объяснил, что он Александра Степановича не знает, но когда-то видел его портрет в "Огоньке", хорошо его запомнил, много о нем думал и представлял себе его. А так как все они тут — он повел рукой в сторону вставших с мест членов своей компании — горячие почитатели его таланта и усердные читатели его книг, то он и поимел смелость обратиться к Грину, решив, что это, быть может, единственный случай в их жизни. Они — экскурсанты, педагоги и служащие откуда-то из-под Пензы или что-то вроде этого. Сегодня вечером уезжают домой и просят Грина уделить им пять минут на память об этой встрече. Александр Степанович сразу душевно согрелся, подсел к их компании и провел добрые полчаса. Перебивая друг друга, они спрашивали его обо всем: где и как он живет, как родилась его манера писать, почему мало его книг, радуют ли Грина его произведения, о своей радости достать его книгу и прочесть ее. На прощанье самый молодой из них попросил Александра Степановича каждому написать на клочке бумаги свое имя, чтобы навсегда сохранить память об этой милой и неожиданной встрече. И Грин, сам радуясь, спрашивал каждого имя, отчество и фамилию и писал два-три слова на подкладываемом листе. Это был один из наших лучших, радостных дней.<br />
<br />
Изредка к Грину в Феодосии заходили скромные юноши, реже — девушки, проходившие Крым пешком или проездом через Феодосию: куда-то дальше. Этих безымянных (они говорили имена, фамилии, откуда они, но мы почти сразу же забывали) Александр Степанович всегда встречал ласково и приветливо. Особенно, если они были невзрачно одеты и застенчивы. "Все они напоминают мне самого себя, и хочется оставить в их сердце теплый след", — говорил Грин.<br />
<br />
Но однажды пришел такой, который оставил теплый, неизгладимый след в наших сердцах. Мы жили тогда уже в Старом Крыму. В 1931 году, в конце апреля или в мае, пришел к нам немолодой человек, так лет сорока пяти, с наружностью ничем не примечательной. Невысокий, худой блондин, с круглым простоватым лицом и серыми спокойными глазами. Отрекомендовался слесарем какого-то брянского завода. В прошлом матрос, ходивший в молодости в кругосветное путешествие — Иван Ермолаевич Белозеров. Пришел к нам, так как хотел видеть Александра Степановича, книги которого, по его словам, любил, и они помогли ему понять самого себя. Приехал он в Феодосию, узнав, что Грин там живет. Но оказалось, что мы уже переехали в Старый Крым, и он пошел к нам пешком, чтобы собственными глазами увидеть всё, что окружает Александра Степановича.<br />
<br />
"Чувствую, что старею, не силен здоровьем, и решил побороть свою стеснительность и боязнь потревожить вас. Решил прийти к вам, чтобы воспоминание об этом осталось в моем сердце на недолгие, должно быть, года моей жизни. Вы уж простите меня, глубокоуважаемый Александр Степанович!" — закончил он свою рекомендательную речь.<br />
<br />
Необычность этого человека, слова его, весь облик, простой и спокойный, очень понравились Грину. Он пробыл у нас до вечера, рассказывая о себе, о волновавших его книгах Александра Степановича, которые он знал удивительно, словно они им написаны были. Он напомнил два-три рассказа, о которых Грин совершенно забыл.<br />
<br />
Александр Степанович, обычно не любивший приглашать посторонних людей, предложил ему ночевать у нас. Иван Ермолаевич сначала отказывался, боясь стеснить нас, но Грин уговорил его и уложил спать в своей рабочей комнате.<br />
<br />
Когда мы остались одни, Александр Степанович допоздна рассказывал мне об этом своем читателе: "Это, Нинуша, удивительный человек. Большой глубины, сложности, тонкости, деликатности. И всё это — в скромной, неяркой оболочке. Он так отвечает моему представлению о герое романа, что хочется взять его персонажем. Он о моих вещах мне, автору, говорит такое, что я про себя только диву даюсь. Он раскрывает их действие на себя, читателя, мною и не подозреваемое. Он чистый тип "недотроги", человека, стоящего "на теневой стороне". Я очень счастлив, что встретил его. Мы его, Нинуша, пригреем. Пусть он у нас погостит".<br />
<br />
На следующий день Александр Степанович предложил это Белозерову. Тот с радостью согласился: "Я тронут вашим приглашением, Александр Степанович, я хочу насытиться вами".<br />
<br />
Два дня он прожил у нас, и ни на минуту мы не чувствовали от него стеснения, он был нам всё время интересен. И его интересовало всё в Грине: и личная жизнь, и пути его творчества. Нельзя было сказать, что с Александром Степановичем разговаривал только слесарь, разговаривал много думавший, глубоко и тонко чувствовавший, много повидавший и всё взвесивший человек, сам определивший свое место в жизни: "Я из тех, кто не хочет быть заметным".<br />
<br />
На второй день вечером он сказал, что завтра утром уедет. Грин уговаривал его еще остаться. "Нет, — сказал он, — гость — это только три дня, так говорят на Востоке. Мне было хорошо, и этих дней я никогда не забуду и не хочу, чтобы у вас от меня возникло чувство душевной усталости. Едучи в Феодосию, старался представить себе, какой вы есть, несколько боялся встречи, но надеялся, что вы должны быть таким, как ваши книги. Я счастлив, что это оказалось так".<br />
<br />
Александр Степанович, дружески пожимая руку Ивану Ермолаевичу, улыбаясь, сказал ему: "Вот и получилась у нас встреча автора с героем, так как я о вас думаю, как о человеке, олицетворившем героя моего, быть может, еще не написанного рассказа". Часто потом Грин вспоминал Белозерова, говоря: "Если бы у меня был только один такой читатель, то для него одного стоило бы написать все книги".<br />
<br />
Певица Катульская<br />
1929 год. Москва. Вечер. Сидим на большом диване рабочей комнаты общежития Дома ученых. Я читаю, у Александра Степановича на голове наушники: он слушает концерт.<br />
<br />
"Нинуша, — раздается его тихий оклик, — послушай-ка". И он протягивает мне наушники. Женский голос, чистый и светлый, поет какой-то романс. "Как хорошо!" — говорю я, передавая ему наушники, за которыми уже тянется его рука. Дослушав, он подсаживается к моему плечу, и на ухо, чтобы не мешать работающим обитателям Дома ученых, говорит: "Это — звон хрусталя. Это счастье — такой чудесный голос. Он легкими и нежными шагами входит в сердце, завораживая его, растопляя всё мутное и тяжелое; остается одно блаженное, чуть грустное чувство печали. Высокое искусство!" "Кто пел?" — спрашиваю. "Катульская". — "Ты прежде ее слышал?" — "Нет. Впервые. Пойдем ее послушать. Должно быть, в действительности голос еще лучше, ведь радиопередача, хоть немного, да меняет его". Через несколько дней Грин принес билеты на концерт с участием Катульской. На эстраду вышла полная, некрасивая, немолодая женщина. Александр Степанович разочарованным тоном: "Бог мой, по голосу мнится задумчивая, легкая молодая женщина".<br />
<br />
Запела. Первые звуки голоса еще смешивались с ее некрасивостью, полнотой, возрастом, а затем все исчезло, осталась лишь песня, чистой звенящей струей льющаяся в сердца. Хорош был не только голос, но и школа: слова романса раскрывались не по-обычному. Каждое слово казалось трепещущим цветком, озаренным солнцем, оно жило. Сердце замирало и волновалось.<br />
<br />
Она кончила петь, и мы, очарованные, не слушая дальнейшего, ушли домой. Тихо брели по ночным улицам, еще полные сладостных звуков. Александр Степанович вспоминал тургеневских "Певцов". "Талант настоящий всегда волнует, всегда найдет дорогу к сердцу, — говорил он, — этому не научишься, это с человеком рождается. Можно отшлифовать талант, сделать его еще шире и прекраснее, но приобрести нельзя".<br />
<br />
Бильярд<br />
Самым любимым развлечением Грина была игра на бильярде, часами мог играть. В Феодосии он ходил играть в гостиницу "Астория", где наиболее частым его партнером был маркёр Владимир Иванович, с которым он иногда, потихоньку от меня, и выпивал.<br />
<br />
"Сашенька, я тоже хочу играть на бильярде", — как-то сказала я. По натуре я была азартна, а Александр Степанович с таким вкусом рассказывал о различных карамболя и интересных случаях в игре, что и мне загорелось такое испытать.<br />
<br />
"Тебе, дружок, неудобно ходить со мной играть в гостиницу, — говорил он, — ты — дама. Но мы сделаем иначе: я буду учить тебя дома".<br />
<br />
И он заказал маленький бильярд, маленькие к нему выточили шарики из кости и кии. Бильярд имел метр длины, обтянут сукном с ломберного стола, с лузами, словом, — честь-честью. Бильярд для лилипутов.<br />
<br />
Александр Степанович долго и терпеливо меня учил. Но, оказалось, что учителю и ученице не нравилось играть на игрушке, хотя она и была очень мила. Мне хотелось большого бильярда, хорошего размаха кием. Водить меня на феодосийский бильярд он никак не хотел: "Кабацкая, Котофей, там обстановка. Мне годится, я старый кабаковед, а тебе — нет. Я не могу себе представить, как будут облизывать тебя взгляды гостиничных завсегдатаев. Это сделает мне больно. Лучше сходим в Москве в клуб Дома ученых, там и наиграемся".<br />
<br />
Но, бывало, как придем в Дом ученых, бильярд обычно занят, надо ждать, в креслах сидят и смотрят на игру ждущие очереди. Я стесняюсь посторонних, и вижу, что Александру Степановичу хочется сразиться по-настоящему, с хорошим партнером, поэтому отказываюсь, сажусь в кресло и утешаю себя лицезрением чужой игры. А маленький бильярд постепенно стал игрушкой Гуля, ястребка, которого мы вырастили, он катал шарики на нем.<br />
<br />
Как-то в Москве Грин в клубе Дома ученых играл с кем-то на бильярде. Интересная партия в самом разгаре. В этот момент в биль-ярдную входит администратор и обращается к играющим: "Прошу, товарищи, очистить бильярд. Пожаловал Анатолий Васильевич Луначарский, хочет поиграть". В бильярдной наступило оживление, наблюдающие за игрой стоя, отходят от бильярда, садятся в кресла, стоящие в дальнем углу комнаты, ожидающие очереди, частью расходятся. Александр Степанович продолжает игру, как бы не слыша слов администратора. Тот подходит к нему: "Товарищ Грин, я прошу вас освободить бильярд для Анатолия Васильевича. Прошу вас". Александр Степанович на минуту приостанавливает игру и говорит: "Партия в разгаре, мы ее доиграем". — "Но Анатолий Васильевич должен будет ждать?!" — "Так что же, и подождет. Я думаю, Анатолию Васильевичу будет приятнее посмотреть хорошую игру, чем видеть холопски отскакивающих от бильярда игроков. Прав ли я?" — обращается он к своему партнеру. Тот кивком головы выражает свое согласие. "Но ведь это для Анатолия Васильевича", — тщетно взывает администратор. "Тем более, если вы не понимаете", — бросает Грин и продолжает игру. В то же мгновение в бильярдную входит сопровождаемый несколькими лицами Луначарский. Администратор с растерянным видом бросается к нему, пытаясь что-то объяснить. "Не мешайте товарищам играть", — останавливает его Луначарский, садится в кресло и наблюдает за игрой.<br />
<br />
Подарки Грина и моя одежда<br />
Материальные дела наши были очень плохи. Как-то, будучи в Москве, я остановилась у окна небольшого ювелирного магазина. Бесцельно остановилась и засмотрелась на ожерелье на витрине: узкий золотой филигранный поясок заканчивался крошечными золотыми шариками, идущими по всей длине его. А на каждом шарике висело по небольшой речной жемчужине. Оно пленяло глаз тихой нежностью.<br />
<br />
Вечером, сидя с Александром Степановичем за чаем, я, по обыкновению, рассказывала ему про всё о своем дне. Рассказала и об ожерелье. Он загорелся: "Где ты его видела?" Говорю, что не помню, я уже поняла свою ошибку: не надо было мне говорить. "Ты мне скажи только — где. Я хочу его посмотреть: ты красиво о нем рассказала. Думай не думай, я не собираюсь его купить, у нас ведь "де-кохт" , — говорит Александр Степанович. "Вот потому-то я тебе спокойно и рассказала. Не знаю я, где этот магазин, действительно не знаю", — говорю ему. Но он пристал, чтобы я ему назвала район, где ходила. Это было недалеко от Белорусского вокзала.<br />
<br />
Прошло с неделю. Я и думать уже забыла об ожерелье, как приходит вечером Александр Степанович с небольшим букетом цветов. Любил он мне дарить цветы, много дарил, а в нужду хоть одну розочку да принесет. Глаза его весело и победно светятся. В букете — коробка. Открываю: на бархате тихо улыбается мне ожерелье. "О, Собик, как же так! Как ты его нашел? Где, чтобы купить его, помучил свою бедную душу?" — вздыхала я, примеряя ожерелье. "Нинуша, оно словно нарочно для тебя сделано. Как я рад, что нашел его... Три дня обследовал всю окрестность вокруг Белорусского вокзала и... нашел. Немедленно отправился во Дворец труда , решив нажать все концы в этом лабиринте, где ко мне попросту относятся. Два дня жал, жал и нажал сто пятьдесят рублей. Цену ожерелья. Все эти дни, засыпая, видел его на твоей шейке".<br />
<br />
Много было разных подарков от Александра Степановича, всегда любовно, со вкусом выбранных. Они меня волновали: такая в них сквозила забота, любовь ко мне. Всё ушло, погибло, а тепло воспоминаний осталось в сердце моем. И лишь воспоминание о последнем подарке Грина камнем лежит на моей совести.<br />
<br />
В ноябре 1930 года мы доживали последние дни в Ленинграде. После судилища с Вольфсоном получали деньги. Мать из Феодосии писала о всё растущей дороговизне, исчезновении на рынке многих жизненно важных продуктов. Мы покупали их в Ленинграде, заколачивали в ящики для отправки багажом. Деньги полученные распределяли так, чтобы за уплатой всех долгов и процентов по ним, у нас осталось не менее как на полгода средней жизни. Мы очень-очень устали от тягот этого страшного года, и ехать снова в Москву на гонорарную "добычу" у нас не было нервных сил.<br />
<br />
Как-то вечером приходит Александр Степанович домой и торжественно вручает мне довольно большой футляр. Раскрываю: прелестная гравированная серебряная чайная чашечка с блюдцем и ложечкой. И что со мною случилось тогда, до сих пор не могу в себе понять, но я отчаянно расплакалась и стала упрекать его, что он не хочет серьезно подумать о будущем, а покупает такой дорогой подарок, на стоимость которого можно на целый месяц запасти продуктов. Он же знает, что сердцу моему нужны не дорогие подарки, а только заботливые. И всё в таком же роде.<br />
<br />
Ошарашенный Александр Степанович с недоумением смотрит на меня. Такая сцена была непривычна и неожиданна для него. Я всегда, памятуя обычный для нас недостаток денег, просила его не дарить мне дорогое. Но если он уже сделал это, то, радуясь подарку, принимала его любовно. А тут слезы лились без конца. Может быть, это была реакция на непрерывную жестокую душевную боль, томившую меня последние месяцы. Не знаю. Александр Степанович очень взволновался, стал ласкать, уговаривать меня успокоиться, обещая сразу же отнести чашечку в магазин. "Но что-то, дружок, я должен тебе подарить, не могу же я без этого, а теперь растерялся: не знаю, что", — говорил он. "Подари ты мне шкатулочку за пять рублей — и больше ничего", — попросила я его, еще плача.<br />
<br />
Грин ушел и через полчаса вернулся с хорошенькой старинной шкатулочкой для писем. Купил ее в антикварном магазине. "Всего только за десять рублей", — порадовал он меня. Шкатулочка была тяжелая. Хотела ее открыть, а ключа нет. Александр Степанович, видимо, в волнении потерял его по дороге. Вскрыл ее перочинным ножом: там лежали веселые разноцветные марципаны . Его душа не могла не сыграть ласково. К его приходу я уже устыдилась своей истерики и сердечно просила прощения. Но на душе навсегда осталось чувство вины: зачем я уничтожила минуту сказки в его душе. Много ли дней удалось нам прожить на эти сохраненные деньги? И сколько их, тяжелых, предстояло нам впереди...<br />
<br />
С деньгами у нас почти всегда было туго, а я любила принарядиться. Поэтому решила научиться обшивать себя, мать и, по возможности, Александра Степановича. В первой моей работе, шитье летнего костюма, он принимал самое живое участие. Идти учиться к портнихе мне не хотелось, думаю: "Сама, в работе, должна научиться". В то время выкроек у меня не было, впоследствии я приобретала их в Москве. Грин посоветовал мне для выкройки английского жакета распороть его старенький пиджак, из которого я давно хотела сделать ему куртку. Так и сделала. Большого зеркала еще у меня не было, поэтому он показывал мне недостатки моей работы и зашпиливал, где надо. Сшила. Он находил его великолепным, а я в трюмо универмага увидела, что костюм мой — сплошное уродство: мужской пиджак, а не женский жакет. Поплакала, несмотря на его утешения, и повесила в шкаф. Переделала его, когда привезла выкройки из Москвы, и шить все-таки научилась. И шила впоследствии довольно хорошо. В 1930 году, когда мы высудили деньги у "Мысли", я купила Александру Степановичу материю на костюм. Свой серый английский он берег, а расходный коричневый уже одряхлел. Но в 1931 году отдать его сшить портному мы уже не могли: за шитье требовали продукты.<br />
<br />
Александр Степанович не любил коротких платьев по моде тех лет, не любил большей обнаженности, говорил, что это невежественно, и я носила платья почти по косточку, часто этим вызывая насмешливые слова или взгляды. Это меня не смущало. "Короткие платья, — говорил Грин, — делают женщин псевдодевочками, а главная прелесть женщины именно в том, что она не девочка. Я принадлежу к породе тех мужчин, для которых скромно открытое прельстительнее обнаженности, собственно даже и не облегчающей жары, зато дающей возможность видеть много физического безобразия и игры на низменных инстинктах. Обнаженность — это интимность".<br />
<br />
О Максиме Горьком<br />
Однажды принесла я Александру Степановичу книгу М.Горького "Клим Самгин", только что появившуюся в книжном магазине. Быстро прочтя ее, отдает мне: "Читай". — "А ты уже?" — "Прочти, тогда поговорим". Я удивилась такой лаконичности и с жадностью начала читать. И скоро устала. Окончив читать, принесла Александру Степановичу.<br />
<br />
"Ну как? Нравится?" — спрашивает он. "По правде сказать — нет", — отвечаю.<br />
<br />
"Я не смог прочесть ее до конца, но зная твою манеру прочитывать всё от корки до корки, и боясь, что ты обидишься, если я лишу тебя этого удовольствия, я дал ее тебе. А теперь — вот куда ей дорога", — и с этими словами бросил ее в горящую печь. "Саша, что ты делаешь? Ведь это же книга!" — завопила я. "Это не книга, а кирпич, — мрачно сказал он, помешивая кочергой горящие листы. — Мое чувство художника страдает. Я очень люблю и ценю Горького-художника, особенно его рассказы молодых лет. Какая сила, какой могучий и ясный талант! А лепка!? А в больших вещах не везде ровно, но все-таки сильно: они захватывают. Этот же "Клим Самгин", повторяю, — кирпич. Здесь талант и не ночевал. Куда делся его сильный и сочный талант? Ведь это богатырище был! Что значит с головой ушел в общественно-публицистическую работу: она заполнила его всего, а искусство не терпит соперников".<br />
<br />
Грин о Маяковском<br />
"Черт знает! Непонятен мне этот молодой человек. Начал с футу-ризма, ходил в желтой кофте с деревянной ложкой в петлице, — это желание, прежде всего, привлечь к себе широкое внимание, хотя бы и скандальное. Умеет, видимо, из всего извлечь материальную выгоду, даже из рекламы обыкновенной. Стихи сильны, грубы, завоевывает генеральский чин. Не моего представления об искусстве человек. Демагог, политик. Да, сильный и смелый. Нечист в любви, вернее, не брезглив. Брак втроем... бр...".<br />
<br />
Как-то, побывав у Асеева, рассказывает: "Вошел громогласно Ма-яковский, схватил жену Асеева на руки и носит ее. Меня покоробило. Никакому другу не дозволил бы этого с тобой, да и ты не допустила бы".<br />
<br />
После самоубийства Маяковского: "Что-то просмотрел я в этом че-ловеке. Тот извозчик поэзии, который виделся мне в его лице, не мог бы покончить жизнь самоубийством. Значит, была в душе рана, боль, скрывал ее под буйством слов и не выдержал борьбы этой. Учись жизни, Санди Пруэль , до последних дней твоих! Вот Есенина я не жалел: там выход из жизни не возбудил особого внимания — не вырвалась птица из клетки. А тут что? Тоже ли клетка? Иль душа запросила утешения? Никто не узнает и никогда. Жаль мне его за тайные чувства!"<br />
<br />
=== История Гуля ===<br />
==== Как у нас завелся Гуль ====<br />
Феодосия. Лето 1929 года. Возвращаясь с прогулки, встречаем мальчугана, что-то несущего в шапке. Это "что-то" он прижимает к груди, разговаривает с ним, чертыхается. Грин заглядывает к нему в шапку. Там сидит, видимо, недавно вылупившийся из яйца, совсем голый птенец-ястребок. Жалкое тельце его напряжено, и он хищно теребит клювом палец мальчика. "Куда ты его несешь?" — спрашивает Александр Степанович. "Продаю этого черта, кусается, дьявол, до крови", — говорит мальчуган. "За сколько?" — "Рупь". Грин дает ему рубль и захватывает из шапки ястребенка. Сразу же вскрикивает и чуть не бросает его наземь. Ястребок схватил клювом кожу на его руке и закручивает ее винтом, злобно шипя. Александр Степанович снимает фуражку и кладет в нее птицу. "Где ты ее добыл?" — спрашивает он мальчика. "Да там, — показывает тот на Тепе-Оба. — Гнездо нашел".<br />
<br />
Несем драгоценность домой. Ястребок породы крымских копчиков. Он совершенно еще беспомощен, но сколько в нем страстной злобы. Грозно поблескивает черными глазами, так контрастирующими с голым жалким тельцем. Он на каждую мою попытку погладить его отвечает шипеньем и немедленным желанием укусить руку. Я приглядываю за ним, пока Александр Степанович готовит клетку. Он принес из сарая большой ящик, из оконной рамы вытянул сетку и натягивает ее на открытую сторону ящика. В ящик положили песку, несколько крупных камней, чтобы птенец мог сидеть, травы и банку с водой. Впустили в клетку Гуля — так мы решили назвать его еще по дороге домой. К нашему удовольствию, птенец уселся на камень. Но чем его кормить? Что такой маленький мог есть и желать? Мы не знали. На положенные в ящик кусочки хлеба он, исследовав свое жилье, даже не обратил внимания. Александр Степанович пошел во двор, накопал червей. Пытались в дверцу рукой их ему дать. Не тут-то было, он схватывал больно за пальцы, по всем человеческим признакам злился, а червей не ел. Тогда мама посоветовала дать ему кусочек мяса. И, к нашему удивлению, он, имеющий не более нескольких дней от роду, с жадностью схватил его и проглотил. Дали еще мяса, он схватил его, норовя все-таки куснуть за руку. Когда возникла необходимость почистить клетку, оказалось невозможным его из нее вытащить: он дико бился о стенки ящика, шипел и кусался. Тогда Александр Степанович взял темный платок, просунул руку в клетку и накинул его на голову ошеломленной птицы. Закутав, он ее, барахтающуюся, вытащил из клетки. Такую процедуру приходилось проделывать до самого нашего отъезда на дачу в Старый Крым. Ястребок стал обрастать перышками, но по-прежнему был очень неуклюж, совсем как дикий подросток.<br />
<br />
Приехав через месяц по каким-то делам в Феодосию, мы услышали горькие сетования мамы, на попечение которой оставили нашего питомца, что он не дает ей жить. Чистить его клетку — для нее драма, кормить — не меньшая.<br />
<br />
Пошли посмотреть. Птенец стал красавцем. Гладкие блестящие перья, коричневатые, с темными рябинками, облегали его стройное, уже взрослое тело. Хорош был ястребок! Александр Степанович восхитился и умилился. "Нинуша, возьмем его в Старый Крым". — "Мне что ж, возьмем, но как наши квартирные хозяева посмотрят..." — "Уговорю".<br />
<br />
Повезли Гуля в клетке на извозчике в Старый Крым. Хозяева не протестовали. Подержали мы птицу в клетке с неделю, Грин и говорит: "Давай выпустим его на волю. Этакий гордый, красивый стал, ведь, должно быть, от клетки страдает". Торжественно поставили клетку на открытом месте, перед крыльцом. Александр Степанович отогнул проволочную сетку, и ждем, что будет дальше. Гуль, посверкивая глазами, сидит, не шевелясь, в дальнем углу клетки. Александр Степанович: "Гуль, Гуль, иди сюда!" Никакого внимания. Грин стучит по клетке сзади — Гуль не шевелится. Тогда он засунул руку в ящик, ловко схватил его поперек туловища и вытащил на божий свет. Ястребок потрепыхался в руках, изгибая голову в попытке куснуть державшую его руку, и затих. "Но ведь он летать-то еще не умеет", — спохватилась я. "Если ему пора летать, а по виду, уже пора, то он попробует летать, а там посмотрим. Он не вылетел сразу из клетки, потому что вырос в ней, в нем не заговорил еще врожденный инстинкт полета", — говорит Грин и сажает птицу на толстый сук абрикоса. Гуль озирается, как нам кажется, растерянно, затем перепархивает на соседний сук, с него на землю, не торопясь проходит два-три шага и, взмахнув крыльями, сразу поднимается на крышу дома. Мы дрожим от радостного возбуждения: Гулька уже умеет летать. Давно ли он был гол и беспомощен, как новорожденный младенец, а теперь птица взмыла в небеса. Посидев несколько минут на венце крыши, он взлетает вверх, делает два-три круга над нами и улетает. Становится на сердце и хорошо и грустно. Хочется услышать, как мечталось в прощании с чижами: "Прощайте, друзья!"<br />
<br />
Садимся на скамеечку в саду и обсуждаем несчастье не понимать языка птиц, зверей, цветов. День продолжается. Под вечер, еще засветло, сидя снова на той же скамеечке, слышим над головой какой-то резкий неизвестный звук. Поднимаем глаза и, о радость, — наш Гуль плавно спускается на гребень крыши. Этот резкий звук был клекотом ястреба, а в клетке он всегда молчал.<br />
<br />
Александр Степанович, как стрела, понесся в комнату, через мгновенье выбежал на открытую площадку перед домом, держа в вытянутой вверх руке кусок мяса, и стал звать: "Гуль, Гуль, Гуль!". Мы видели, что птица смотрит в нашу сторону, но не движется на его призыв. Грин положил мясо на землю, и мы оба отошли в сторону, в тень большого ореха. Птица не двигалась. Александр Степанович загоревал: очень хотелось ее накормить. Тогда он, подняв мясо, размахнулся и бросил его на крышу. Гуль вспорхнул и взвился в воздух. "Ах, Сашенька, напугали мы его, дурачка, он совсем улетит. Господи, как жалко!" — стонала я. Но видим: Гуль, потрепетав в воздухе крыльями, спланировал, схватил мясо и, усевшись на гребень крыши, стал терзать его. "Никогда бы я не подумал, что он вернется домой, — говорил довольный Александр Степанович, — такой дикарь и все-таки, видимо, привязался к нам. Ах ты, Гулюшка, милый! А летает-то как! Кто б подумал, что еще утром он не умел летать... Где-то он пропадал эти несколько часов?!" — радовался он.<br />
<br />
На следующий день Александр Степанович задумал приблизить Гуля к себе. Как только он снова появился на крыше, мы выдвинули скамью на открытую площадку. Грин сел спиной к крыше, которая нам представлялась резиденцией Гуля, на плечо себе положил кусок мяса и громко позвал: "Гуль, Гуль, Гуль!". И чудо из чудес: Гуль слетел с крыши и, покружив немного над самой головой Александра Степановича, схватил мясо, взвился быстро вверх и на крыше слопал его. Тут уж нашему блаженству не было конца. Да и действительно, разве не чудом было, что свободная дикая птица чуть не из рук человечьих взяла еду. В течение нескольких дней Грин терпеливо приучал его брать мясо из рук. И приучил, причем, и руки он не кусал, как в клетке, а выхватывал. Что заставляло Гуля прилетать и брать у нас еду, мы так и не понимали, не искали объяснений, но факту этому радовались сердечно. Зато мы часто слышали разговоры больных, находившихся в соседнем здании больницы, заслоненном от дома, где мы жили, густо разросшейся изгородью высокой сирени: "Какого черта они там Гулем зовут и нянчатся целый день: Гуль да Гуль. Ребенок, что ли, немой и глухой, и не ревет даже. И имя-то какое дурацкое придумали...".<br />
<br />
==== Несчастье с Гулем ====<br />
Ежедневно кормить Гуля стало для нас обычным. Крышу дома Гуль, видимо, облюбовал как жилье. Часто среди дня, не во время кормежки, мы видели его сидящим или на трубе или на гребне крыши.<br />
<br />
Однажды, отдыхая после обеда, услышали дикий вскрик птицы и глухую возню на железной крыше. Выскакиваем полуодетые во двор и видим на краю крыши у водосточной трубы кошку, борющуюся с дико бьющим крыльями Гулем, которого она держала за спинку в зубах. Александр Степанович, побледнев как полотно, схватил лежащий у крыльца веник и бросил его в кошку, громко крича. Веник попал кошке в голову, она выпустила из зубов птицу, которая плашмя упала наземь. Грин схватил ее. Тельце беспомощно повисло в его руках, глаза закрыты, Гуль бездыханен. В отчаянии и горе смотрим на него. Бедный ты Гуляшка, так глупо погиб. "А может быть, он в обмороке, — догадываюсь я, — давай помочим его водичкой". Мы не знаем, как обращаться с больными птицами, и обращаемся как с человеком. Осторожно льем из водопроводного крана на его голову студеную старокрымскую воду, Александр Степанович разжимает клюв, и я с пальца капаю птице в рот. Гуль глотает. "Жив, жив, дурачок", — шепчет Александр Степанович. Несем Гуля в комнату. Рву сочную траву, делаю гнездовье, и Александр Степанович кладет туда птицу. Она лежит пластом, беспомощно растопырив крылья. Слезы закипают в сердце, смотря на нее. Сидим перед нею на корточках. Наконец Гуль открывает глаза и не протестует, не барахтается, когда мы осторожно гладим его взъерошенные перышки. В этой тихости обычно строптивой птицы столько страдания, что я начинаю реветь. И глаза Александра Степановича подозрительно затуманились. Он берет Гуля и осторожно осматривает, ощупывает его. На спине, у шеи, где, видимо, кошка сзади схватила его врасплох, — две неглубокие ранки с запекшейся уже кровью, ножки целы, одно крыло в порядке, другое беспомощно повисло. На нем — кровавая полоса. Может быть, это результат падения, а, может быть, и кошкин зуб. Гуль упал с крыши набок. Птица терпеливо сносит осмотр, только раз дернулась, когда мы прижгли ранки йодом. Решаем вопрос: перевязать крыло или так оставить. Останавливаемся на том, что больному суставу нужна неподвижность, поэтому прибинтовываем крылышко к телу Гуля. Он всё терпит, даже ни разу не зашипел. Даем ему мясо — не трогает. Александр Степанович открывает клюв, и я капаю туда молоко. После всех этих процедур приношу камешек, довольно высокий, и ставим на него Гуля на лапки. К нашей радости, он стоит, шевелит головкой, посматривает на нас.<br />
<br />
"А как ты думаешь, может быть, ему лучше в корзинке лежать, ведь у него, должно быть, всё дрожит от слабости?" — спрашиваю я. "Попробуем", — говорит. Приношу корзиночку с травой, кладем туда Гуля, он начинает беспокойно вертеться. Непривычно ему куриное положение, и мы снова возвращаем его на камешек. Только камешек кладем на крышку ящика, вокруг посыпаем песочком, задвигаем вместе с птицей под кровать, спустив одеяло до полу. Это для того, чтобы было темно, так птицы спят. Мы хотим, чтобы Гуль спал как можно дольше. Утром со страхом заглядываем под кровать, жив ли наш питомец. Он жив, и глазки умно поблескивают нам навстречу. Когда мы вытаскиваем его установку на свет, он с любопытством вертит кругом головкой. Это не вчерашний беспомощный Гуль. Но, видно, в темноте он пытался стянуть с себя бинт, так как он на груди и сбоку висит клочками. Значит, бинт мешает ему. Александр Степанович разбинтовывает птицу — крыло беспомощно повисает. "Бинт все-таки не нужен, — говорит Александр Степанович, — птица инстинктом знает, что ей лучше".<br />
<br />
Неделю птица неподвижно стояла на камне. Часами мы держали ее меж колен, чтобы дать отдохнуть лапкам. Кормили всем, что нам казалось питательным: сырым и вареным мясом, рисом, макаронами, фруктами. Все птица глотала и сносила терпеливо. Больше всего из немясного ей нравились макароны. Схватит макаронину клювом и теребит в разные стороны. Против наших ласк, очень, правда, осторожных, но насыщенных нежными чувствами, Гуль не протестует, и сердца наши растопляются в любви к птице, в несчастье и болезни сделавшейся терпеливой к тому, что было прежде ее существу непереносимо.<br />
<br />
Через две недели Гуль бегал по комнате, волоча крыло по полу. Сначала оно висело совсем беспомощно, постепенно он стал его подтягивать ближе к туловищу, и у нас зародилась теплая надежда: а вдруг крылышко выздоровеет. Напрасная надежда. Оно не поправилось. Оно висело не столь беспомощно, как вначале, но было ниже здорового. Гуль научился перелетать с предмета на предмет, особенно, если его посадим высоко.<br />
<br />
Тогда он мог очень хорошо спланировать. Правда, однажды он смело "спланировал" с верхушки буфета прямо в тарелку с маслом. Чаще всё обходилось удачно. Он отлично бегал по полу, по деревьям, но летать, увы, не мог. Он сделался нашим дорогим другом, таким же молчаливым, как и мы, совсем ручным и бесконечно любимым Александром Степановичем, который вложил в него все свои нерастраченные отцовские чувства.<br />
<br />
==== Гуль дома ====<br />
Гуль выздоровевший, но оставшийся навсегда калекой: правое крыло слегка волочится, не дает возможности летать, сидит на жердочке на окне комнаты Александра Степановича. Поворачивая свою хищную головку на взирающих на него с любопытством прохожих, он выглядит маленьким серым старичком, довольно сердитым. Грин пишет за столом. Наконец, Гулю надоела улица, он, спрыгнув с жердочки на кресло, с кресла на письменный стол, взбирается на левое плечо Александра Степановича. Нахохлившись, удобно устраивается там и пускает белую полоску на его куртку, где уже отпечаталась, несмотря на ежедневную стирку, длинная известковая дорожка. Грин пишет, Гуль терпеливо, неподвижно сидит, почесываясь в те минуты, когда Александр Степанович закуривает. Тогда он протягивает птице макаронину. Со времени своей болезни Гуль любит макароны. Раньше он признавал только сырое мясо, которое так жадно хватал из рук, что окровавливал нам пальцы. В болезни же привык к вегетарианской пище, а по выздоровлении остался любителем макарон. Взяв макаронину в клюв, он теребил ее и в надобности подталкивал лапкой. Блюдце с несколькими подсохшими макаронинами всегда стояло на столе Александра Степановича.<br />
<br />
Гулю надоело лицезреть работающего Грина, он, видимо, захотел развлекаться. Тогда, склонив умную головку к его лицу, он осторожно захватывает клювом складку на его щеке и держит ее. Александра Степановича это радует. Вижу, как тепло блеснули его глаза. Он не шевелится. Подержав складку несколько мгновений, Гуль оставляет ее и старается как бы заглянуть в лицо. Добрая ухмылка кривит губы Александра Степановича. Он ждет продолжения. Тогда Гуль снова и крепче захватывает складку щеки или ухо и тянет к себе. Это означает, что Гуль хочет играть, ему надоела работа Грина. Александр Степанович хохочет, правой рукой нежно схватывает малое тельце птицы и, приговаривая: "Ах ты, мошенник этакий!" — опускает птицу на пол. В кармане у него шарики от моего бильярда. Он пускает их перед клювом Гуля, и птица, подпрыгивая, гоняется за ними. Мы все сердечно радуемся: и Александр Степанович, и я, и Гуль.<br />
<br />
==== Смерть Гуля ====<br />
1930 год в Феодосии. Холодный зимний ветреный день. Грин вынес Гуля во двор на прогулку, которая проделывается каждый день дважды, невзирая на погоду. Гуль весело бегает по шестам, их Александр Степанович расставил во дворе и меж деревьев. Он заставляет птицу слетать с верхушки шеста. Кособоко, но бойко она это проделывает. Так проходит полчаса, а если оба разохотятся и день хорош, то и час. Сладкая мечта Александра Степановича: упражнением привести крыло Гуля в такое состояние, чтобы он мог хоть немного летать самостоятельно. Гуль охотно подчинялся желаниям Грина, видимо, его птичьему телу это доставляло удовольствие. Так было и в этот день. После прогулки Александр Степанович, посадив Гуля на плечо, подымался по ступенькам довольно высокой лестницы, ведущей в кухню. Неожиданный сильный порыв ветра смахнул с его плеча нецепко державшегося Гуля прямо в стоявшую на крыльце миску с едой нашей собачки Кука. Это было одно мгновение, что Гуль пробыл в миске. Грин выхватил его, внес в комнату и, показывая мне совершенно мокрого Гуля, взволнованно спросил: "Что делать? Подумай, какая беда!".<br />
<br />
Я предложила немедленно обмыть птицу теплой водой от облепившего ее супа, а затем закутать в вату, чтобы ястребок не простудился. Александр Степанович согласился. Пока я ходила за водой, он держал птицу у теплой печки. Осторожно смыли клейкий суп, вытерли Гуля насухо и завернули в пласт ваты, оставив наружу только голову. Грин принес корзину для фруктов, сделали в ней гнездо из ваты и положили туда Гуля, как ребенка. Он водил головкой и посматривал на нас умными глазками, даже раз тюкнул клювом палец Александра Степановича. Мы очень боялись за его здоровье: холодная липкая ванна из супа для нежного, непривыкшего к воде птичьего тельца, могла оказаться смертельной. Каждые полчаса мы смотрели на него. Когда я обмывала Гуля, он выглядел очень несчастным, а потом в вате сидел, как нам казалось, согревшийся и милый. Вечером Александр Степанович вынул его из ваты, чтобы покормить. Перья выглядели глянцевитыми, но есть он не захотел и сидел на краю корзины как-то неуютно. Это нас встревожило. Мы рыхло взбили вату и положили снова Гуля в это теплое гнездо. Он покорно сидел, не проявив ни малейшего желания выбраться из него. Это нам тоже показалось ненормальным. Ночью вставали, смотрели. Он не менял положения, для него непривычного: обычно он спал на жердочке, поворачивал головку в сторону зажженной лампы. Утром Александр Степанович вынул Гуля из ваты и завздыхал: "Пропадает наш Гулюшка, посмотри, перья стали матовые и чуть топорщатся — значит, болен". Попробовали головку у клюва — горяча. Ни пить, ни есть птица не хотела, глазки стали мутнее и головкой не вертела, как накануне. Мы думали, что у Гуля воспаление легких, а как лечить — не знали и с горестью поглядывали на корзинку. Чтобы не тревожить его, мы не прикасались к нему, хотя сердце хотело погладить его перышки. Он сидел молчаливый (здоровый, как нам казалось, он духовно говорил с нами), не шевелясь и широко раскрыв черные глазки. Под вечер Александр Степанович предложил покормить Гуля насильно: "Надо же его силы поддержать, ведь второй день не ест". Решили поить молоком. Грин принес корзину в столовую, стал вынимать Гуля и, побледнев, сказал сдавленным голосом: "Ниночка, он, бедный, давно умер, совсем холодный. Бедная ты наша птица, страдалица, лишенная счастья летать. Наше ты дорогое утешение".<br />
<br />
Нас взволновала его тихая смерть, мы грустили о милой птице и об ушедшей о ней заботе. Похоронив Гуля под елочкой на Тепе-Оба, мы часто вспоминали его, вместе — до смерти Александра Степановича, а одна я — и до сих пор.<br />
<br />
Почему я написала о Гуле? Потому что рассказ Грина о нем не соответствовал действительности. Когда я спросила Александра Степановича: "Почему ты так написал?" Он ответил: "Мне хотелось, чтобы так случилось..." Ну, а мне хочется, чтобы было видно, сколько души и заботы вложил Александр Степанович в Гуля.<br />
<br />
=== Наш Кук ===<br />
Стоим в книжной лавке, выбираем книги. Вдруг Александр Степанович оборачивается с возгласом: "Да что там?!". Нагибается и поднимает маленького черного с белым щеночка. Он взъерошен, грязен и, видимо, еще не вполне зряч: глаза подернуты голубоватой пленкой. Грин держит его в ладонях, он трясется и попискивает. "Чувствую: что-то мокрое и шершавое касается моей ноги, — говорит Александр Степанович, — а это он, прохвостик, облизывает мою пятку (Грин был в сандалиях). Совсем дурачок маленький, и откуда же сюда приполз?"<br />
<br />
Понесли щеночка домой. По дороге рассмотрели, что он не только невероятно грязен, словно на помойке валялся, но и полон клещей. Сначала Александр Степанович начал его кормить куском котлеты. Песик нюхает, трясется, облизывает, но не ест. А молоко стал лакать — жадно, захлебываясь, должно быть, давно голодал. После еды Грин вымыл его в теплой воде с мылом и напоследок — отваром табака, чтобы изгнать клещей. И сколько же их вышло! Положили песика на подстилку у побеленной стенки, так от клещей она на метр как черным горохом покрылась. А песик спал.<br />
<br />
Грудка, пятно на лбу, кончики лап и хвоста были белыми, а сам черный. Ничего себе щеночек, уютненький. Пол? Александр Степанович посмотрел и говорит: "Мужик". Решили назвать Кук, в честь путешественника.<br />
<br />
В один из первых дней своего у нас пребывания Кук привел Грина в восторг: он что-то лопал из своей мисочки, стоявшей у кухонной двери. Мы, сидя на скамейке, забавлялись его чмоканьем и чавканьем. Вдруг, как камешек, откуда-то с крыш, низко, над самой землей, порхнула птичка. Кук молниеносно подпрыгнул и схватил ее. Это мгновение было великолепно: и бравая поза щеночка, и бьющаяся у него в зубах птичка.<br />
<br />
Грин стал отнимать птичку. Кук заворчал, не отдавая. А когда Александр Степанович все-таки отнял ее, Кук смотрел на него оторопело и сердито. Грин восхитился: "Ясно, охотничья собака! Чудесная породистая охотничья собака, так рано проявились инстинкты... Ай да, Кук! Удружил!"<br />
<br />
Из Кука выросла хорошая дворняга, среднего роста, добродушная и шаловливая. Вскоре выяснилось, что он не "мужик", а "баба", но мы так привыкли его звать Кук, что "Кука" не получалось. Грин учил его разным фокусам: Кук плакал, "стыдился", закрывая морду обеими лапами, просил, сложив передние лапки, умирал, ел арбузы, выплевывая семечки, гонял всех соседских кур от небольшой клумбы цветов, росших у кухни и кокетничал с дворовыми собаками.<br />
<br />
Он жил у нас около двух лет, увязываясь за нами в дальние прогулки. Уходя в город, мы запирали его в комнате, так как иначе за нами по улицам следовал собачий хвост. Однажды мать встретила нас сообщением, что Кук оторвал почти весь хвост у одной из соседских кур, и мальчишки, в отместку, разбили ему камнем лоб.<br />
<br />
Кук лежал, мрачно посапывая и положив голову на лапы. На лбу, меж глаз, была большая кровоточащая рана. Мы повели собаку к жившему недалеко ветеринару. Он перевязал голову Кука, дал нам лекарства и научил, что делать дальше. Грин сердито ворчал по адресу мальчишек, и я видела, что ему очень жаль Кука: он всё время ласково, как бы успокаивая, поглаживал его по спине. Мы стали лечить Кука, он скоро выздоровел и снова стал бегать по двору, загнув хвост калачиком.<br />
<br />
В 1930 году глубокой осенью мы переезжали в Старый Крым. Грин пошел пешком с подводами, нагруженными нашим хозяйством. И Кук с ним. Я и мать поехали на автобусе, и через несколько часов мы на новой квартире встретили наших усталых путешественников. День был осенний, слякотный, чуть моросило. Александр Степанович и Кук были по уши в грязи.<br />
<br />
"Где же это вы так уходились?" — спрашиваю. "Я-то, естественно, — говорит Грин,- шел, не отставая, от подвод, а проезжие машины, в том числе и та, которая тебя везла, усердно обливали меня грязью. Ну а Кук — это же сумасшедший пес. Он с превеликим удовольствием всё время бегал по степи в сторону от дороги, обнюхивал все канавы, облаял все машины и подводы и выдохся только на подходах к Старому Крыму. Тогда, повеся голову и хвост, высунув язык, поплелся за мной спокойно".<br />
<br />
Кук стал неотъемлемой частью нашего существования. Длительное его отсутствие сразу вызывало наше беспокойство: где он? Не раздавила ли его машина, не забрала ли собачья будка? А ошейник... Горе было его надеть. Надевали тоненькие — он сразу срывал их лапой. И так жалобно, обиженно смотрел, когда мы надевали на него новый... И снова срывал. Надели широкий, его сорвать не смог, но долго, неуклюже мотал головой, пока не привык. Сторожем был чутким, и мы на ночь клали ему подстилку у парадных дверей.<br />
<br />
Наступил 1931 год. Тяжелый, голодный для нас и для всего Крыма. Свою скудную пищу мы делим на четверых. Грин заболел и слег надолго. Жили мы уже не в доме Зенькович , а на Октябрьской улице, дом 51, у Евдокии Афанасьевны Власенко . Мама как-то говорит мне: "Понаблюдай за Куком". И что же я вижу: бежит Кук по саду и натыкается на дерево, взвизгивает и бежит дальше; наливаю ему еду и зову — он подбегает, тычется мне в ноги, нюхает землю. "Кук, ешь!" — он вертит головой в разные стороны, а миску найти не может — она стоит метрах в пяти-шести. "Да ведь Кук-то ослеп",- говорю я маме, и сердце сдавливает тоска. Стала следить за собакой. Да, ослеп наш бедный Кук! К его миске подбегают чужие собаки, сжирают его еду, а он даже не видит этого. Иногда они отгоняют его от миски, а он рычит и... отходит. Ударяется о двери, о деревья. В комнате Грина я слепоты собаки не заметила, так как он сразу от двери подбегал к кровати Александра Степановича, ласкался к нему и ложился на прикроватный коврик.<br />
<br />
Рассказала Александру Степановичу. Он загоревал — очень мы Кука любили. Стал наблюдать за ним. Прибежит Кук в комнату, Грин бросит какой-нибудь предмет и кричит: "Кук, подай!" Прежде, бывало, Кук стрелой кинется и подносит вещь или палку, а теперь бегает кругом по комнате, нюхает пол, ударяется о мебель, а брошенного — не видит. "Вот ты, песик мой, заболел, как и хозяин твой", — сказал Александр Степанович и через несколько дней велел мне сводить Кука к ветеринару. Ветеринар осмотрел его, расспросил о болезнях, не был ли он сильно бит. Но Кук был бит, вернее, сильно ударен в лоб, один раз в своей жизни, три с половиной года назад. После этого он никогда не приходил домой со знаками насилия или побоев.<br />
<br />
Диагноз ветеринара был: темная вода — собака еще видит, но очень-очень слабо, скоро совсем ослепнет. Выздоровления не бывает. С этим я и вернулась к Александру Степановичу. Он помрачнел и молча лежал до вечера. Вечером, когда я села на скамеечку возле него, чтобы продолжать чтение нравившегося ему романа Майкла Арлена "Зеленая шляпа", он сказал мне: "Целый день, Нинуша, думаю о Куке. Мучаюсь. Представляю его совсем слепым. Очень уж это страшно. Кука необходимо умертвить. Сведи его завтра к ветеринару, пусть он сам сделает всё, что полагается. Это человеколюбиво, а не жестоко. Слепым быть страшно не только человеку, но и животному. Животному, может быть, еще страшнее, так как слепое оно беспомощнее человека".<br />
<br />
Я запротестовала: душа моя не мирилась с насильственной смертью Кука, к которому мы оба были так сердечно привязаны. Долго Александр Степанович доказывал мне необходимость этого действия. Я обещала всегда ухаживать за Куком, как за ребенком. Все мои возражения он разбивал: "Пойми же, Нинуша, что смерть для Кука будет облегчением: слепой, но еще сильный, он будет бегать, расшибаться, не понимать, почему это, страдать, и в конце концов какая-нибудь телега его раздавит. Ты, жалея Кука, жалеешь себя, свою душевную боль от неестественной, как тебе представляется, разлуки с ним, а не его, бедного пса. Пожалей его, как бы ты пожалела себя, и отведи его завтра к ветеринару. Ты думаешь, мне не больно? Больно, больно..."<br />
<br />
На следующее утро я повела Кука к ветеринару, попросила его исполнить задание Грина. Ветеринар, пожилой человек, сказал: "Разумно, разумно ваш муж пожелал. Сделаю так, что пес ни мгновения не будет страдать. Пришлите только какого-нибудь мальчишку закопать его". Когда я утром, уходя, сказала Александру Степановичу, что поведу Кука к ветеринару, он посмотрел на меня: "Веди, Нинуша. Я уже вчера с ним расстался. Я и себя жалею. Сознание, что Кук слепнет, терзало бы меня безмерно. Веди же его скорее..." В романе "Джесси и Моргиана" наш Кук прыгает у забора.<br />
<br />
=== Отношения с эпохой ===<br />
Грин, доведенный до отчаяния РАППом, в августе 1930 года пишет Горькому, уже вернувшемуся из Италии, очень тяжелое письмо. Рассказывает о своих мытарствах по издательствам и торговым секторам. В те времена торговый сектор разрешал издательству печатать того или другого автора. В одном из секторов ему, наконец, и сказали прямо: "Вы не отражаете эпоху, и эпоха в нашем лице мстит вам..."<br />
<br />
В письме к М.Горькому Грин с горечью говорит: "Если бы альт мог петь тенором, бас — альтом, а дискант — фистулой, торгсектор ГИЗа всегда имел бы подходящий унисон. Что это? Это нечто большее, чем коммерция...".<br />
<br />
Ответа Александр Степанович не получил. И решил, что письмо не дошло до Горького, так как благородной привычкой Горького было отвечать на все письма... Через год Грин тяжело заболел. Положение было катастрофическое: голодал весь Крым. Тогда Александр Степанович снова написал Горькому, прося материальной помощи, возможности издать "Автобиографическую повесть". Ответа от Горького опять не получили, но получили договор на повесть от Ленинградского товарищества писателей .<br />
<br />
С душевным страданием и отвращением писал Грин свою "Автобиографическую повесть". Нужда заставляла: в то время его не печатали. Политцензура сказала, что больше одного нового романа в год ничего напечатано быть не может. Переиздания не разрешались. Но и эту книгу душевного страдания и вновь в писании ее переживаемых горестей своей трудной молодости Александр Степанович недописал. Уже не было физических сил.<br />
<br />
И когда издательство прислало договор для подписи не с заглавием книги, данным Грином, он, больной, ухмыльнулся: "Боятся смелости или думают, что читатель усомнится, настоящая ли это автобиография. Людишки... Ничему не верят и даже моей болезни".<br />
<br />
Еще в Феодосии у него был задуман самый большой, как он говорил, из его романов — "Недотрога". Сюжет его он мне рассказал весной 1930 года. Его он перемалывал и обламывал, начиная и сжигая начала. Ему хотелось, чтобы даже костяк сюжета звучал как песня, хотелось, чтобы он был еще лучше "Бегущей", тем более что он брал тему, всегда его глубоко волновавшую: о душевной тонкости некоторых людей, очень малого их количества, об их незримом, как бы рыцарском орденстве. Он кипел желанием начать работать, говорил, что руки его просят пера, что он так наполнен романом, что без труда напишет двадцать листов в четыре месяца, и с января он, головой ручается, начнет работать. Мысли о "Недотроге" записывались, но сюжет оформлялся туго. "Не могу понять, в чем дело, — размышлял Грин, — обдумываю, всё ясно вижу; ясно и правильно. Начинаю писать — нет внутренней стройности. А тема глубоко меня волнующая, большая. Таких недотрог много, только они прячутся, незаметны и часто прекрасны, как чудо-цветы".<br />
<br />
"Непонятное" Александра Степановича был рак и невозможность печататься. Рак уже начал разъедать его физическую сущность, ослабляя ум, воображение, а невозможность печататься угнетала его дух, сознание своей человеческой и писательской нужности. Но мы не знали об этом. Уже безнадежно больной, Грин всё еще думал о "Недотроге". Когда становилось ему получше, радовался новым возникающим мыслям. Когда не давались ему мысли, говорил: "Нет чувства, что кому-то я это рассказываю: недотроги мои закрыли глаза и спрятались. Остались лишь мухи и короли". В 1924 году, еще до отъезда из Петрограда, Александром Степановичем был задуман и начат роман "Король мух". Порядочно было написано заметок. Как крысы в "Крысолове" довлели над всем, что человеку было нужно, олицетворяя собою для Грина нечто реальное, так и в начатом, но не написанном романе "Король мух", эту же мрачную и сильную роль играли мухи, плодясь, распространяясь, заражая и уничтожая всё человечное, прекрасное.<br />
<br />
Если память меня не обманывает, то в 1925 году, получив от "Огонька" предложение дать первую главу романа двадцати пяти писателей, Грин дал именно начало "Короля мух" .<br />
<br />
В декабре 1931 года Александр Степанович сказал мне: "Теперь "Недотрога" легла во мне ясно, все туманности исчезли; как только чуть больше наберу сил — начну писать". Это было через месяц после снижения температуры, терзавшей его почти три месяца. А затем началась раковая адинамия, не давшая ему возможности "набрать силы". О "Недотроге" Грин заговорил вдруг в конце мая. Говорил, что в те дни, когда он чувствует себя здоровее, иногда пробегают в мыслях сцены из "Недотроги", и они так сильны и хороши, что он даже про себя улыбается. "Вот когда окончательно она выкристаллизовалась у меня. Кто бы мог подумать, что в болезни это сделается".<br />
<br />
И когда за месяц до смерти он переехал в свой домик, и я рассказала ему, как его купила, он радовался и говорил: "Вот здесь-то я и напишу свою "Недотрогу", под этим орехом, как в беседке. Это будет наш рай".<br />
<br />
Увы, за месяц до конца дней своих... Теперь думаю я: почему "Недотрога" не писалась? Ведь Александр Степанович обдумывал ее давно. И думаю: мы были очень несчастны в те годы, редко-редко радовались наши души, и будущее было темно-темно. Грину было душно, не хватало духовного простора, без которого он, настоящий писатель, не мог писать и видеть радости так любимого им мира.<br />
<br />
== Грин и Богаевский ==<br />
Не помню, когда и где познакомились мы по приезде в Феодосию с Константином Федоровичем Богаевским, художником. Видимо, у Волошина в Коктебеле.<br />
<br />
Константин Федорович — культурная persona grata Феодосии, как Максимилиан Волошин — Коктебеля. Все писатели, поэты, художники и актеры, приезжая на Восточный берег, бывали гостями того или другого. Внешне они были весьма различны. Худенький, небольшого роста, всегда изящно одетый, серьезный Константин Федорович ничем не был равен красной рыжеволосой туше Волошина, плотоядной и чувственной. И жили они по-разному. Богаевский — на Карантине, в Феодосии, в низеньком длинном старинном домике в глубине заросшего зеленью двора, комфортабельном и изящно уютном, и в великолепной, полной света, воздуха и настоящих произведений искусства, мастерской. Максимилиан Волошин — на берегу моря в Коктебеле, в шумном, экстравагантном Доме отдыха московских писателей , бывшем своем доме, где он имел для себя лично две комнаты и кабинет-библиотеку.<br />
<br />
Мы бывали у Константина Федоровича редко, но с удовольствием. Он был спокойный, очень интересный собеседник. За внешней благовоспитанностью настоящего его отношения к нам мы сначала не замечали. За нашу жизнь в Крыму он один или с женой Жозефиной Густавовной был у нас раз пять. Однажды мы обедали у них. Кроме нас, было несколько человек гостей. Было интересно и весело. Александр Степанович сидел на другом конце стола, крепко подвыпил. И, как всегда, выпив, стал чрезвычайно общителен, вмешивался в отдельные разговоры, чем-то преувеличенно громко хвастался, настойчиво требовал к себе внимания. Я спокойно продолжала разговор с соседями, делая вид, что я ничего не замечаю, хотя видела и слышала всё. Видела, что хозяева напряжены, нервничают, и про себя тихонько смеялась: "Ждут, что Александр Степанович потянет со стола скатерть, начнет бить посуду и прочее в таком роде, чем их головы про него начинены".<br />
<br />
Пообедали, пили кофе. Грин просил у Константина Федоровича еще вина, тот отказал. Грин негромко выбранился. Некоторые гости стали прощаться. Я подошла к Александру Степановичу, предложив ему тоже идти домой. Он сразу же весело и любезно согласился, и мы ушли. Я ничего ему не сказала про напряжение хозяев и любопытство гостей к его поведению. Любопытство было, это я видела по осторожно бросаемым друг другу взглядам. Не сказала, считая, что если за обедом подается достаточно вина, то надо ожидать и подвыпивших, и что если бы подвыпившим был не Грин, а кто-либо другой, то приняли бы это как обычное явление и не делали бы больших глаз.<br />
<br />
Через несколько дней встречаю Жозефину Густавовну. Как всегда, любезная и приветливая, она выразила удивление моей "выдержке" у них за обедом. "На вашем лице не было никаких следов волнения", — сказала она. "Чему же мне было волноваться?" — спрашиваю. "Но Александр Степанович был прямо неприличен, совсем пьян. Мы так волновались". Внутренне я очень рассердилась, но внешне спокойно сказала: "Вы, приглашая нас, Жозефина Густавовна, знали, что Александр Степанович пьет; обед был с вином, следовательно, подвыпивший Александр Степанович — последствие законное. Вы же, видимо, смотрели на это как на опасное и любопытное зрелище, и оно было бы еще пикантнее, если бы с другого конца стола к Александру Степановичу стала бы испуганно взывать взволнованная жена: "Саша, не пей, тебе вредно. Пойдем домой!", и из глаз ее ручьем лились бы слезы. Для меня у вас за обедом Александр Степанович не был пьян, а потому мне и волноваться было нечего. Мне у вас было интересно и занимательно". С тех пор наши отношения похолодели, но не разорвались.<br />
<br />
У Грина уже роилась и жила в воображении "Недотрога", как пришли мы однажды к Богаевским. Константин Федорович был в мастерской, и мы пошли туда. Он рисовал. На полотне была начатая картина, одну из деталей которой — обрыв скалы — Богаевский в этот момент отделывал. Мы хотели уйти, увидев это, но он приветливо нас задержал. Уютно расселись в красивой мастерской. Зашел разговор о реальности передаваемого живописцем, о значении хорошей техники, об умении некоторых художников как бы чуть отделить изображаемое от реального, тем особенно обострив его. Грин рассказал Константину Федоровичу, что в задуманном им новом романе или, если не подойдет, то в каком-либо будущем рассказе должна фигурировать картина, изображающая каменный выступ скалы, вернее, пропасти. Глубина и обрыв зрителю не видны, видна только покатость, приближающаяся к краю бездны. В край вцепились руки повисшего над пропастью человека. Сам человек не виден. Видны руки. В этих крепко вцепившихся в каменистый край пропасти руках должны быть выражены предсмертное отчаяние, безнадежность и пламенная жажда жизни гибнущего человека. "Может ли живопись это выразить?" — спрашивал Александр Степанович Богаевского. И будет ли это искусством, рассуждали они оба. На прощанье художник обещал вскорости показать свою новую картину "Утро". Он заканчивал ее. "Пока не закончу — не покажу. В ней как раз есть нечто от нашего разговора о некоем сдвиге реального".<br />
<br />
Мы были в Москве, когда Богаевский закончил "Утро" и прислал его в Москву на выставку. Услышав об этом, мы сразу же поехали ее посмотреть. Входим в первый зал выставки, и навстречу нам встает ясное видение тихого летнего крымского утра. Рассветное дыхание задумчивых скал, озаренных первыми чистыми лучами восходящего солнца, тающая ночная прохлада их складок и листвы гигантских деревьев, голубизна небес и тихой воды. "Хорошо, как в сказке", — воскликнули мы одновременно. "Он прав, — сказал Александр Степанович, продолжая любоваться "Утром", — это в чистоте своей чуть нереально и бесконечно пленительно".<br />
<br />
Несколько дней мы жили под обаянием "Утра", вспоминая все подробности его.<br />
<br />
Мы жили в Феодосии бедно. Квартира была достаточная, не теснились, изолированная от других жильцов; всегда старались жить замкнуто. Меблирована же она была крайне скудно, только самым остро необходимым. Не было денег ни на украшения, ни на картины, ни на ковры, ни на что такое, что создавало бы комфортабельный уют. Стены всех комнат были голы. Только в комнате Грина висел мой портрет работы Куликова, а в спальне — портрет Александра Степановича его же работы. И всё. В 1927 году, когда Грин пригревал этого самого Куликова, мы тратили первые полученные деньги от издательства "Мысль", купившего Собрание сочинений Грина, и считали себя будущими богачами. Расставаясь с нами, Куликов предложил Александру Степановичу купить четыре этюда прудов, заросших деревьями и камышами. Этюды нам не понравились, хотя чем-то и напоминали любимое Токсово, но отказаться Грин постеснялся. Говорит: "Понимаешь, Нинуша, он здорово нуждается. В долг ему просить неловко, отдавать-то ему всё равно нечем, а милостыни не хочет. Придется купить".<br />
<br />
Привезя их домой, в Феодосию, решили ими прикрыть большую голую стену столовой.<br />
<br />
Приходит к нам Богаевский с каким-то знакомым почитателем Грина. Входят вслед за Александром Степановичем в столовую и идут в его комнату, а я в этот момент, вне поля их зрения, вхожу со стороны кухни. Богаевский, кивнув на этюды, делает гримасу, его спутник презрительно двигает плечом. Это за спиной Александра Степановича. Одно мгновенье. Я сразу же возвращаюсь обратно в кухню и не выхожу к гостям. По уходе их взволнованно рассказываю Александру Степановичу о неблаговоспитанности Богаевского, всегда такого будто бы тонкого человека. Он утешает меня: "Не из-за чего, Нинуша, волноваться. Богаевский — человек состоятельный, может иметь всё хорошее, оба они с женой стары. Могли бы жить и прожить на имеемое. Он художник определенного стиля, оригинального стиля. Это не мешает ему рисовать чуждый его манере творчества Днепрогэс. Днепрогэс — это стиль других художников, это, я назвал бы, производственный, индустриальный пейзаж. Но это не для Богаевского. Он же рисует. Чем диктуется это? Жадностью и тщеславием, желанием пользоваться удобствами и известностью. Мы с тобой бедны. Эти жалкие этюды — единственное украшение нашей нищей квартиры. Наша красота — вся в наших книгах, и мы богаты тем, что ради жизненных удобств ничем не поступились в своем представлении прекрасного и честного к тому виду искусства, который живет в уме и сердце. Когда-нибудь это поймут, а нервушки, дружок, тратить не стоит".<br />
<br />
Наступили для нас дни жестокой нужды. Александр Степанович стал пить. Пил даже в Феодосии. Иногда, шатаясь, пьяненький брел домой. Как-то в Феодосии он прогуливался с Богаевским по привокзальному бульварчику. Присели отдохнуть, и Богаевский неожиданно, так как разговор не вел к тому, говорит: "Как жаль, Александр Степанович, что вы не можете сдержать себя, даже, шатаясь, пьяный, ходите по улицам. Вы компрометируете себя..."<br />
<br />
Впоследствии Александр Степанович рассказал мне, что на эти слова так в нем вскипел гнев, что в первую минуту ему бешено захотелось ударить художника, и он задохнулся в словах, стремившихся вырваться из его уст. Но спасительный разум все-таки удержал его руку, и он, трясясь от сдерживаемого возбуждения, сказал: "Я думал, Константин Федорович, что вы более тонкий человек. Вы в благополучии своей отрегулированной, обеспеченной и аккуратной жизни забыли, что души и жизни человеческие различны. И что на дне кое-что иногда бывает виднее. Меня осуждать может только моя жена, которая — мой ангел-хранитель, а на всех остальных мне наплевать..." Встал и, не прощаясь, ушел. Домой пришел мертвенно бледный. Это был признак очень глубокого потрясения. После этого Александр Степанович не хотел больше встречаться с Богаевским. Переезжая в Старый Крым, мы не зашли проститься с ними.<br />
<br />
Как-то июньским вечером 1931 года мы сидели в садике своей квартиры на Октябрьской улице. Видим: в калитку входит чета Богаевских. Оказывается, они приехали к своей старокрымской родственнице и решили навестить нас. Гости есть гости. Пошли в комнату Александра Степановича, зашли и в две другие. "Какая у вас изумительная чистота и порядок", — заметила, уходя, Жозефина Густавовна. "Это единственное украшение нашей бедности", — сказала я, внутренне отвечая на гримасу Богаевского в прошлом.<br />
[[Категорія:Олександр Грін]]</div>Властарьhttp://krymology.info/index.php?title=%D0%92%D0%BE%D1%81%D0%BF%D0%BE%D0%BC%D0%B8%D0%BD%D0%B0%D0%BD%D0%B8%D1%8F_%D0%BE%D0%B1_%D0%90%D0%BB%D0%B5%D0%BA%D1%81%D0%B0%D0%BD%D0%B4%D1%80%D0%B5_%D0%93%D1%80%D0%B8%D0%BD%D0%B5_(%D0%9D.%D0%9D._%D0%93%D1%80%D0%B8%D0%BD)_%D0%A0%D0%B0%D0%B7%D0%B4%D0%B5%D0%BB_%D0%BF%D0%B5%D1%80%D0%B2%D1%8B%D0%B9Воспоминания об Александре Грине (Н.Н. Грин) Раздел первый2023-09-26T03:17:07Z<p>Властарь: Новая страница: «{{Отексте |КАТЕГОРИЯ=Биография | НАЗВАНИЕ =Воспоминания об Александре Грине | ПОДЗАГОЛОВОК = | АВТОР = Нина Николаевна Грин | ИСТОЧНИК = | ПРЕДЫДУЩИЙ = Воспоминания об Александре Грине (Н.Н. Грин) | СЛЕДУЮЩИЙ = Воспоминания об Александре Грине (Н.Н. Грин) Ра...»</p>
<hr />
<div>{{Отексте<br />
|КАТЕГОРИЯ=Биография<br />
| НАЗВАНИЕ =Воспоминания об Александре Грине<br />
| ПОДЗАГОЛОВОК = <br />
| АВТОР = Нина Николаевна Грин<br />
| ИСТОЧНИК =<br />
| ПРЕДЫДУЩИЙ = Воспоминания об Александре Грине (Н.Н. Грин)<br />
| СЛЕДУЮЩИЙ = Воспоминания об Александре Грине (Н.Н. Грин) Раздел второй<br />
| СОДЕРЖАНИЕ =Воспоминания об Александре Грине (Н.Н. Грин) оглавление<br />
| ЧАСТЬ =Раздел первый<br />
}}<br />
<br />
== ПЕТРОГРАД ==<br />
==== Знакомство ====<br />
В 1918 году, в начале зимы, я работала в газете "Петроградское эхо" у Василевского (He-Буквы) , там впервые увидела Александра Степановича и познакомилась с ним. Мне он сначала показался похожим на католического патера: длинный, худой, в узком черном с поднятым воротником пальто, в высокой черной меховой шапке, с очень узким, как мне тогда показалось, извилистым носом. Очень бледен и, в общем, некрасив. Все лицо изборождено крупными и мелкими морщинами. Но, всмотревшись в это лицо, не хотелось отрываться: находились в нем новые и новые черты, привлекавшие внимание и раздумье. Иногда казалось, что за этими чертами плещется пламя.<br />
<br />
Руки у Александра Степановича были большие, широкие. Рукопо-жатие хорошее, доверчивое. Рукопожатию он придавал значение, говоря, что даже наигранно искренняя рука всегда себя выдаст в рукопожатии. Глаза его имели чистое, серьезное и твердое выражение, а когда задумывался, становились как мягко-коричневый бархат, как дорога в глубь существа, и никогда ничего хитрого или двусмысленного во взгляде.<br />
<br />
Голос у него был баритонального оттенка, глуховатый. Никогда не кричал. Если, очень редко, доходил до бешенства, то смертельно бледнел, говорил редкими, с паузами, словами, сдавленным глухим голосом. Никогда "не играл" голосом. Всегда прост. Александр Сте-панович редко смеялся, но дома, без посторонних, улыбка довольно часто появлялась на лице, смягчая суровые линии рта.<br />
<br />
23 мая 1918 года, прощаясь со мной у памятника "Стерегущему" в Петрограде, Александр Степанович сказал мне, что приедет в тот город, где буду я, и подарил мне нежные стихи:<poem><br />
Когда, одинокий, я мрачен и тих,<br />
Скользит неглубокий подавленный стих,<br />
Нет счастья и радости в нем, глубокая ночь за окном...<br />
Кто вас раз увидел, тому не забыть,<br />
Как надо любить.<br />
И вы, дорогая, являетесь мне,<br />
Как солнечный зайчик на темной стене.<br />
Угасли надежды,<br />
Я вечно один,<br />
Но все-таки ваш паладин.</poem><br />
Как хорошо, что не приехал: тогда или погиб бы, или был бы мне далек и чужд. Необходимо было каждому из нас отмучиться отдельно, чтобы острее почувствовать одиночество и усталость. А встретились случайно снова, и души запели в унисон.<br />
<br />
==== Встреча на Невском ====<br />
1921 год, январь. Мрачная, усталая, иду я по Невскому, недалеко от Садовой улицы. Мокрый снег тяжелыми хлопьями падает на лицо и одежду. Мне только что в райсовете отказали в выдаче ботинок. В рваных моих туфлях хлюпает холодная вода, оттого серо и мрачно у меня на душе. Надо снова идти на толчок, что-нибудь продать из маминых вещей, чтобы купить хоть самые простые, но целые ботинки, а я ненавижу ходить на толчок продавать. Ездить же на работу в село Рыбацкое (я медсестра в тамошней больнице) в мокрой обуви опасно. У меня уже был плеврит.<br />
<br />
День сер, на душе серо, и все встречные кажутся мне озябшими, серыми, несчастными. Равнодушно скользит по ним глаз. Неожиданно среди этих, одинаковых, мелькнуло вдали что-то знакомое. Вглядыва-юсь: высокий пожилой человек в черном зимнем пальто идет мне на-встречу, тоже всматриваясь в меня. Не вспомню, кто это, но где-то часто его видела, и, уже поравнявшись, сразу вспоминаю и вскрикиваю: "Алек-сандр Степанович?!" И одновременно он: "Нина Николаевна! Выли это?!" - "Я, я самая... вот-то неожиданная встреча!" - "А я издали вас узнал, но глазам не верю, ведь думал, что вы погибли..." - "Нет, слава Богу, жива, но узнать, конечно, трудно. Вас я еле вспомнила".<br />
<br />
Поговорили несколько минут. Я торопилась на поезд и стала про-щаться. "Нина Николаевна, я не хочу, чтобы вы снова пропали для меня. Ведь мы старые знакомые, и у нас найдется что порассказать друг другу. Где вы живете?" Я рассказала, что живу с овдовевшей матерью в Лигово , а на работу езжу через Петроград в село Рыбацкое через двое суток на третьи. Александр Степанович записал мой адрес и дал мне листочек со своим. "Я живу в светлом и теплом Доме искусств , вы ездите часто через Питер. Не починитесь, отнеситесь к моей просьбе по-дружески просто и зайдите ко мне в свободную минуту. Если в течение недели вас не будет, я буду вас искать. Дома я всегда, это сегодня редкий случай, что я вышел в издательство". Я пообещала, и мы расстались.<br />
<br />
"Расставшись с тобой, — рассказывал позже Александр Степанович, — я пошел дальше с чувством тепла и света в душе. "Вот это наконец-то она", — думал я".<br />
<br />
Моя рука долго чувствовала хорошее рукопожатие Александра Степановича, как будто она попала в теплое доброе гнездо. А я жила сурово и тяжело в те годы. Встреча же эта что-то растопила в моем сердце, и на работе было мне хорошо вспоминать ее.<br />
==== В одну из встреч ====<br />
"Нина Николаевна, вы меня как писателя совсем не знаете?" — в одну из наших нечастых встреч спросил Александр Степанович. "Нет, немного знаю. Прежде всего, я знаю вас по некоторым стихам, которые вы печатали в журналах и в "Эхо" , а кроме того, у меня была встреча с вами в 1919 году в одном маленьком городке. Я нашла в библиотеке книгу ваших рассказов, прочла ее, и было чувство, что я встретилась со старым, хорошим другом". — "И все же всего меня вы не читали. А если прочтете, будете лучше и знать, и понимать меня. Я ведь не очень о себе разговорчив".<br />
<br />
И Александр Степанович дал мне четыре тома своих рассказов. Недели через две я их ему вернула. "Ну, каково ваше впечатление от моих книг?" — спросил Грин. Я много думала о них, об этом пожилом, суровом на вид человеке, писавшем такие нежные, красивые, полные света рассказы. Но на его вопрос я чувствовала, что не сумею ответить так же прямо и коротко, как я была спрошена. Поэтому и сказала: "Александр Степанович, я умею чувствовать, но не умею оформлять свои мысли словесно. Мне было хорошо, когда я читала их. Не всё понятно, так как я очень невежественна, но хорошо. Когда-то в детстве я читала сказку о девочке, крошечной, с ноготок, плывущей по лесному ручью в лепестке розы. Тогда мне очень хотелось быть этой девочкой. Читая ваши рассказы, я вспомнила свое детское желание, и мне казалось, что оно исполнилось. Вот и всё. Ничего, что я так сказала?" Он молча встал с кресла и, низко склонясь, взял мою руку и крепко поцеловал ее.<br />
<br />
На вопрос Александра Степановича о том или ином прочитанном месте романа или рассказа, я не всегда умела ответить ясно: для этого мне требовалась некая остановка внутри. И я отвечала ему неясно, неорганизованно, но он всегда умел в моих словах увидеть настоящий ответ, который появился бы при внутренней остановке.<br />
==== Легенды ====<br />
Много легенд распространялось про Грина при его жизни, и часто даже людьми, достаточно хорошо его знавшими. Так, впервые, задолго до того, как я стала женою Александра Степановича, в 1918 году, в Петрограде, мне рассказывала, и совершенно серьезно, о нем Клавдия Владимировна Рукавишникова, жена поэта Ивана Рукавишникова, моя в то время добрая знакомая: "Нина Николаевна, к вам неравнодушен Грин (я не подозревала об этом). Берегитесь его, он опасный человек: был на каторге за убийство своей жены. И вообще прошлое его очень темное: говорят, что, будучи матросом, он где-то в Африке убил английского капитана и украл у него чемодан с рукописями. Знает английский язык, но тщательно скрывает это, а рукописи постепенно печатает как свои. Понимаете?!.." — говорила она. И она, и ее муж были очень хорошими знакомыми Грина. Вот и поймите праздно болтающий язык человеческий...<br />
<br />
Когда в конце января 1921 года я пришла в комнату Александра Степановича, он пригласил меня на концерт в Доме искусств. Введя меня в свое жилье, первым делом указал на портрет милой молодой женщины, висевший на стене: "Вот, Нина Николаевна, портрет первой моей жены Веры Павловны, про которую говорят, что я убил ее, за это был на каторге и бежал оттуда. Она же до днесь благополучно здравствует на Зверинской улице со своим мужем, инженером Калицким".<br />
<br />
Уже несколько лет мы были женаты, жили в Феодосии, когда услышали в Москве, что Александр Степанович занял в какой-то кассе взаимопомощи одиннадцать тысяч рублей, и, чтобы не возвращать этих денег и уничтожить документы, он кассу эту поджег!!!<br />
<br />
Так творились легенды. Так сотворил свою и Пришвин, уверяя зна-комых, что Александр Степанович, предлагая ему выпить во время при-вивок от бешенства (он был укушен взбесившейся кошкой), несомненно хотел его погубить. А Грин даже не подозревал, что пить водку в это время нельзя. Он сначала был огорчен такой дикостью со стороны При-швина, а потом, услышав повторение этого рассказа, махнул рукой на всё это и сказал: "Дуракам закон не писан. Собака лает, а ветер носит..."<br />
<br />
Когда в 1947 году В.Смиренский, собирая воспоминания об Алек-сандре Степановиче, по моему совету обратился к Пришвину, тот ответил что-то в таком роде, что чем "вспоминать о мертвом плохо, лучше совсем о нем не вспоминать". Почему же нельзя вспоминать и хорошее, и плохое? Почему плохое, с его, Пришвина, точки зрения, должно поглощать то хорошее, что было? Это чисто женская черта в мужском характере...<br />
<br />
Такого же, видимо, происхождения была и характеристика, данная Грину А.Н.Толстым в какие-то последние годы его жизни (1944-45 ?). Он назвал печатно Александра Степановича "жуликом и проходимцем". Имел ли он право на это? Никакого. Прежде всего потому, что они почти не были знакомы. Разны были среды их существования. Грин жил в бедности и неизвестности, замкнуто, оставаясь верным своему представлению о художнике и искусстве. Толстой шел по дороге всё растущей известности и широкой общественной деятельности, удачи, материального благополучия и своего представления об искусстве. Точек соприкосновения у них не было, кроме одной: души их одинаково любили и воспевали чистую, нежную и верную любовь женщины. И эта одна точка могла бы создать только уважение друг к другу. Александр Степанович и ценил Толстого как художника.<br />
<br />
Несомненно, такого же происхождения и высказывания ВчЛациса в книге "К новому берегу": "...Не навязывал псевдоисторические романы Александра Грина или произведения других националистических "трубадуров"..." Что в этих словах есть похожего на Грина? Они звучат так же, как "жулик и проходимец". Плохо, когда мужчины, да еще художники, в своих суждениях становятся на один уровень со сплетничающими мещанками.<br />
==== Грин и Горький ====<br />
Когда они познакомились и при каких обстоятельствах — сказать трудно. Александр Степанович об этом никогда не вспоминал, да и не любитель он был предаваться воспоминаниям. Когда нужда заставила его вспоминать прошлое, делал он это с трудом и неохотно.... Ко времени нашей женитьбы в 1921 году отношения Грина и Горького были настолько доброжелательны с обеих сторон, что мысли не возникало у меня спросить Александра Степановича, как и когда они познакомились. Ведь это теперь интересно... Грин относился с глубоким равнодушием ко всему тому, что останется после его смерти, и никогда не разрешал мне записывать иногда происходившие между нами чрезвычайно интересные разговоры или его разговоры с другими, говоря: "Если потомки захотят меня хорошо узнать, пусть внимательно меня читают, я всего себя вложил в свои произведения". И он был прав...<br />
<br />
Быть знакомым с Алексеем Максимовичем Горьким в начале ли-тературной деятельности Александру Степановичу было не трудно. Горький был широко известен, любим и популярен среди студенческой и рабочей молодежи, прост в отношениях с людьми.<br />
<br />
В архиве Горького сохранилось письмо Грина от 1909 года. В нем он просит помочь в издании книги рассказов. Дает свой дачный адрес: Санкт-Петербург, Шувалово , Софийская улица, 3. Алексею Алек-сеевичу Мальгинову . "Мальгинов" — нелегальное имя Александра Степановича, с которым он жил с 1907 по 1910 годы, до своего вто-ричного ареста. После ссылки, с осени 1912 года, он носил свое на-стоящее имя.<br />
<br />
В 1919 году как не достигший сорокалетнего возраста Грин был мобилизован в Красную Армию .<br />
<br />
Жизнь в Петрограде, начиная с 1916 года, была очень тяжела для всего населения, так как город не имел вокруг себя питательных ресурсов. Грин голодал особенно жестоко. Обладая с юных лет живым и острым воображением, он был совершенно лишен житейской практичности. И, став красноармейцем, он нес в своем солдатском мешке пару портянок, смену белья и... фрагменты рукописи, задуманной им еще в 1917-1918 годах, повести "Алые паруса".<br />
Горький в то время организовал в Петрограде помощь ученым, писателям, художникам. Александр Степанович пошел к нему и рассказал о своем тяжелейшем физическом и материальном состоянии. Горький дал ему записку в Смольнинский лазарет.<br />
<br />
Через три дня выяснилось, что у Александра Степановича не грипп, как он думал, а сыпной тиф. Грин был переведен в инфекционные Боткинские бараки. Еще из Смольнинского лазарета он послал Горькому два письма. В одном просил прислать меду и чаю, в другом было завещание: на случай его смерти передать всё его литературное имущество жене его В.П.Гриневской. Горький прислал Александру Степановичу чаю, меду и белого хлеба. Это был апрель 1920 года.<br />
<br />
В мае Александр Степанович, слабый, еле держащийся на ногах, вышел из больницы. Снова без крова, без всяких средств к существо-ванию. Этот период жизни хорошо описан у Грина в рассказе "Кры-солов". Александр Степанович остро чувствовал трагическую безыс-ходность своего положения, чувствовал приближение смерти от истощения и снова пошел к Горькому. Тот дал ему письмо к заведу-ющему Петроградским военным округом , прося откомандировать Грина как красноармейца в библиотеку организованного в то время Горьким Дома искусств, который предназначался для писателей, поэтов, художников.<br />
Грин единогласно был принят в члены Дома искусств и получил отдельную теплую меблированную комнату.<br />
<br />
В это же время Горький по распоряжению В.И.Ленина организовал Центральный комитет по улучшению быта ученых — ЦКУБУ. Члены Дома искусств были приравнены в правах к ученым. В числе первых двадцати пяти человек из Дома искусств, зачисленных на паек ЦКУБУ, Горький назначил Грина.<br />
Горький буквально спас Грина от гибели. Александр Степанович рассказывал мне: "Я был так потрясен переходом от умирания к благо-получию, своему углу, сытости и возможности снова быть самим собой, что часто, лежа в постели, не стыдясь, плакал слезами благодарности..."<br />
<br />
Участие Горького в судьбе Грина выразилось не только в том, что он обеспечил Александра Степановича жильем и пищей. Вскоре Алексей Максимович вызвал его в издательство Гржебина и предложил ему написать два романа для юношества. Один из этих романов — "Сокровище Африканских гор" — о путешествии Ливингстона и Стенли в Африку был написан Александром Степановичем и издан в "Земле и Фабрике" в 1925 году, переиздан в 1926 году. Другой — "Таинственный круг" — о Ф.Нансене был только начат и не закончен. Оба редактировались самим Горьким. Рукопись первого романа не сохранилась. О правке ее Горьким Грин упоминает в одном из своих писем к нему, говоря о "найме Смита".<br />
<br />
В этот период Александр Степанович довольно часто встречался с Горьким, как в издательстве Гржебина, так и на квартире у Алексея Максимовича на Кронверкском проспекте . Затем Горький уехал в Италию. Александр Степанович, успокоившийся и окрепший в хороших бытовых условиях, снова пришел к "Алым парусам".<br />
<br />
==== Дом искусств ====<br />
Начав семейную жизнь в марте 1921 года, мы до июня жили раз-дельно. Я работала в Рыбацкой и Лиговской больницах, дежурила по суткам, в свободные от работы дни приезжала к Александру Степа-новичу, или, это реже, он приезжал в Лигово, где я жила с матерью.<br />
<br />
Помню, в середине апреля я приехала к Александру Степановичу. И, сверх обыкновения, не застала его дома. Обычно он ожидал меня, зная час прихода поезда, иногда встречал меня в вестибюле.<br />
<br />
Ключ лежал в условленном месте. И я вошла в комнату. На столе стояли две тарелочки: одна с какой-то закуской, другая — с несколькими конфетами и печеньем. Это значит, что Александр Степанович что-то продал. Крошечный букетик фиалок в его любимой чарочке — круглой, из толстого красного стекла с золотым ободком и золотым оленем, бегущим с гордо закинутыми рогами. Позже он рассказал мне легенду об охотнике Актеоне, превращенном Дианой в оленя, лишенном чело-веческого языка. Диана наказала его за то, что Актеон познал ведомое лишь богам. Он был затравлен собственными друзьями и собаками.<br />
<br />
На столе — ласковая-ласковая записочка Александра Степановича с просьбой: кушать, ожидать его, не обижаясь на отсутствие, отбыл по важному делу.<br />
На сердце стало тепло и ласково от этой заботы. Уютно уселась в кресло, взяла какую-то книжку и стала ждать Александра Степановича. Через час он пришел.<br />
<br />
Позже мне рассказывала Вера Павловна: в тот же день, только несколько раньше меня, она зашла к Александру Степановичу. Так как она тоже знала местонахождение ключа, то, открыв дверь, решила оставить ему записку. Увидела на столе приготовленное, прочла ласковую записку Александра Степановича ко мне и сказала самой себе: "Ну, слава Богу, это, кажется, настоящее". Боясь спугнуть меня, ей тогда неизвестную, она решила немедленно уйти, не оставляя Александру Степановичу записки. Шла домой и тихо радовалась за него. Она видела, как он томился одиночеством, как искал ласковые женские руки и ошибался, видела его увлечение Марией Сергеевной и жалела его. Из нескольких, незадолго перед тем слов, сказанных Александром Степановичем, она поняла, что у него что-то с кем-то началось, но из деликатности сама не заговаривала об этом. Записочка Александра Степановича ко мне показала ей что-то чистое и нежное. Ей захотелось увидеть меня, но случилось это несколько позже.<br />
<br />
Весною 1922 года Грин пошел со мною на литературный вечер, про-исходивший днем в чьей-то частной квартире, совершенно не помню в чьей. Познакомив меня с несколькими подошедшими к нам лицами, Александр Степанович подвел меня к полной средних лет даме со свет-лыми карими глазами, внимательно смотревшей на меня, и сказал: "Вот, Нинуша, знакомься с Верой Павловной, о которой ты много от меня слышала, а ты, Верочка, люби и жалуй мою Нину Николаевну!" Дама встала и, ласково смотря на меня, сказала мне несколько приветственных слов. Она мне сразу понравилась, я ее уже знала по портрету, который не передавал тепла и живости ее черт. Посидели, поговорили будто о пустяках, внимательно вглядываясь друг в друга. "Вот какая была жена у Саши, которую он нежно любил! Хорошая!" Не было у меня никаких ненужных мыслей, не было ревности к прошлому.<br />
<br />
Вскорости мы стали друзьями, и теперь, старая, я знаю, что и до сих пор это — любящий меня друг.<br />
<br />
Много значил в наших отношениях с Верой Павловной такт и ум Александра Степановича, его душевная тонкость, сумевшая сразу придать нашим отношениям правильность и отбросившая сразу все ложные на этот счет предрассудки.<br />
==== Комната Грина в Доме искусств ====<br />
Чтобы попасть в нее, надо было пройти через большую кухню, другого входа не было, спуститься по ступенькам в небольшой кори-дорчик, где находилась уборная. К коридорчику примыкал еще один, расположенный перпендикулярно, длинный темный коридор. Слева вторая или третья дверь вела в комнату Грина. Видимо, в прошлом в комнатах этих жила прислуга.<br />
<br />
Комната небольшая, больше длинная, чем широкая, всегда днем полутемная. Высокое узкое окно выходит в стену, на окне почти всегда спущена белая полотняная штора, в комнате и днем горит электричество.<br />
<br />
Справа от двери — большой платяной шкаф, почти пустой, так как у Александра Степановича не было лишней одежды. Слева — большая железная печь-буржуйка. На полу почти во всю комнату простой бархатный зелено-серый ковер. За шкафом вплотную такое же зелено-серое глубокое четырехугольное бархатное кресло, перед ним — маленький стол, покрытый салфеткой, стоящий узкой стороной к стене. За ним — скромная железная кровать, покрытая темно-серым шерстяным одеялом. Над нею — большой портрет Веры Павловны: стоит в три четверти, заложив руки за спину, — увеличенная фотография в широкой светло-серой багетной раме. За кроватью стул. Слева, за печкой, стул; за ним — простой небольшой комод, покрытый какой-то блеклой цветной скатертью. На комоде — две фотографии Веры Павловны, в детстве и юности, в кожаной и красного дерева рамках, фотография отца Александра Степановича, чарочка с оленем, крошечная саксонская статуэтка — пастушок с барашком и собачка датского фарфора — длинноухий таксик лежа (подарок Веры Павловны), небольшое зеркало, пачка чистых гроссбухов для писанья, чернильница, карандаш и ручка с пером. В одном ящике комода — пачка рукописей Александра Степановича, в другом — смена белья, в остальных пусто. За комодом — третий стул. Вот и всё. В этом же коридоре жили: Пяст, Рождественские и кто еще — не знаю.<br />
==== Владимир Пяст и А.Грин ====<br />
Живя в Доме искусств в 1920-21 годах, Александр Степанович был в очень хороших отношениях с поэтом Владимиром Алексеевичем Пястом (Пестовским), очень ценил его как поэта и переводчика стихов.<br />
<br />
Однажды Александр Степанович получил письменное приглашение на литературно-музыкальный вечер от семьи каких-то неизвестных ему людей, очень любезное, со словами большого почтения к его таланту. Было это в голодное время, когда такое приглашение расценивалось как обильный ужин, ко всему прочему. Он не захотел идти, так как в то время был сыт и не любил быть предметом особого внимания. Шутя, Пяст выразил желание сходить на ужин за него. И Александр Степанович ухватился за эту идею. Они порешили так: семейство это им незнакомо. Спросили кое-кого из жильцов Дома искусств — те тоже не знают. Значит, не литературный народ, а поклонники, которые желают иметь на своей вечеринке представителя искусства. Должно быть, Грина они в лицо не знают, а потому Пяст пойдет к ним и отрекомендуется как Александр Степанович Грин. Так и сделали. Перед уходом Грин устроил Пясту небольшой экзамен о себе. Пяст вернулся поздно и сразу же зашел в комнату Александра Степановича. Разбудил его и рассказал, что принят он был замечательно любезно, вечер был интересный, ужин превосходный, совсем не по тяжелому году. Он же всё время боялся, что не откликнется на обращение к нему "Александр Степанович". Всё прошло вполне благополучно, но прощаясь, молодая хозяйка дома просила его, Владимира Алексеевича Пяста — так и обратилась! — передать сердечный привет глубокоуважаемому Александру Степановичу Грину и сожаление, что он сам не мог к ним пожаловать. Пяст от конфуза не знал, как выйти из прихожей.<br />
==== Инна ====<br />
Была я уже женой Александра Степановича, служила в селе Рыбац-ком в больнице и приезжала к нему два раза в неделю. Жила же в Лигово с матерью. Это длилось с 8 марта 1921 года, позже, уже вдвоем с Александром Степановичем, мы поселились на Пантелеймоновской улице , в доме И. Однажды приезжаю к нему и встречаю у него гостью, молодую, темноволосую женщину. Он познакомил нас. Это была жена поэта Рождественского, Инна. Она недолго посидела с нами и ушла. Разговаривая, пристально и серьезно всматривалась в меня. Я конфузилась: была в те времена чрезвычайно застенчива. И по ее уходе спросила Александра Степановича, чем вызвано такое пристальное ко мне внимание.<br />
<br />
Он рассказал: "Я, Нинуша, долгие годы тосковал по любви, искал ее, обманывался и снова искал. Инна любит меня, и сама мне об этом сказала. Это было еще до тебя, я был одинок и, казалось бы, должен был радостно взять эту любовь. Она милая и хорошая женщина, но я ее не люблю, не знаю сам почему. Пуста она для моей души. И она мне не нужна. Жаль ее, но что же я могу сделать?!"<br />
<br />
Мне стало грустно и немножко стыдно, так как я тогда еще не любила Александра Степановича так, как это пришло позже. Я лишь хотела его любить, а искала в нем защиту и опору в жизни, любила его как писателя. "А тут, — думаю, — женщина любит и не получает ответа. Как это обидно и тяжело!"<br />
Но Александру Степановичу я о мыслях своих не сказала.<br />
==== О нежности ====<br />
Первые месяцы нашей близости Александр Степанович мне еще не целиком, не попросту близок; он для меня еще старший, пастор в черном сюртуке, хотя и ходит в красноармейской рубахе.<br />
<br />
Я застенчива и вся в себе. Иногда ранимо встречаю некоторые черты его характера, уж очень разные мы сближаемся. Я не боюсь, но стесняюсь его. А иногда мне хочется положить голову ему на плечо, поцеловать его, но я думаю, что могу ему помешать.<br />
<br />
"Нинуша, почему ты сама ко мне не приласкаешься, а только тогда нежна, когда я тебя ласкаю. Может быть, я тебе чем-нибудь неприятен?" — спрашивает как-то Александр Степанович.<br />
<br />
Я объясняю ему причины моей сдержанности. Он ласково меня обнимает, целует и говорит: "Детка моя, твоя нежность — пища моей изголодавшейся по теплу и ласке душе. Проявляй ее в любую минуту, каким бы мрачным я тебе ни казался; она всегда мне нужна, всегда расправит складку на моем сморщенном старом сердце".<br />
==== Револьвер ====<br />
<poem>- Что это тяжелое у тебя в кармане, Нинуша?<br />
- Ничего. Так, пакетик.<br />
- А покажи-ка.<br />
- Да ничего, Сашенька, пустяк!<br />
- Ну, показывай, показывай! Чего покраснела? <br />
Я вытаскиваю из кармана... револьвер.<br />
<br />
- Да ты что?! Что это значит?! Ты с ума сошла! Откуда это у тебя, — спрашивает Александр Степанович, выхватывая из моих рук большой револьвер.<br />
- Марии Лазаревны — он...<br />
- Кто это такая?<br />
- Моя давнишняя знакомая, бывшая сослуживица.<br />
- Почему же она его тебе дала?<br />
- Она говорит, что дома ей опасно его прятать и попросила меня поберечь несколько дней. Она обещала взять обратно. Но дома я тоже боюсь прятать, вдруг мама найдет — испугается.<br />
- Сколько же времени ты его носишь? Неужели ты не понимаешь, что это опасно для тебя?<br />
- Ношу неделю, он очень обременителен, потому что тяжелый, никто не знает, что он у меня есть, бояться его не боюсь, так как он не заряжен.<br />
- Не этим, глупышка, опасен, а то, что тебя за него арестовать могут.<br />
- Я об этом не думала. Сейчас свезу его Марии Лазаревне.<br />
- Нет, дорогая, ты его никуда не повезешь. И, если хочешь послушать совета любящего тебя человека, не встречайся ты больше с этой своей Марьей Лазаревной. Ты же не знаешь, зачем ей нужен револьвер. Это темная и, может быть, страшная история. Револьвер нужно немедленно уничтожить. Идем.</poem><br />
Александр Степанович очень бледен и серьезен. Я, напуганная, иду с ним. Какими-то переходами, лестницами он приводит меня в комнаты, где всюду разбросаны бумаги, гроссбухи, сорванная электрическая арматура, изредка попадаются столы, шкафы, стулья. Это помещение Центрального банка, впоследствии описанного им в "Крысолове". В одной из первых комнат Александр Степанович открывает дверцу печной трубы, вынимает вьюшку, бросает туда револьвер, ставит вьюшку на место и закрывает трубу, делает: "уф-уф!" и за руку ведет меня дальше. Вижу, что Александр Степанович давно знаком с этим помещением, чувствует себя здесь хозяином. Я же теряю голову в хаосе бумаг и комнат. Спрашиваю:<br />
<poem>- Ты здесь часто бываешь?<br />
- Да, ежедневно. Это мой топливный склад. Видела гроссбухи, которыми я топлю? Это отсюда. Хватит на год топки. Да и вообще здесь очень интересно. В этом хаосе запустения теплится какая-то таинственная, своеобразная жизнь. Есть о чем подумать.<br />
Через некоторое время Александр Степанович спрашивает меня:<br />
- Что, перепугалась, малышка? Вот таких маленьких дурашек, как ты, и подводят под топор разные Марии Лазаревны, а сами чистыми остаются. Небось, героем себя чувствовала? Сознавайся!</poem><br />
Я созналась, что действительно чувствовала себя вроде героя и ду-мала: "Если у меня, паче чаяния, найдут револьвер — никогда не скажу, чей он". — "Ты представить себе не можешь, как я испугался, — говорит Александр Степанович, — даже голова закружилась. Сразу же представил: ты арестована, я теряю тебя, ты умираешь — я умираю".<br />
<br />
Я почувствовала утомление от всего пережитого, нашли какой-то порванный диван, я легла. Александр Степанович сел рядом и долго рассказывал мне про банк, в одной из огромных комнат которого мы находились. Обойти сразу все помещения у меня не было сил. Каким-то другим ходом Александр Степанович вывел меня на Мойку.<br />
<br />
Через несколько дней мы снова бродили по заброшенному банку, принеся оттуда кипу чистых гроссбухов для писанья и использованных — для топки. Путешествия наши повторялись неоднократно, но комнату, где Александр Степанович бросил в печь револьвер, я так никогда и не узнала. С Марией Лазаревной я, согласно обещанию, данному мною Александру Степановичу, больше никогда не виделась.<br />
==== Столбик ====<br />
Вечер в Доме искусств. Я лежу в постели, а Александр Степанович, сидя в глубоком низком кресле, огромными гроссбухами топит буржуйку, раздирая их на части. Свет в комнате погашен, только веселые блики огня, как золотые кошки, прыгают по вещам, стенам, ковру. Мне хорошо и весело, глядя на этих веселых кошек, хочется попрыгать по их золотому теплу. Соскакиваю с постели и в рубашке танцую перед горячей печью. Но бумага догорает, блики гаснут. Александр Степанович снова накладывает в печь куски гроссбухов. Я стою возле него, ожидая огня. Он поднимает ко мне глаза, встает и, нежно обняв меня, говорит: "Столбик ты мой, маленький, беленький столбик, на-конец-то пришедшая светлая радость, мой солнечный зайчик..."<br />
==== 20-е мая 1921 года ====<br />
Будучи несчастливой в первом браке, я с приходом советской власти, давшей русской женщине свободу и равноправие, почувствовала себя воистину счастливой. Никто не мог заставить меня жить с человеком, чуждым моей душе, моим требованиям к жизни, никто не мог осудить меня за уход от такого человека, никто не мог заставить меня приехать к мужу "по этапу". И хотя моего нелюбимого мужа уже не было на свете, я чувствовала себя счастливой за свое будущее. Я была молода, хотела мужа-друга, знала, что могу ошибиться, и теперь не боялась этого.<br />
<br />
Поэтому, когда Александр Степанович в первые же дни нашей бли-зости завел разговор о необходимости легализовать наши отношения, я, в мягких словах, восстала против этого всем своим существом.<br />
<br />
"Сашенька, я буду тебе хорошей женой без всяких обязательств, только люби меня всем сердцем, как мне надо: без ревности, недоверия. И тебя не сделает лучшим мужем подписанная бумажка или венцы над головой. Но зато у меня так хорошо и чисто на душе: я свободна и, если увижу, что мы не подходим друг другу, могу, не боясь, тебе это сказать и уйти от тебя. Нет на мне цепей, и на тебе тоже", — говорила я Александру Степановичу при его повторяющихся попытках как-то официально закрепить наши отношения.<br />
<br />
Однажды приезжаю к нему после дежурства и с удивлением отмечаю праздничную прибранность комнаты. Всюду фиалочки — и на комоде, и на столе. На столе что-то прикрыто белой столовой салфеткой.<br />
<br />
"Что за праздник сегодня, дружок?" — спрашиваю Александра Степановича. "Да, у меня сегодня большой праздник, Нинуша, попозже скажу, какой. И на душе так хорошо и радостно, как сегодняшний майский день".<br />
<br />
День был, правда, чудесный. Солнечный, тихий, теплый, как не часты питерские майские дни, в которые иногда даже снежком запорошит, а ладожский ледоход всегда стужу несет.<br />
<br />
Посидели, поболтали, Александр Степанович и говорит: "Нинуша, мне нужно тут недалеко по делу в одно учреждение зайти, а оставлять тебя одну в комнате жалко. День так хорош! Не прогуляешься ли со мной? Ты ведь не очень устала?" Я с радостью согласилась, и под руку, тихо-тихо мы пошли по питерским улицам. Александр Степанович так славно что-то рассказывал, что я не замечала улиц, по которым мы шли.<br />
<br />
"Как мы хорошо гуляем! — говорю я Александру Степановичу. — А ты не опоздаешь туда, куда тебе надо?" — "Нет, с тобой, свет мой милый, я всегда вовремя приду".<br />
<br />
Вышли на Офицерскую и скоро подошли к мрачному зданию. "Вот сюда нам нужно зайти", — говорит Александр Степанович. "А что это за дом?" — спрашиваю. "Литовский замок , потом расскажу о нем подробно, а теперь, если ничего не имеешь против, поднимемся туда вместе".<br />
<br />
Я, конечно, согласилась, и Александр Степанович привел меня в какую-то очень неуютную комнату, на двери которой стояло слово "ЗАГС", ничего мне не объяснявшее. Сокращенных названий советских учреждений я тогда почти не знала, кроме самых общеупотребильных, и быстро их забывала.<br />
<br />
В довольно большой комнате на скамьях, поставленных у стен у входа, сидело несколько мужчин и женщин, ничем моего внимания не привлекших. В дальнем конце комнаты перпендикулярно друг другу стояли два стола, за которыми сидели две женщины: одна немолодая, недовольного вида, другая молоденькая и довольно приятная. Александр Степанович провел меня в уголок, подальше от всех, и я думала, что он пойдет по делу к этим женщинам, но он сел рядом. Покрыл мою руку, лежавшую на колене, своей большой и теплой рукой, так что сердцу сразу стало хорошо и уютно, и сказал: "Ниночка, друг мой, не сердись на меня. Я привел тебя туда, где записывают браки. Видишь, эти сидящие люди — женатые или женящиеся пары. Для моей души необходимо, чтобы брак наш был оформлен, и я сердцем прошу тебя: не откажи мне в этом. Никогда, ни в чем я тебя неволить не буду, верь мне. Не сердись на свою собаку. Подойдем к этой молодой женщине и оформим нашу близость. Потом я скажу тебе все хорошие и нежные слова и на коленях попрошу прощения, что обманом завел тебя сюда". И так ласково и преданно смотрел Александр Степанович на меня, так тепло было моему сердцу от его, лежащей на моей, руки, что я подумала: "Грех его обидеть отказом, в конце концов, бумажка не лишит меня внутренней свободы, она же не камень на шее. А ведь ты, Нина, уже видишь, что он тебя крепко любит. Не бойся..." И, минуту помедлив, чтобы как-то разорвать мысли о свободе, которыми я опутала свое существо, я сказала: "Хорошо, Саша, запишемся".<br />
<br />
Александр Степанович радостно склонился к моей руке, крепко поцеловал ее и повел меня к столу. На меня неожиданно и непонятно нахлынуло сильное волнение, я не помнила, что меня спрашивала эта женщина. Только помню: я и Александр Степанович где-то расписы-вались, он опять поцеловал мне руку и сказал: "Спасибо, друг мой дорогой". И, поблагодарив молодую женщину, пожелавшую нам всего хорошего, мы вышли из комнаты. Вышли из мрачного помещения на светлую, залитую солнцем улицу. И на душе стало светло-светло.<br />
<br />
"Вот это и было мое дело, Нинуша, — говорит Александр Степано-вич. — Не обижайся на обман, он от любви". И долго объяснял мне, что эта запись нашего брака ему, бездомному, старому одинокому бродяге, нужна как какая-то внутренняя опора. Так, тихо разговаривая, дошли мы с ним до церкви Благовещенья , что у Конногвардейского бульвара.<br />
<br />
"А что, Нинуша, может, и в церкви повенчаемся?" Я рассмеялась: "Совсем опутать меня тенетами-документами хочешь? Поглотитель! Нет, уж церковного брака не надо, хватит гражданского, вот поцелуем иконки, перекрестимся — и будет это наше венчание". Так и сделали. Обошли церковь кругом и с умиленным чистым сердцем и верой друг в друга поцеловали все иконки на фасаде церкви.<br />
<br />
Впоследствии, хорошо привыкнув к Александру Степановичу, я иногда посмеивалась: "Ведь мы с тобой вокруг церкви ходили, словно вокруг ракитова куста венчались".<br />
<br />
Придя в Дом искусств, Александр Степанович поднял салфеточку на столе. Под ней стоял букетик фиалок в красной чарочке с золотым оленем, на тарелках лежали печенье, варенье и еще какие-то сладости и вкусности, полученные Грином по его академическому пайку.<br />
<br />
"Я со вчерашнего дня всё убирал и подготавливал в комнате, — сказал он, — хотел хоть немного, хоть по-нищенски, отметить этот день". — "Так ты, значит, заранее был уверен в моем согласии?" — притворно сердито спросила я. "Я надеялся на твое доброе сердечко и мою крепкую любовь", — сказал Александр Степанович.<br />
==== На Пантелеймоновской ====<br />
В 1921 году, в мае, в первый год нашей женитьбы, мы сняли комнату на Пантелеймоновской улице, в доме № 11, что недалеко от церкви Пантелеймона и Соляного городка , в квартире Красовских. Это была семья давно умершего действительного статского советника, состоявшая из его вдовы и двух взрослых дочерей. Вдова — сухая, небольшого роста старуха, претендующая на великосветский тон, не утратившая еще сознания своего чиновничьего превосходства, с вульгарным вкусом мещанки в обстановке квартиры. Она сдала нам самую большую комнату, в прошлом, должно быть, гостиную, выходившую двумя окнами в стену, а потому — полутемную. Обставлена она была чрезвычайно бездарно и бесцельно: большой рояль в углу, над ним реет желто-мраморный, грубо сделанный купидон, два громоздких замкнутых шкафа, небольшой простой стол, будуарный красный атласный диванчик, и к нему — два пуфика. Три простых стула, на одной стене — дешевый зеркальный трельяж, на другой, напротив — в широкой золоченой багетной раме — огромный, в человеческий рост, портрет четы Красовских в подвенечных нарядах. Очень похоже на "Поэта и его музу" Руссо . Больше ничего. Ни кровати, ни дивана, на котором можно было бы спать.<br />
<br />
Наш багаж был ничтожен: два легких одеяла, две простыни, две подушки, два мешка для постелей, немного посуды и белья, связка рукописей, большой портрет Веры Павловны, несколько ее девичьих фотографий, две-три любимых безделушки Александра Степановича, немного одежды. Всё. Мы всегда умели мириться с любой скромной обстановкой, но зато не со всякими людьми.<br />
<br />
В эту, снятую в мае, комнату мы переехали 9-го июня. В дни перед переездом Александр Степанович один ездил в Токсово — деревушку в сорока километрах от Петрограда, в живописной местности у границы Финляндии, изобилующей лесами, озерами, рыбой, грибами и ягодами. Кто-то из знакомых посоветовал ему провести там лето, восхищаясь красотой местности и озерами. И Александр Степанович захотел первые месяцы нашей совместной жизни провести в этой деревне. Денег у нас не было. Но был хороший академический паек, и мы рассчитывали на него обернуться. Вернулся Грин из Токсово разочарованный. Ему не удалось что-либо устроить. Тамошние обитатели, финны, за деньги комнат не сдают, хотят соль и спички. Он присмотрел славную комнату близко от озера. Но хозяин, староста деревни, хочет за нее, за лето, один пуд соли и десять пачек спичек. Цена в теперешнем переводе на деньги — смехотворно низкая, но в те голодные питерские годы это было нечто значительное. Местность же, по словам Александра Степановича, так прекрасна, что было бы истинным счастьем пожить там месяца два. У меня загорелось сердце — поехать в Токсово. Поехав на другой день домой, к матери, я поговорила с нею о нашем желании прожить лето в Токсово. Оказалось, что мать, человек практичный и предусмотритель-ный, имела килограммов двадцать соли и три пачки спичек. Она достала у знакомых недостающие семь пачек, дала мне пуд соли, и я, трепеща от радостного волнения, поехала к Александру Степановичу. В поезде и трамвае всё время боялась, чтобы чего не случилось с моей солью и спичками. Грин так обрадовался этому неожиданному подарку, что мы с ним выкинули несколько антраша по комнате и решили в ближайшие же дни переезжать на Пантелеймоновскую, а оттуда — в Токсово.<br />
<br />
11-го июня мы, с солью и спичками за спиной, сошли с поезда на станции Токсово. Дорога от станции к деревне шла по заросшей верес-ком долине. Деревня, живописно окруженная лесом, стояла на невысоком холме. Озера мы не увидели сразу. Александр Степанович, оставив меня на краю дороги, зашел к тому финну, где он присмотрел комнату. Через несколько минут вышел довольный, уже без соли, и позвал меня. Комната не была занята, и мы в ней поселились. Отдохнув с полчаса, попив молока, мы пошли на манившее нас озеро. И сразу очаровались. Извилистые лесные тропинки вели к нему. Зарослями дикой малины, орешника, кустами черники и голубики полон был лес. Мы оба трепе-тали от наслаждения и предвкушения той прекрасной дикой жизни, какая нас, еще мало знавших друг друга, прельщала каждого в отдельности. По пути нам попалось небольшое озерко странной формы. Его вода у берегов была темна от низко склонившихся деревьев и кустов, а в середине сверкала, играла и переливалась голубизной солнечного неба. Сказочно смотрело оно, и таинственно было его имя — "Кривой Нож", имевшее еле уловимое сходство с этим оружием.<br />
<br />
Наконец мы добрались до большого озера. Оно действительно было велико, километров шесть в квадрате. Мы вышли с лесной его стороны, разошедшейся широким овалом. На той стороне виднелись кустарники, слева еле маячили очертания плоского берега. Кое-где на поверхности озера росли камыши. Посидели мы на бережку, поговорили о наших будущих деревенских радостях и, полные светлой тишины, вернулись в Питер. Нужно было дождаться очередной выдачи пайка, съездить к маме, и тогда уже по-настоящему, надолго — в Токсово. Эти несколько дней были полны приятного нетерпения.<br />
Чтобы спокойно жить лето в Токсово, мне нужно было освободиться от службы. Я работала медсестрой в Литовской больнице. Сердце у меня было слабое: я незадолго перед тем перенесла сыпной тиф. Александр Степанович повел меня к известному в то время кардиологу Михаилу Владимировичу Яновскому. Не будучи прежде знаком с ним, Грин после моего осмотра откровенно высказал врачу свое желание: освободить меня от службы, просил помочь ему в этом. Профессор был небольшой приветливый бородатый старик. Что-то, видимо, понравилось ему в речи незнакомого ему Александра Степановича. Он, ласково засмеявшись и став похожим на волшебника, как доктор растений в позднейшем рассказе Грина "Ива", сказал: "Я постараюсь вам помочь, многоуважаемый Александр Степанович, и надеюсь, мне это удастся". Мне очень запомнилась эта фраза Михаила Владимировича, сказанная им с изящным, старинно-чопорным поклоном. Он написал записку в медкомиссию. На следующий день, на наше везение, происходило засе-дание комиссии. Мы заняли очередь, оба волновались, так как неудача повлекла бы за собой невозможность ехать в Токсово. Но обошлось всё замечательно. Едва я передала молодому врачу комиссии записку Ми-хаила Владимировича, как тот засиял приветливой улыбкой и сказал, что диагноз нашего знаменитого кардиолога точно и достаточно опреде-ляет состояние моего сердца. Я получила освобождение от службы. Мы могли ехать в Токсово. Шли домой, радуясь, как малые дети.<br />
<br />
17-го июня, захватив несложное наше имущество, переехали в Токсово, в дом Ивана Фомича — фамилии не помню.<br />
==== "Золотой петушок" ====<br />
Александр Степанович — страстный рыболов и охотник. Еще в одиннадцать лет он получил в подарок шомпольное ружье и охотился с ним в прилегающих к Вятке лесах. Дичь, принесенная им с охоты к обеду или ужину, наполняла его душу чувством гордого триумфа. Долго не мог он приобрести настоящее ружье, молодость проходила почти в постоянной нужде. Охотился случайно, обычно с чужим ружьем, и лишь попав в ссылку в Архангельскую губернию, в город Пинегу , он заимел собственное ружье и предавался охоте страстно и безудержно. Чудесная, богатая, бурно живущая летом природа Севера, множество дичи, бесконечный лабиринт вытекающих друг из друга озер, сплетения водных ожерелий, красивые пейзажи утоляли и обогащали душу человека и художника. На охоте Александр Степанович пропадал по неделям.<br />
<br />
В ранней повести его "Таинственный лес" есть описание охоты за золотым петушком. Повесть вся очень биографична, особенно в отно-шении Грина к природе и охоте. Описание охоты за золотым петушком — один из его шедевров. Случай этот с ним был в действительности, и он постепенно в корне изменил отношение Александра Степановича к охоте. Страсть, ум и страдание птицы ранили его воображение. И душа его отвернулась от охоты как развлечения. В зрелые годы он признавал ее лишь как необходимость добыть пропитание, не иначе. К охоте его больше не тянуло. Зато при мне он с наслаждением предавался рыбной ловле. Вернее, не он, а мы оба, так как на всякую рыбалку мы отправля-лись вдвоем, и оба ею увлекались. Я выросла на большом озере и реке, лодка и удочка были моими спутниками с детских лет.<br />
<br />
В лето 1921 года в Токсово дачников почти не было. В трудные голодные годы первых лет революции там всё буйно заросло, заглохло и затихло. Рыба была непуганая. Озера окружали деревню, замечательные озера, обросшие по берегам лесом, полным грибов и ягод. Сначала мы раздобыли дырявую старую лодчонку, половили с нее несколько дней, но скучно стало ежеминутно откачивать воду, пугая рыбу. В это время познакомились с местными жителями. За два килограмма сельди в месяц, любимого лакомства местных финнов, получили право ежедневно пользоваться крепкой, небольшой, хорошо просмоленной лодкой. Ну и заблаженствовали! Сначала с жадностью, ежедневно, чуть забрезжит заря, еще небо серое, выходили из дому. По росистым, душистым тропинкам шли к озеру. Утренняя свежесть, розовеющий постепенно небосклон; то там, то сям — первое щебетанье просыпающихся в кустах птиц. Как сладостны эти минуты! Мы в лодке. Утренняя тишина прозрачна, лишь изредка нарушит ее чириканье пролетевшей птички, всплеск рыбы. Чуть шевеля веслами, чтобы не нарушить эту блаженную, чистую тишину, Александр Степанович ведет лодку к середине озера, к камышам. Осторожно, еле всплескивая воду, спускаем якорь. Налаживаем удочки и молча сидим, ожидая момента клева. На заре он хорош. Окуни, плотва, ерши, лещи мелькают из воды один за другим, ловко подсеченные. Солнышко уже высоко, клев утихает, корзина полна рыбы. Снимаемся с якоря и плывем к берегу: мы проголодались. По ожившим теплым, залитым солнцем тропинкам, через лес и кустарник, наполненные гуденьем пчел и щебетаньем птиц, возвращаемся домой. Из принесенной добычи дружно готовим завтрак и ложимся спать до обеда. Вечерами ходим на ловлю редко. Любим розовую, прозрачную тишину утра и воды. Вечером — шумно. На разные голоса кричит деревня, мычат коровы. Тоже по-особому хорошо, но не так, как на заре. Иногда ставим перемет, жерлицы, но очень редко. Не привлекает нас этот хищнический и слепой вид добычи, удочка милее к душе.<br />
<br />
Ранним росистым утром по узкой лесной тропе мы идем к озеру. Я несу корзиночку с бутербродами и свою удочку. Александр Степанович — ведро или корзиночку для рыбы, червей, запасные крючки и две удочки, лишнюю — на всякий случай, так как никогда с трех не ловим.<br />
<br />
Дома, перед уходом, я что-то сделала не так, как хотелось Алек-сандру Степановичу, и он ворчал. Поэтому идем молча, он позади, я впереди. Я сделала нечаянно, не подумав, огорчила его, и мне это неприятно. Так как мне кажется, что он еще сердит, то я молчу, ожидая, когда уляжется его дурное настроение. Чувствую себя виноватой, и мне жаль его, так как мы оба любим идти куда-нибудь в светлом свободном состоянии духа.<br />
<br />
Так молча проходим полпути, как я чувствую шаги Александра Степановича за собой. Свободной рукой он охватывает мои плечи и добрыми глазами заглядывает в лицо. "Твои плечики были такие жа-лобные, в них так отчетливо виднелась виноватость и непреодолимое желание обернуться, что я про себя рассмеялся, выругал себя старым остолопом и подумал: "Она, глупышка, думает, что я еще сержусь, а у меня в сердце любовь и рай, что она около меня, как малое дитя".<br />
<br />
И сразу сжатость ушла из сердца, стало легко и радостно, весь день казался праздником.<br />
==== "У, ты — зеленые глаза" ====<br />
Это один из первых дней нашей жизни в Токсово и нашей рыбной ловли. Но самых первых дней считать нельзя, так как мы ловили с дырявой лодки, больше откачивали воду и пугали рыбу. Так что этот день, по существу, первый. Лодка новенькая, хорошо просмоленная, спокойно стоит на тихой воде, плавают, подрагивая, поплавки. Вдруг мой поплавок исчез под водой. Спокойное доселе сердце забилось в отчаянном восторге, я, не подсекая, в жадной торопливости рву удочку, и в лодку плюхается на леске большой окунь. Схватываю его и, вытаскивая крючок, с наслаждением рассматриваю. Это моя первая добыча. Десять лет мои руки не держали удочки, и теперь чувства рыболова вспыхнули с новой силой.<br />
<br />
Рассматриваю туловище окуня, пасть, выпученные, должно быть, от ужаса и боли глаза и, осторожно опуская его в ведерко с водой, говорю любовно: "У, ты — зеленые глаза!"<br />
<br />
Александр Степанович хохочет: "Нинушка, если бы видела свою мордашку со стороны! Нестерпимое блаженство и восторг! И как это здорово у тебя вышло: "У, ты — зеленые глаза!" — никогда не забуду!"<br />
<br />
И правда, бывало, обрадуюсь чему-нибудь и не знаю, куда восторг из сердца деть. А Александр Степанович посмеивается: "У, ты — зеленые глаза!"<br />
==== Июль, тихий летний вечер ====<br />
Летний вечер 1921 года. Александр Степанович и я сидим на кры-лечке деревенской школы, где занимаем целый класс. Мимо дома проходит длинная аллея старых берез. Тихо движется по ней дере-венское стадо, звенят колокольчики коров. Уже стадо давно прошло, даже поднятая им, розовая от заката, пыль улеглась, а колокольцы еще глухо звенят нам. И на душе мир и прощающая всё тишина. Это минуты той остановки души, когда она, всегда стремительная, вдруг притихнет и скажет себе: "Как хорошо!" Это значит, пришло и осоз-налось счастье, и минуты эти никогда не забываются.<br />
Такие минуты часто переживались нами в тот первый год жизни, вдали от всех. Они-то, несомненно, и положили первый фундамент нашей любви. Еще не зная друг друга и даже не слишком много разговаривая друг с другом, мы чувствовали, что каждый из нас нашел то, что отвечает осознанным и неосознанным стремлениям наших натур. Теперь, старая, я особенно остро и нежно вспоминаю это, как говорил Александр Степанович, "притиранье душ". Оно и создало нам "песнь жизни", где было счастье и горе, тоска и радость, потери и находки. И всё, как крылом, покрывалось любовью и взаимным уважением. Счастлив человек, имевший такое в жизни...<br />
==== Токсово. Переезд в школу ====<br />
Глава составлена по тексту сообщения Ю. Первовой "Грины в Токсово " <br />
Гринам было хорошо у Ивана Фомича, человека сдержанного и ненавязчивого. Но, увы, и здесь возникло некое "но"... Иван Фомич ока-зался не только сдержанным, молчаливым, но и жестоким. Свое плохое настроение он обрушивал, как правило, на домашних животных: бил собаку, мучил большого тигристого кота. Однажды Иван Фомич за какую-то провинность избил кота до крови. "Уйдем отсюда, Нина?" — спросил Грин жену. "Уйдем, Сашенька. Я не могу это видеть".<br />
<br />
За время жизни в Токсово Грины познакомились с директором местной школы-семилетки Николаем Апоровским и его женой Марией — простыми, веселыми людьми. Занятий уже не было, и Апоровские, выслушав Нину Николаевну и Александра Степановича, поняли их боль и предложили поселиться в школе до середины сентября. Гринам был предложен небольшой класс и примыкавшая к нему веранда. Оставив Ивану Фомичу соль и спички, они перенесли свой нехитрый скарб в школу. Класс был пуст: парты вынесены на ремонт и покраску.<br />
<br />
Началась новая, совсем тихая жизнь. Дом школы, бревенчатый и чистый, стоял в березовой роще. Готовила Нина Николаевна на примусе, который дали Апоровские. Стояли жаркие дни. Грины купались в чистой, прохладной воде озер. К ним стали приезжать гости. Кроме Ольги Алексеевны, которая наведывалась часто и жила по нескольку дней, приехал однажды сосед Грина по Дому искусств, поэт Владимир Пяст.<br />
<br />
Ольга Алексеевна одобрила их переезд, только вздохнула о про-павшем запасе и усиленно занялась заготовками на зиму грибов и ягод. Теперь Грины реже ловили рыбу, а всё чаще ходили в лес с кошелками и березовыми туесами, в которых не мялись ягоды.<br />
<br />
Пяст был тих и подавлен. Прежде очень эмоциональный, энергично жестикулировавший, он больше молчал, писал и разговаривал с Александром Степановичем. Его лучший друг Александр Блок был тяжело болен. Горький, Луначарский хлопотали о выезде поэта за границу, но власть имущие упорно не выпускали его.<br />
<br />
Пяст боялся зайти к умиравшему Блоку, чтобы не потревожить его. 7 августа 1921 года Блок скончался.<br />
<br />
Перед Грином Пяст благоговел и после его смерти в 1932 году писал из ссылки Нине Николаевне в ответ на присланные ею книги Грина: "Неотложно говорю Вам, Нина Николаевна, что вспоминаю Александра Степановича всё это время. Так что даже не удивился тому, что Вы приняли участие во мне, такое мне дорогое. Как будто в некотором смысле я Вашего участия — заслужил. <...> Наше с ним совместное житье пало на годы такой кульминации нашего существования в смысле счастья и горя, которая не может ни повториться, ни изгладиться. <...> Особенно же — мучительнейший, неуничтожимейший вечер из вечеров, когда он читал в Доме искусств "Алые паруса" — "Парусишки", как называл он, из которых я, присутствуя в публике, от волнения не смог услышать ни одного слова, но которые дороже мне, чем все любимые книги. — 10 апреля 1934 года".<br />
<br />
От него же 30 июня 1934 года: "Все книги Александра Степановича, присланные Вами, я читаю, почти не отрываясь для других. <...> Если бы я пользовался возможностью высказываться в толстом журнале, — я приготовил бы большой этюд о творчестве Александра Степановича, в особенности о его эволюции. Грин, разделивший со мной судьбу в том смысле, что об обоих нас критика отсутствует, заслуживает пристального внимания ее, ибо нет более своеобразного писателя в российской литературе".<br />
<br />
Пяст уехал из Токсово на похороны Блока и уже не вернулся, да и пребывание в поселке Гринов подходило к концу: близились занятия в школе.<br />
Известие о смерти Блока Грины восприняли тяжело. Бродили по берегам озер, по лесам, вспоминали строки его стихов. "Еще одного поэта убили!" — сказал Грин.<br />
<br />
В городе начались аресты, связанные с Кронштадтским восстанием . Открыли организацию, помогавшую восставшим. Было арестовано шестьдесят человек, в том числе — Николай Гумилев.<br />
<br />
27 августа Грин поехал в Питер за пайком, что делал регулярно. Нина Николаевна обычно его встречала. Сейчас он шел, опустив голову, лицо было серо. Тени улыбки не было, когда он увидел жену.<br />
<poem>- Сашенька, что? — взволнованно спросила она.<br />
- Гумилева расстреляли.</poem><br />
<br />
"Александр Степанович очень любил поэзию Гумилева, — вспоминала Нина Николаевна, — и смерть его, прекрасного поэта, была еще одним, последним ударом после смерти Блока".<br />
<br />
На последние недели августа и на часть сентября в Токсово приехали Виктор и Василиса Шкловские. Они жили с Гринами дружно и весело. Виктор был небольшого роста, быстрый, темноволосый, Василиса — синеглаза, красива. Она охотно ходила с Ольгой Алексеевной и Ниной Николаевной по грибы и ягоды в лес. Мужчины оставались поработать. Оба писали.<br />
<br />
Когда в восьмидесятых годах я прочитала письма Пяста к Нине Николаевне, мне очень захотелось узнать подробности о вечере в Доме искусств, на котором Грин читал главы из "Алых парусов". Поехала в Переделкино, разыскала двухэтажный дом Шкловского на улице Гоголя, сказала его жене, что я — душеприказчик Нины Николаевны, и она провела меня к Виктору Борисовичу.<br />
<br />
Он был нездоров и лежал, маленький, круглоголовый, — на широкой зеленой тахте.<br />
<br />
На вопрос, был ли он на вечере Грина 8 декабря 1920 года, Шклов-ский решительно ответил: "Нет. Не мог". — "Ну а как вы гостили в Токсово у Гринов в 1921 году, это вы помните?" Он оживился: "Пре-красно помню. Сидел в глубине березовой рощи, окружавшей школу, и стучал на машинке. Как в доте. Тогда в Питере проходили массовые аресты, и мы скрывались у Гринов". <...><br />
<br />
В Токсово Грин много писал. Тишина, спокойная жизнь среди природы способствовали этому. Впервые он решил писать роман. Это было повествование о летающем человеке, за которым охотились власти, ибо он был свободен, а, следовательно, опасен.<br />
==== Роман "Алголь — звезда двойная" ====<br />
Светозарная звезда в созвездии Персея, величины второй степени. Каждые два дня понижается на четвертую степень. Это происходит вследствие периодического заслонения ее каким-то темным телом, витающим возле этого, удаленного от нас на громадное расстояние, светила. Уменьшение длится всего шесть секунд.<br />
<br />
Роман с таким заглавием был задуман Грином в первый год нашей женитьбы, летом 1921 года. Это была первая проба писать роман. Видимо, толчок после "Алых парусов". До того Александр Степанович — только рассказчик. Всё лето большую часть времени мы проводили на озере или в лесу, а остальные свободные минуты он что-то записывал, иногда писал немного. Я в то время в этом ничего не понимала, а в рукописи Александра Степановича никогда не заглядывала без его просьбы и впоследствии. Мне казалось, что чужая душа и глаза могут оставить какой-то невидимый след, могущий помешать ему работать свободно.<br />
Осенью же, когда мы из Токсово снова переехали на Пантелеймоновскую, Александр Степанович стал больше сидеть молча и задумчиво, и однажды сказал мне, что "Алголь" он бросил, а задумал пи-сать "Блистающий мир", что этот первый роман будет очень трудно писать. В "Блистающем мире" имя героя — "Двойная Звезда", след неродившегося "Алголя".<br />
==== Возвращение из Токсово ====<br />
Прожив в Токсово до середины сентября, мы, нагруженные сухими и маринованными грибами, мочеными и вареными ягодами, вернулись на Пантелеймоновскую. Среди лета Александр Степанович неоднократно ездил в Петроград за пайком. Я предпочитала оставаться в Токсово и всего один раз ездила с ним. Вернувшись как-то из Петрограда, он рассказал живописный случай, характеризующий наших квартирохозяев. Как я уже говорила, старуха-хозяйка имела претензию на великосветский тон. Обе дочери ее были проще, но нотка превосходства проскальзывала и в их манере себя держать.<br />
Мы были бедняки. В комнате не было ни кровати, ни дивана для спанья, и мы, набив матрацы соломой, спали на полу. Мама, едучи к нам в Токсово в гости, остановилась до ближайшего поезда в нашей петроградской комнате. Старая Красовская сразу же с ней познакоми-лась и стала ей выговаривать, за кого она-де отдала свою дочь, за нищего. "Ведь у них даже настоящих постелей и простыней нет. Спят, как собаки, на полу. Это позор!" Мать посоветовала Красовской поговорить об этом с Александром Степановичем и со мной, но никак не с нею. Приехав к нам, юмористически всё рассказала. Мы всласть потешились над шокированной нашей бедностью знатной дамой. А тут вскоре Грину пришлось ехать в Питер за пайком. Кроме того, были еще дела в издательстве Гржебина, и он заночевал на Пантелеймоновской. Среди ночи просыпается от стука в дверь. Спал он в квартире один, так как хозяева жили выше этажом, у зятя. Александр Степанович даже испугался стука, кое-как оделся и, открыв дверь, оторопел: перед ним стояли два чекиста, старуха-хозяйка, какая-то пожилая дама и несколько неизвестных. Чекисты, вежливо извинясь перед ним за беспокойство, приказали хозяйке открыть шкафы, и изумленным глазам Александра Степановича представились сокровища, таившиеся в этих больших, некрасивых, так нам мешавших шкафах. Они были полны изящных обеденных и чайных сервизов, грациозных фарфоровых безделушек, прекрасных хрупких ваз. Неизвестные люди принесли корзины с соломой и стали выкладывать вещи из шкафов. При этом чекисты неоднократно обращались к сопровождавшей их пожилой даме, спрашивая, узнаёт ли она свои вещи. Та в большинстве случаев подтверждала, что вещи из ее "собрания". Это была княгиня Нарышкина. Вещи ее были изъяты правительственной комиссией и переданы в Петроградский музей по охране памятников старины. А в музее служила дочь Красовской, и вещи постепенно перекочевали в нашу комнату. "Вот это так не позор", — заключил Грин. Случай этот доставил нам много веселых минут и значительно сократил "тон" старухи.<br />
<br />
Теперь, с сентября, мы начали нашу новую совместную питерскую жизнь. За лето я и Александр Степанович крепко сблизились и сдружи-лись. Сойдясь с ним без любви или увлечения в принятом значении этих слов, желая только найти в нем защитника и друга, почувствовала, что я начинаю его любить, что он становится мне дорог. И видела, что Александр Степанович с каждым днем все больше дорожит мной. До поездки в Токсово мы не жили под одним кровом. Будучи уже близки, но живя порознь, мы присматривались друг к другу. Токсово, где мы не разлучались и вели жизнь, отвечающую нашим вкусам и характерам, стали лучше понимать друг друга, — связало нас накрепко и навсегда. Оттого дни, проведенные там, всегда вспоминались нами с особой не-жностью и любовью. Привыкать и рассматривать, думаю, приходилось, главным образом, мне. Александр Степанович меня, молодую и неслож-ную, рассмотрел в первые же дни нашего брака и мягко, и деликатно старался приучить меня к себе. Всё-таки не обходилось без слез и огорчений: слишком велика была разница в возрасте, прожитых отрезках жизни, кругозоре и привычках. Одно было общее: уважение друг к другу и непрерывное желание сделать другому легко, приятно, добро. И всё шероховатости быстро сглаживались.<br />
<br />
А плакалось мне из-за чего? То не пойму, что Александр Степанович в своих мыслях, и лезу к нему с болтовней, он же отстранит меня. То покажется он мне большим и темно-непонятным, и я загорюю, и заплачу о своей глупости. Одно женским своим инстинктом поняла очень быстро, что я в представлении Александра Степановича гораздо лучше, чем в действительности, что он наделяет меня такими чертами и чувствами, какие во мне были в зачатке или их не было. Поняла это, была внутренне огорошена, боясь, что, в конце концов, он увидит, что я — не то. И решила всю жизнь стараться быть естественной и такой хорошей, как ему кажусь, должна всегда чувствовать, какая я для него. И это было великим счастьем в моей дальнейшей жизни, тем, что дало мне силы переносить все горести и боли, потери, тюрьму, голод... Пережитое не ослабило меня, не лишило душевного мира и любви к людям, и вместе с тем сделало меня "недотрогой" в том смысле, как понимал это Грин. Это опоэтизировало мою жизнь и, несомненно, скрасило жизнь Александра Степановича. Несмотря на вино и еще не знаю на что, сердцем всегда он стремился только ко мне, только меня до последней минуты любил глубоко. Он не однажды вспоминал ту минуту, когда мы впервые остались вдвоем. И я, лежа с ним, стала обертывать и закрывать его одеялом с той стороны, которая была не рядом со мной. "Я, — говорил Александр Степанович, — вдруг почувствовал, что благодарная нежность заполнила всё мое существо. Я закрыл глаза, чтобы сдержать неожиданно подступившие слезы и подумал: "Бог мой, дай мне силы сберечь ее и всю жизнь быть ласковым и добрым с этим птенцом".<br />
<br />
Бедный мой, одинокий, уставший от зла жизни волк! Стихотворение Грина о бедняге и волке лучше всего передает силу и горечь его одиночества.<br />
Итак, началась жизнь на Пантелеймоновской. Комната имела ка-кую-то печь. Но в те суровые времена трудно было топить. Дрова, уголь были драгоценностью. Денег у нас не было, но мы получали хороший по тому времени академический паек и оборачивали его на все нужды. Первое, что мы купили, это крошечную, хорошенькую, как маленькая девочка, голубенькую кафельную буржуечку. Продырявили стену печи, установили печурку и стали добывать топливо. Сначала у парнишек, промышлявших ловлей плывущих по Неве дров и прочих деревянностей, мы обменяли на дрова какие-то продукты, распилили их на полешки в четверть длиной, раскололи на кухне и зажили. Однако скоро увидели, что на одно лишь отопление нам не хватит целого пайка, и стали, по примеру многих петроградцев, ходить за дровами в полуразрушенные дома. Я первое время очень боялась, а потом расхрабрилась. Добыли пилу-ножовку. Стояла обычно на страже я, так как на звук пилы в такие дома часто заходила милиция, штрафовала, а иногда даже сажала в тюрьму. Александр Степанович выпиливал кусок балки побольше или снимал уцелевшую дверь, раму окна. И всё это дома мы разделывали для буржуйки. Однажды, выйдя с добычей из такого дома, мы попались. Александр Степанович нес на плече хорошую дверь, я — ножовку и подобранные там щепки. Навстречу — милиционер. "Вы откуда?" — спрашивает. У меня колени задрожали, а Александр Степанович так спокойно-спокойно: "Да вот, товарищ, сейчас на Мойке обменяли эту дверь у каких-то мальчишек на хлеб. И сам не рад — еле несу, а живу тут рядом, на Пантелеймоновской". — "А не из этого дома?" — показывает милиционер на дом, из которого мы вышли (дом, должно быть, находился в районе его наблюдения). "Ну, что вы, у нас же и силы на это нет!" — "Ладно, идите, и только лучше не меняйте хлеб на двери: могут не поверить". Милиционер, видимо, был хороший парень.<br />
<br />
Около печи мы проводили всё свое время, так как в других углах комнаты было холодно. На полу около нее и спали. Ели сравнительно прилично, были, во всяком случае, всегда сыты. Но к концу зимы у Александра Степановича от употребления авитаминозной пищи и житья в темной комнате, где с утра до ночи горел электрический свет, начался фурункулез, от которого мы избавились только весной.<br />
<br />
Летом, в Токсово, Грин неоднократно начинал первый в своей жизни роман "Алголь — звезда двойная". Но он ему не давался. Тогда он мне еще ничего не читал, а сидел — курил — думал — писал. Иногда говорил мне: "Не удается сюжет, опять всё написанное выбросил". Ему нравилась легенда об этой красивой звезде и ее неизменном спутнике.<br />
<br />
Осенью, в Петрограде, Александр Степанович попросил меня на-резать ему небольшие длинные листки бумаги и сказал, что он хочет всё на них записывать, что ему придет в голову относительно нового романа. Эти листки я должна собирать и хранить, а он посмотрит, что из этого выйдет. Раньше он так не делал, почти всё держал только в голове, но видит, что в романе всего в голове не удержишь. Это было мое первое соприкосновение с глубиной творчества Грина. Я чувствовала себя ученицей, которая должна что-то сделать "на отлично", складывала листки в сделанную для них папочку. Должно быть, в ноябре 1921 года Александр Степанович как-то мне говорит: "Знаешь, Нинуша, "Алголь" мой умер, но наклевывается у меня новый сюжет. Если хватит сил и уменья, знатно должно получиться".<br />
<br />
Два дня Александр Степанович лежал в постели. Очередной фурун-кул вскочил на самом неподходящем месте, и он не мог ни ходить, ни сидеть. Лежа, Грин усердно писал, забрав от меня все четвертушки. Я бесшумно двигалась, хозяйничая и ничего у него не спрашивая, вообще не разговаривая. Пришел не помню кто, кто-то из литературных знако-мых. Спрашивает, почему Александр Степанович лежит. "Ишиас ра-зыгрался", — отвечает Александр Степанович. "А что такое пишите, интересно? Может быть, почитаете?" Не любил Грин таких вопросов и мрачновато ответил: "Э, пустяки, так, от нечего делать бумагу мараю". И замолчал, стал неразговорчив. Гость посидел-посидел и ушел. "Не люблю этого пустого залезанья в чужую душу. Словно писатель — мага-зинная витрина: пяль всё наружу. А тоже — сам писатель!"<br />
<br />
Я же ни о чем его не спрашивала, решив про себя, что как бы ни было мне интересно, буду ждать, когда Александр Степанович сам мне что-либо скажет. Так и случилось. Еще несколько дней прошло, и он раз вечером, сидя около буржуйки, говорит мне: "Хочется, Котофей, тебе послушать, что я написал за эти дни? А не хочешь — говори прямо. Натяжек у нас не должно быть. Но вижу, плут, что хочешь. Слушай внимательно и учись. Я тебя, как на уроке, буду спрашивать".<br />
<br />
И он прочел мне впервые начало "Блистающего мира". Остатком "Алголя" была "Двойная звезда". Название "Блистающий мир" Александр Степанович дал сразу. Чтение взволновало меня безмерно. Казалось таинственным и чудесным, что эти красивые слова, это чудесное действие родились здесь, рядом со мной, от этого человека, мне близкого, родного и любимого, и неизвестного. До жизни с Александром Степановичем я с детства читала очень много, но безалаберно. О прочитанном ни с кем не говорила, так как была очень застенчива. Благодаря частым переездам родителей, постоянных подруг, с которыми говорится о многом, не имела. Поэтому к моменту близости с Александром Степановичем я представляла из себя читательский винегрет, интересуясь всем. Но в тайниках души больше всего любила сказку о Дюймовочке, любила и стыдилась этого. Теперь, слушая Грина, красная от волнения и восторга, от того, что он, доверив, открывал мне свое таинственное, я почувствовала нежность, благодарность и беспомощность, испытываемые от той сказки. Это было мое крещение в жены писателя. После того навсегда у нас начались вечера чтений написанного Грином.<br />
<br />
Однажды Александр Степанович дал мне задачу: придумать для героини "Блистающего мира" имя: легкое, изящное и простое. Два дня я была сама не своя. Сотни имен вереницей проходили перед моими глазами, и ни одно не подходило к тому, о чем думалось. Иногда нерешительно, чувствуя неправильность предлагаемого, я говорила то или другое имя. Он только отрицательно мотал головой.<br />
<br />
В тот вечер Александр Степанович читал мне киплинговское "Рики-тики-тави" . Окончилось чтение, и я, еще под впечатлением прочитанного, ходила, хозяйничая, вокруг печурки и напевала про себя: "рики-тики-тави", "рики-тики-тави". Неожиданно закончилось само собой: "рики-тики-тави-тум"! И так в голову и ударило: Тави Тум, Тави Тум — да ведь это же имя! Как из пушки выпалила: "Сашенька! Тави Тум". Он рассмеялся, видя мое волнение, и тоже радостно сказал: "Вот это, детка, хорошо. Тави Тум — то, что подходит совершенно". Так родилась Тави Тум.<br />
<br />
На Пантелеймоновской прожили мы до февраля 1922 года. Жилось по тогдашним временам материально скудновато, но, Бог мой, как бесконечно хорошо душевно! В эту зиму, когда Александр Степанович еще не пил, наши души слились неразрывно и нежно. Я — младшая и не очень опытная в жизни, не умеющая въедаться в нее, в ее бытовую сущность, — чувствовала себя как его жена, его дитя и иногда — его мать. В быту я была практичнее его, потому в хозяйстве бразды правления были в моих руках. Наш академический паек мы часто оборачивали на различные хозяйственные нужды. Делать это можно было, продавая получаемые продукты или предметы на толчках Александровского или Кузнецкого рынков, нам наиболее удобных. Сначала это делал Александр Степанович. Но как-то я пришла к нему на толчок, когда он продавал там полученное по пайку мыло. Стоял в толпе продающих длинный, суровый и... жалкий. От холода посинел. Меня больно взволновал его вид несчастной отрешенности от окружающего. Подошла к нему, взяла из его рук мыло и попросила идти домой. Он отнекивался. Чтобы не обращать на себя внимание окружающих, я позвала его в ближайшую подворотню. Стала упрашивать утешить меня и уйти домой, поцеловала его и сколола булавочкой воротник пальто. Он ушел.<br />
<br />
Здесь, на сыром камне грязной подворотни рынка, мелькнуло начало "Крысолова", сюжет которого возник еще раньше, в Доме искусств. С тех пор Александр Степанович ходил продавать на толчок только во время моей болезни. Мне была нестерпима мысль о чувствах, какие он переживает, ожидая покупателя или торгуясь. Пришлось порядочно с ним поспорить, так как он этого же не хотел для меня. В конце концов, Александр Степанович согласился. Если я долго не возвращалась домой, он ехал на толчок и разыскивал меня. Однажды, помню, я до самого вечера не могла продать свою шляпку и его старую рубаху. А деньги были нужны до крайности. За вещи же давали так мало, что это нас не устроило бы. Уже темнело. Вдруг вижу, ищуще озираясь, быстро шагает Александр Степанович. Лицо бледно, взволнованно. Вижу, что, разыскивая меня, он смотрит дальше, а я уже перед ним. Окликаю его. Он кидается ко мне, обнимает, не стесняясь, при всех, и уводит. Я протестую, не зная, в чем дело. "Идем, идем, дорогая, — говорит он, увлекая меня за собой, — не продавай больше. Я ждал тебя. Темнело. И вдруг мне показалось, что ты исчезла, может быть, погибла. Я кинулся сюда и всё тебя не видел. Думал, что умру". И некоторое время после этого он ездил вместе со мной, а потом я снова одна.<br />
<br />
==== На Литейном ====<br />
Шли мы раз по Литейному проспекту. Навстречу идет высокая интересная женщина. Александр Степанович радостно бросается к ней, оставив мою руку. Я, видя, что он меня не подзывает, прохожу вперед несколько шагов. Сначала ничего не думаю. Потом соображаю: почему Александр Степанович не подошел со мной вместе к этой женщине и не познакомил нас? Чувствую легкую обиду. Оборачиваюсь: он оживленно с нею разговаривает, видимо, забыв обо мне. Иду дальше. Александр Степанович меня не догоняет. Обида нарастает. Останавливаюсь у какой-то витрины, бесцельно смотрю в окно. Я хочу плакать, чувствую себя несчастной, глупой, ненужной. Проходит еще не знаю сколько минут. Я до того поглощена своими чувствами, что не слышу, как он подходит ко мне, подхватывает меня под руку и весело говорит: "Идем, дружок! Заждалась!" Стараясь сдержать слезы, иду молча. Александр Степанович вглядывается в мое лицо: "Да что ты, Нинуша! Что с тобой?" Из самолюбия и стыда я не хочу говорить, что меня обидело, но он ласково настаивает. Тогда я рассказываю, в чем дело, и прошу, если он в следующий раз, идя со мной, встретит знакомых, прямо сказать мне, чтобы я уходила домой или же подходить вместе и знакомить. Грин, слушая мои несвязные, жалобные слова, сразу же становится серьезен и говорит, целуя мне руку: "Нинуша, я старый, невоспитанный дурак. Прости, что огорчил тебя. Никогда больше этого не будет. Ты совершенно права. Прошу тебя, дружок, не огорчайся. И выбрось из головы ненужные мысли. Это — бывшая жена Дмитрия Цензора, с которой у меня всегда были дружеские отношения и которую я очень давно не видел".<br />
<br />
И с тех пор ни разу за всю мою жизнь с Александром Степановичем я не могла сказать, чтобы трезвый он вел себя по отношению ко мне неблаговоспитанно. Да и пьяный он трогательно старался именно меня никогда не обижать, зато не жалел посторонних, если его задевали. Но пьяный за себя не отвечает, и я ему это в грех не ставила, даже если и страдала.<br />
<br />
Другой раз на этом же Литейном, в те же дни, Александр Степанович, идучи со мной, быстро говорит мне: "Китася, нам навстречу идет высокая дама, посмотри на нее. Потом скажу". Я стала вглядываться в подходившую к нам женщину, статную, полную; как мне показалось, светло-русую, очень хорошо по тем временам одетую, в пышном дорогом меху, молодую, лет тридцати пяти. Ее несколько бледное, круглое лицо было женственно в очертаниях и холодно во взгляде. Она прошла, не взглянув на нас. Я обернулась к Александру Степановичу: "Кто это?" Он, улыбаясь, сощурил глаза: "Моя кратковременная жена Мария Владиславовна, историю с которой я тебе рассказывал". — "Но, Саша, как же так можно? Ты же с нею не поздоровался! Как нехорошо!" — "Я, видишь ли, и здоровался бы с нею. Ну пожили, не подошли... Но вежливыми можно быть друг к другу. Да она, как я ушел от нее, встретив меня через некоторое время, не ответила на мой поклон. И так несколько раз. Ну, я и перестал приветствовать ее. Не удалось ей из меня выгодного мужа сделать, не поняла она меня, я же, видимо, и виноват остался. Это дерево не для меня росло".<br />
==== Смена жилья ====<br />
В комнате на Пантелеймоновской нам очень мешал большой портрет четы Красовских: куда ни повернись, глаза новобрачных упорно на нас обращены. Попросили старуху-хозяйку убрать его. Она вознегодовала: "Как может мешать такой прекрасный портрет? Да мне и некуда его повесить в других комнатах. Пусть здесь висит!" Пусть здесь висит? Хорошо. И мы нашли выход: взяли большой простыней и занавесили портрет. Комната сразу посветлела и стала уютнее, но хозяйка расшипелась отчаянно, находя, что с нашей стороны это неуважение к ней. Отношения стали натянутыми. Квартира нам очень надоела. Мы жили в ней только вдвоем, так как хозяйка с дочерью еще с лета перебралась наверх, к зятю. Их комнаты не отапливались. Холод стоял отменный. Наша крошка-печурка согревала только тот угол, где мы жили. Кулуары были холодны и грязны. Внизу засорились уборные, сверху лилось, из нашей всё выливалось, подплывало к двери и замерзало. Домоуправления в те времена были не слишком деятельны. Много раз мы с Александром Степановичем выполняли роль ассенизаторов, вынося ведрами чужую грязь, соскабливая лед. Решили искать новое жилье. Но прежде, чем сменить комнату, нам необходимо было раздобыть денег в уплату за разбитое Грином зеркало наших хозяев. Он ударил нечаянно его бревном, принесенным в очередную дровяную экспедицию, и разбил вдребезги. Уехать из комнаты, оставив это как долг за нами, мы не хотели, так как в дальнейшем не собирались встречаться со своими хозяевами. Кроме того, и переезд требовал некоего количества денег. Перегорела печурка, нужно было купить новую, разные другие мелочи... Поэтому мы копили по грошам, приценясь прежде на толчке к стоимости такого куска зеркала. Квартиру опять искал Александр Степанович, так как я не имела в Петрограде знакомых, у него же их было очень много. Вскоре он комнату нашел. В очередной выдаче пайка было что-то экстраординарное. Мы продали это, и в соединении со скопленным получили возможность рассчитаться с долгом и покинуть надоевшую нам квартиру.<br />
Новую комнату сняли на Песках, на 8-й Рождественской , у старушки-учительницы, имевшей какое-то отношение к Дому литераторов , где Александр Степанович с нею и познакомился. Маленькая, скудно обставленная, студенческая, грязноватая комната на пятом этаже, но зато — светлая-светлая, с окном-фонарем на улицу. Переезд был несложен. Взяли у дворника салазки, в два фанерных ящика сложили наше несложное имущество, а сверху — большой портрет Веры Павловны. Александр Степанович вез салазки, я толкала их сзади.<br />
<br />
С этим отрезком жизни, сблизившим нас на будущее, трудном в бытовом отношении, но таким светло-душевным, было покончено. Начинался новый, другой. От времени житья в Токсово и на Пантелеймоновской у меня осталось чувство, что я — дитя, начинающее ходить. Александр Степанович держит меня в кольце своих рук и ласково и нежно учит ходить по жизни. Никогда впоследствии у меня не было так остро от него ощущения, что это мой друг и защитник, опора и крепость моя, что это тот, кого душа искала. И я отдыхала, душа росла. Потом, позже, возникло у меня к Александру Степановичу материнское, но эти чувства, полученные сначала, не умирали до конца его дней.<br />
<br />
==== Немного о Куприне ====<br />
Когда осенью 1922 года мы получили из Парижа очень обрадовав-шую нас "аровскую" посылку , Александр Степанович сказал: "Это никто как Куприн мог лично мне ее адресовать и подумать обо мне. Друг настоящий!". "Его образ так близок моему сердцу, — говорил Александр Степанович, — что кажется, если бы он даже плохо писал, то мне представлялось бы хорошим. Но он писал хорошо, знал музыку слов и мыслей, умел осветить и раскрыть их солнцем своего таланта. В нем, озорнике, иногда злом и вульгарном, завистнике к чужим писательским удачам, сидел милый художник. Пестрый человек был Александр Иванович. Одним из главных качеств, определявших стиль его жизни, было желание во всем и везде быть не только первым, но первейшим, непрерывно привлекать к себе общее внимание. Это-то и толкало его на экстравагантности, иногда дурно пахнущие. Он хотел, чтобы о нем непрерывно думали, им восхищались. Похвалить писателя, хотя бы молодого, начинающего, было для него нестерпимо трудно. И я, к общему и моему удивлению, был в то время единственным, который не возбуждал в нем этого чувства. Он любил меня искренне, относился просто, и оттого я лучше других знал его таким хорошим, каким он был вне своей довлеющей страсти, оттого и привязался к нему сердечно. Он часто мне говорил: "Люблю тебя, Саша, за золотой твой талант и равнодушие к славе. Я же без нее жить не могу".<br />
<br />
Александр Степанович богемствовал с ним в ресторане "Вена" и других злачных местах и бывал у него в Гатчине . Очень любил маленькую дочурку Куприна (от Елизаветы Морицовны) и рассказывал, как она трогательно молилась "за всех бодилок и пулеток", то есть за всех блондинок и брюнеток, как ее отец научил.<br />
<br />
Посвященный А.И.Куприну рассказ "Ли" в стихах, найден мною в архиве бывшего редактора "Огонька" Бонди в Пушкинском Доме в Ленинграде. Александр Степанович хотел его вспомнить. И сохранились в его архиве записи 1920-1921 годов на листках бумаги, взятой из того банка, который изображен в "Крысолове". Про этот рассказ, когда мы собирали материал для Собрания сочинений 1927 года, Грин на мой вопрос: "А где же искать "Ли"?" — мрачновато ответил: "Пропал без вести..." Он называл его не рассказом в стихах, а поэмой.<br />
<br />
Александр Степанович не берег своих рукописей, часто сдавал в редакции журналов единственные рукописные экземпляры. Иногда они задерживались в редакциях, как и произошло с тремя известными мне рассказами: "Ивой", "Кораблями в Лиссе" и "Ли".<br />
==== Встреча с Миролюбовым ====<br />
Осенью 1922 года Александр Степанович однажды предложил мне пойти с ним к Виктору Миролюбову, бывшему редактору "Журнала для всех" , ценившему Грина и видевшему в нем настоящего художника. Поднялись по унылой, типичной петербургской лестнице, пахнущей кошками и помоями. На звонок открыл сам Виктор Сергеевич Миролюбов, высокий, бледный ширококостный старик, кутавший горло и рот в теплый коричневый шарф. Радостно приветствовал он Грина, сетуя, что тот редко к нему заходит. Александр Степанович познакомил Миролюбова со мной, и в разговоре я не раз замечала, как он по-старчески зорко вглядывался в меня, видимо, размышляя, что даст этот тихий заяц пестрому Грину?<br />
<br />
Разговор шел о людях, которых я в то время знала только по именам, об издательстве Гржебина, взявшему "Алые паруса", о Горьком. Виктор Сергеевич очень пространно жаловался на всякие одолевающие его болезни, говорил почти шепотом. В комнате было неуютно, словно всё покрыто слоем старой залакировавшейся грязи. В окно глядел туманный петербургский день.<br />
<br />
Распрощались тепло. И Александр Степанович по дороге расска-зывал, что этот гигант, умница, деловой человек и редактор, внимательно относившийся ко всякому свежему дарованию, — очень больной человек. В прошлом — обладатель могучего голоса, чрезвычайно пленительной манеры обращения с женщинами, он скручен туберкулезом. Одного легкого почти нет, второе тоже захвачено болезнью, кажется, и туберкулез горла. Живет он теперь, видимо, одиноко и неуютно, а прежде был большим любимцем и баловнем женщин.<br />
==== Грин и Горнфельд ====<br />
"Горнфельд — единственный культурный литературный критик, который говорил обо мне серьезно и вдумчиво, единственный, напи-савший обо мне большую критическую статью", — говорил мне Грин.<br />
<br />
Статья эта была напечатана Аркадием Георгиевичем Горнфель-дом в начале литературного пути Грина. В те времена для него, молодого, ищущего себя художника, вышедшего из малокультурной среды, и лбом, и сердцем пробивавшего себе дорогу к красоте, чистоте, любви и мужеству в искусстве, она являлась путеводной звездой и опорой. Статья дала ему надежду на самого себя. Критика ведь не баловала Грина. Его принимали, охотно печатали, читали, но "литературные львы" его не замечали. Они не вдумывались в его произведения. Боялись коснуться их как чего-то совершенно не отвечающего общему стилю современной русской литературы. Опасно было, как они считали, на статье о нем снижать свой авторитет. Да и слова, и мысли к нему надо было приложить особые, не отвечающие привычному стандарту. Александр Степанович сам никогда не умел расчистить свой путь к душе и уму литературного критика: был он для этого достаточно колюч, застенчив и горд. А был в нем живой, настоящий родник пленительного искусства.<br />
При мне, то есть в промежуток нашей питерской жизни с 1921 по 1924 годы, Грин довольно часто бывал у Горнфельда. Сначала его слова: "Сегодня заходил к Горнфельду на часок", лишь паутинкой скользили по моему сознанию. Я была новым человеком в этой среде, все мне были чужды. Была застенчива и внутренне мало общительна. Александр Степанович был такой же, но то была его родная среда. Он во всех отношениях в ней разбирался и многие тайные нити отчетливо видел. Но было у него одно редкое качество: всё видя и понимая, он не любил вникать в гущу жизней, в переплет интересов и желаний окружавших его людей. Стоял как бы в стороне, на берегу реки, наблюдая спокойно и задумчиво всё то разное, плохое и хорошее, что неслось по ее поверхности. Будучи пьян, он мог в нее влиться грубым, резким, иногда очень ядовитым словом, снискивая себе врагов, и, протрезвясь, снова отходил в сторону, в свой мир.<br />
<br />
Постепенно имя Горнфельда, человека, которого посещал Грин, очень редко кого посещавший, облеклось для меня в нечто реальное. Он стал прежде всего моему сердцу приятен как человек серьезно и хорошо расположенный к Александру Степановичу. И когда как-то он, почти сразу по переезде на 8-ю Рождественскую улицу, предложил мне пойти с ним к Горнфельду, жившему недалеко, я с удовольствием согласилась. Аркадий Георгиевич жил в верхнем этаже многоэтажного дома у Бассейнового рынка . Это было зимой 1922 года. По дороге Александр Степанович предупредил меня, что Горнфельд — калека, не могущий самостоятельно двигаться, но тем не менее много путешествовавший, что с ним живет его искренняя и верная подруга.<br />
Так как застенчивость моя была сильнее любопытства, то первых минут знакомства с Горнфельдом и его женой я не помню. Помню лишь с той минуты, как его жена куда-то вышла. Я сижу на одном конце дивана, Александр Степанович — на другом, ближе к письменному столу, за которым в жестком кресле сидит Аркадий Георгиевич. В кабинете не очень светло, но очень тепло, есть чувство высоты, очень много книг, всё как бы отделено от суеты сует.<br />
Потихоньку рассматриваю хозяина. Умное, в продольных складках лицо на небольшом, видимо, слабом туловище. Сбоку от него стоит тарелка, наполненная крупной отварной фасолью. Разговаривая, он время от времени бросает фасолинки в рот. Предлагает мне — я отказываюсь: очень не люблю фасоли. Слушаю, что говорят Александр Степанович и Горнфельд. "И никакой, — думаю, — не урод, а очень приятный человек, как хорошо и умно улыбается". Говорят они о новом произведении Грина, первом его романе "Блистающий мир". Он написал уже первую главу, читал ее мне. Очень коротко рассказывает скелет сюжета, о своих трудностях в построении романа, трудностях, для него непривычных. Это разговор двух друзей, а не тот, что я иногда слышу от встречающих Грина: "Ну, что, Александр Степанович, как живете? Пописываете? Всё фантазируете?" Тогда я чувствую, как он внутренне сжимается, холодеет, отделывается вялой шуткой. И мне стыдно за говорящего эти слова. Тут другое. Тут опытный литератор, журналист анатомирует мысли Грина. И слышать, и видеть это приятно.<br />
<br />
Во время разговора Аркадий Георгиевич хотел взять из шкафа какую-то книгу и поднялся с кресла, чтобы перейти к шкафу. Тут слова Грина "калека" вошли в меня. Это был переползающий раненый зверь. Мельком увидела висящее на костылях тело, а под ним — две тонкие, безобразные и беспомощные, как-то криво сплетенные ноги. Об этом и говорили мы, возвращаясь домой.<br />
<br />
Уходим от Горнфельда с чувством товарищеского тепла, любви Горнфельда к Грину-художнику. Дома Александр Степанович много рас-сказал мне о нем, восхищаясь его мудростью и терпением. Этот, так физически обиженный человек, сумел сделать свою жизнь во много раз более интересной, разнообразной и наполненной женским ласковым теплом, чем какой-либо другой, всем судьбою щедро награжденный.<br />
<br />
На другой день наварила крупной фасоли, положила ее на тарелку, как у Горнфельда, принесла Александру Степановичу, и сама стала ее есть, бросать в рот. "Ты чего?" — удивился Александр Степанович. — Ты же никогда ее не ела?" — "И сама не знаю почему; всё время вспоминаю Горнфельда, и даже за ушами защекотало — так захотелось в рот фасолинки бросать. Сварила, бросила — и показалось очень вкусно..." Грин весело засмеялся: "Ах ты, обезьянка моя дорогая! Так-то Горнфельд и ловит женские души. Это же в тебе чувство нежности и жалости к нему заговорило. Вот мне и соперник неожиданно появился".<br />
<br />
До нашего отъезда в Крым Александр Степанович еще несколько раз заходил к Горнфельду со мной и без меня. Перед чтением глав "Блистающего мира" в Доме литераторов на Бассейной он зашел вечером к Горнфельду и прочел ему эти две главы: главу "В цирке" и "В тюрьме". Я не ходила с Александром Степановичем: приехала в гости на денек мама, она тогда не жила еще с нами. "Эти главы, — рассказывал Александр Степанович, — произвели на Горнфельда большое впечатление. Он расхвалил мое мастерство, сказал, что "Алые паруса" и эти главы — сильнейшие из всего, что написано мною. Но, по его словам, я должен учесть, что сила этих глав обязывает меня в дальнейшем свой творческий путь держать по ним, не размениваясь на мелочи. Что это будет трудно и мне, и тебе, так как не удастся мне печататься, как должно бы ждать. Эпоха требует другого. Мы, Котофеич, должно быть, не побоимся и пойдем по тому пути, который нас манит?" И пошли...<br />
==== "Жизнь Гнора" в кино ====<br />
В Петрограде — не помню в 1922 или 1923 году, — идучи с Алек-сандром Степановичем мимо какого-то кинематографа, видим у входа большой плакат: "Жизнь Гнора" — драма в стольких-то частях, с учас-тием О.Фрелиха. И в скобках: "по одноименной повести А.С.Грина".<br />
<br />
"Вот-то чудеса! — воскликнул Александр Степанович. — Без меня меня женили. Интересно. Пойдем посмотрим. И какой ведь хороший, именно для кино, рассказ выбран".<br />
<br />
Купили билеты и в несколько приподнятом настроении вошли в зал. Первая часть сразу же нам не понравилась. Фрелих ходил в тропическом шлеме с вуалью, не соответствуя своим образом ни Гнору, ни Энниоку. Драма велась в ложных, неестественных тонах. Дальше — хуже. Последнюю часть нам просто неловко было смотреть. Всё в целом представляло собою антихудожественную вульгарную смесь южных, видимо, кавказских пейзажей, сентиментальных, вымышленных переживаний и... современности. Драма кончалась чем-то вроде выхода с завода под торжественное пение "Интернационала".<br />
<br />
Нам хотелось кричать от обиды, что изуродована чудеснейшая повесть, было стыдно за имя Грина, стоявшее на такой бездари. Как оплеванные, молча, мы вышли из кино. Нас никто не знал, а нам казалось, что все выходившие из кино, смотря на Грина, думали: "Вот этот человек написал длинную повесть, которую противно смотреть".<br />
<br />
На следующий день Александр Степанович отнес в вечернюю "Красную газету" заметку, в которой пылко отмежевывался от этой "драмы", требовал изменения ее заглавия и снятия своего имени. В редак-ции были удивлены: "Чего вам, Александр Степанович, беспокоиться? Всё же это реклама". — "Я считаю такую рекламу оскорблением для писателя и предпочитаю обойтись без нее", — сердито отвечал он.<br />
==== А.С.Грин и А.Грин ====<br />
В те годы в Одессе жил (так информировали Александра Степано-вича) врач-венеролог А.Грин, занимавшийся переделкой для театра про-изведений популярного в то время французского писателя, если память не изменяет, Пьера Бенуа. А.Грин создал таким образом пьесу "Прости-тутка" и другие. Шли они в театрах и печатались за подписью "А.Грин". По поводу этих пьес многие обращались с вопросами к Александру Степановичу, считая его автором, некоторые поздравляли с постановкой их, с извлечением порядочного дохода. Грин обижался: как это люди, знающие стиль и дух его творчества, могут предположить, что он занимается таким "грязным", по его выражению, делом? Хотел написать одесскому Грину — предложить выбрать ему другой псевдоним, так как своим он, А.С.Грин, должен пользоваться по праву старшинства, но, узнав, что Грин — это истинная фамилия венеролога, махнул на всё рукой, сказав: "Черт с ним! Ведь не виноват же он, что родился А.Грином. Я его лавров не отобью, а он моими не в состоянии воспользоваться. Пусть живет спокойно, лечит сифилис и рождает «Проституток»".<br />
==== Александр Степанович и пальто ====<br />
В 1922 году, осенью, а может быть, в конце августа, так как еще можно было ходить в пиджаке, Грин поехал в Москву по литературным делам, впервые за время нашей совместной жизни. Дней через пять приехал обратно, с пакетами в руках нетерпеливо стал стучать в дверь нашей квартиры. На стук я быстро выбежала из комнаты, открыла дверь. Раздвинув руки с пакетами, Александр Степанович обнял меня, громко приговаривая: "Ох, Нинуша, ох, моя дорогая, стосковался до смерти!" Смеясь и радуясь встрече, прошли по полутемному коридору в нашу комнату. В освещенной, по осеннему времени, электричеством комнате я взглянула на него. Сначала опешила, а потом расхохоталась: на нем было надето новое драповое пальто — уехал он в одном пиджаке. Но что за пальто! Рукава вершка на два не доходили до запястья. Туго стягивая грудь, оно было застегнуто на две верхние пуговицы, остальные не застегивались, и полы, не доходя до колен, расходились двумя куцыми хвостиками по бокам. Вид умопомрачительный, но довольный.<br />
<poem>- Сашенька, чья это "прелесть" на тебе надета?<br />
- Моя собственная, купил на Сухаревке... — и называет какую-то сногсшибательную по тому времени цифру.<br />
- А что? Не нравится?</poem><br />
Я стала его ощупывать со всех сторон, смеясь над куцостью покупки. Засмеялся и Александр Степанович.<br />
<br />
- Знаешь, это я перед поездом заехал на Сухаревку. Дай, думаю, куплю себе пальто: Котофейчик будет радоваться. И когда я его мерил, оно было на меня как раз. А, может, продавец всё тянул и гладил его на мне, но показалось оно очень хорошим. Я думал, тебе понравится. Вот обида-то!<br />
Но поездка была удачная. Александр Степанович привез деньжонок: продал в "Красную ниву" рассказы, там же просили заканчиваемый им "Блистающий мир", поприветствовали в редакциях и приласкали. Он привез мне в подарок недорогие, но очень хорошенькие черные туфельки на высоких каблуках — первую мою приличную обувь за последние годы. Я была тоже довольна. Решили пальто продать, еще немного прибавить и купить получше. А пока, отдохнув и поев, пошли гулять. Любимый наш маршрут — по Бассейной, Пантелеймоновской, мимо Летнего сада или кругом по нему, или по набережной Невы до Николаевского моста и обратно. День был хороший, ясный, один из первых еще красивых дней петербургской осени, когда всё дышит прощанием. Шли в приподнятом, радостном настроении, ласково болтая. Я, конечно, надела новые туфельки и с удовольствием поглядывала на свои аккуратные ноги. И вдруг, возвращаясь, за два или три квартала от дома, я споткнулась. Крак! И каблук сломался пополам. Я ахнула и от огорчения заплакала: так меня радовали эти новые черные туфельки. Александр Степанович стал утешать меня, что сразу же снесет их к сапожнику, но горесть моя была безмерна. Потерялся их новый вид. Хромая на одну ногу, наваливаясь на ведущего меня под руку Александра Степановича, я дошла до дома. Он понес обе туфельки к сапожнику. Оказалось, каблучки были без железного стержня. Потом долго и с удовольствием носила я их починенные.<br />
<br />
Неудачное же пальто Александра Степановича я через несколько дней продала за гроши на Александровском рынке, оно было очень дрянное. И стала искать ему осеннее пальто, так как ходить в пиджаке было уже холодно, а в зимнем пальто еще рано. Однажды, у какого-то пожилого интеллигентного человека я увидела на руках хорошее темно-серое из нерусской лохматой материи пальто на серой шелковой подкладке. Цена была небольшая, но я боялась за размер, хотя на вид казался достаточным. "Я продаю свое, — сказал мне продавец, — и если ваш муж такого же роста, как я, оно будет ему впору. Хотите, я примерю его на себя?" Я захотела, так как он был роста Александра Степановича. Пальто сидело прекрасно, и я, радуясь и не торгуясь, забрала его и полетела стремительно домой. Мне представлялось, как оно будет хорошо на нем. Действительно, широкое и длинное, оно прекрасно сидело на нем, делая его похожим на какого-либо из своих героев. Пальто очень понравилось Александру Степановичу, он радовался и охорашивался перед большим зеркалом в комнате нашей квартирной хозяйки, а я безудержно ликовала, приплясывая вокруг него. Он носил это пальто с удовольствием, оно отвечало его представлениям о хорошей мужской одежде.<br />
<br />
Но... однажды пришел мой день рождения, денег у нас совсем не было, мама кое-какими домашними возможностями испекла хороший пирожок. Пирог поспевал, я стала накрывать стол, а Александр Степа-нович куда-то собрался, накинув на плечи свое серое пальто, в котором было уже холодно ходить. "Я, Нинуша, через несколько минут вернусь, только за газетой сбегаю". За хлопотами об обеде я не обратила внимания на то, как долго он отсутствовал. Накрыла стол — тут Александр Степанович и появляется. Ключ у него был с собой, я не слышала, когда он вошел. Жили мы тогда уже в собственной квартире, этажом выше. Зову садиться за стол, Грин выходит в свою комнату и возвращается с большой коробкой конфет и несколькими розами в руках: "Котофеинька мой дорогой, поздравляю тебя с днем твоего круглопузенького ангела-младенца и прими мои малые собачьи дары. Лучшее будет вне рождения. При появлении пенензов!" Расцеловав его, поставив розы в вазу, заглянув в коробку, я полюбопытствовала: "А откуда же вы, сэр, на это денег добыли?" Глаза Александра Степановича сделались смущенными и лукавыми: "Не спрашивай, потом скажу. И не сердись — иначе не мог. Понимаешь, для души не мог!"<br />
<br />
Ну, а я не могла потом ждать, приставала и приставала к нему:<br />
<poem>— Скажи же, не могу ждать...<br />
— Да я пальто на Бассейном толчке продал. Не мог, Нинуша, пережить этот день без подарка тебе.</poem><br />
Я сначала остолбенела, потом:<br />
<poem>- О, Сашенька, такое прекрасное, любимое пальто, как можно!<br />
- Ну, Нинуша, не волнуйся! Пойми!</poem><br />
Но у меня уже прошло удивление и сожаление об ушедшей красивой вещи, сердце загорелось теплом к желанию Александра Степановича порадовать меня вот в эту минуту. Я обняла его и стала, благодаря, крепко целовать. Он обрадовался, сели за стол. И стал живописно рассказывать, как, быстро добежав до рынка (он был от нас в одном квартале), он снял с плеч пальто и, держа его за воротник в вытянутой руке, закричал на весь толчок: "Ну-ну, налетай — за двадцать пять рублей заграничное пальто с шелковой подкладкой и всеми пуговицами!" Сразу же подскочили два базарных типа, ткнулись носами в пальто, сунули ему двадцать пять рублей в руки и убежали, заворачивая пальто. Какой-то мужчина, идя вслед за Грином, с огорчением говорил: "Продешевили, гражданин. Я дал бы больше!" Но Александр Степанович, не слушая дальнейшего его бормотания, стремительно вскочил в дверь цветочного магазина, так же быстро — в кондитерскую и помчался обратно домой, привлекая своим видом изумленные взгляды прохожих: в конце октября человек в пиджаке был заметной фигурой на холодной осенней улице.<br />
<br />
Мы женаты уже года три, совсем, совсем близки друг другу, понимаем, любим и дорожим нашей жизнью. Жизнь часто огорчает нас, мы избегаем жалостливых горьких слов, расскажем друг другу свои обиды — и всё. А на сердце они лежат, грусть в глазах. Подойдем, положим головы друг другу на плечи, стоим минуты молча, и тяжесть словно уходит из сердца, растопляется. Умиротворенные, расходимся по своим делам. Это у нас называется "погрустить лошадкой". Так лошади, ласкаясь, переплетаются головами.<br />
==== Поездка на Юг ====<br />
Весною 1923 года Грин продал в журнал "Красная нива" свой первый роман "Блистающий мир". Это был для нас очень большой душевный и материальный праздник. Завершена была работа, начатая им осенью 1921 года, очень трудная, так как он впервые вступал на путь создания произведения большой формы, было много сложностей в компоновке. Роман вышел хороший. Получил Александр Степанович за него много денег, которые в то время ежедневно меняли свою стоимость. Привез домой кучу бумажных ассигнаций. И сразу же, конечно, у нас возник вопрос: что с ними делать? Сложить и хранить их не имело смысла: через месяц они могли иметь четверть своей стоимости.<br />
<br />
Поехали посоветоваться с Верой Павловной. Она порекомендовала обменять их на золото, как практиковали тогда многие: золото не меняло свою ценность. В то время еще существовала так называемая "черная биржа", и по совету той же Веры Павловны мы обратились к одному такому "биржевику" на Васильевском острове. Он обменял большую часть наших миллионов на сто тридцать рублей золотыми пятирублевками, то есть на двадцать шесть золотых монет.<br />
<br />
С Васильевского ехали домой на извозчике, и каждый из нас держал в руке кучку золотых монет — нам так нравилось. С видом пьяненьких заговорщиков посматривали мы друг на друга и тихонько заглядывали в горсти, чтоб возница не увидел. "Сейчас будем решать, что нам на это сделать, — сказал Александр Степанович, — вот только домой приедем... У меня уже на уме кое-что заиграло".<br />
<br />
Приехали домой. Я накрыла стол белой скатертью и разложила пятирублевки золотым кругом. Вышло красиво. "Ну, а теперь, Сашенька, говори!"<br />
И Александр Степанович заговорил: "Начали мы с тобой жизнь "Алыми парусами". Сердце сразу сказало мне, что я нашел друга. Давай, сделаем из нашего "Блистающего мира" не комоды и кресла, а веселое путешествие. Не будем думать о далеких завтрашних днях и сегодняшних нуждах, а весело и просто поедем на Юг, в Крым. Ты никогда не была там, а я был и люблю его. Едем в Крым, и, пока не истратим всего этого блеска, не вернемся. Пусть это будет нашим запоздавшим свадебным путешествием. Согласна?"<br />
<br />
Ну, еще бы не согласиться мне, которая имела очень мало развле-чений в предыдущей жизни, а имела уже двадцать восемь лет.<br />
Кое-что купили на бумажные ассигнации, кое-что оставили матери, жившей тогда в Лигово, и, веселые, поехали в Севастополь.<br />
Поздним вечером подъехали к городу. Выйдя из вокзала, распо-ложенного в амфитеатре домов, мы попали в душистый мрак южного вечера. Звезды сияли вверху, в небесах. И к ним стремясь и обманчиво как бы соединяясь, блестели огни домов, взбегающих на окружающие вокзал холмы. Приехали в гостиницу против Инфизмета . Всё здесь было другое, чем на Севере. Воздух ласкал легкие, люди говорили живописно и певуче, всё, озаренное солнцем, как бы ликовало в ежедневном рождении своем. Пошли осматривать город, первым делом — Графскую пристань, где много лет назад эсер Александр Гриневский был арестован за революционную пропаганду в царской армии и флоте.<br />
<br />
"Здесь, друг мой, меня арестовали . — Рассказывал Александр Сте-панович. — Я возвращался с митинга на Братском кладбище ; только что сошел с лодки и поднялся несколько ступеней вверх, как шедшие мне навстречу два городовых, как это ни странно, не возбудивших обычных мыслей у меня при виде этого племени, но заставивших сердце дрогнуть предчувствием, ловко подхватили меня с двух сторон. Один сказал: "Не шуми, Гриневский, идем!" Я и не шумел — от неожиданности. Пара наручников — и судьба моя определилась на долгие годы".<br />
<br />
Грин показал мне Дом армии и флота, а затем, издали, — здание севастопольской тюрьмы . "Там просидел я два долгих мучительных года". На мое предложение съездить посмотреть ее, отказался. "Человек не должен посещать места, где было ему тяжело, горько. Достаточно уже пережитого. Даже прекрасное, возобновляемое в памяти, вызывает чувство нежной безысходной грусти, что же говорить о брошенных в тьму годах. Достаточно сознания, что эта тюрьма еще существует", — говорил мне Александр Степанович. Знание севастопольской тюрьмы помогло ему так хорошо сделать описание ее в "Дороге никуда". И камень, через который пробивали Стомадор и Галеран подкоп в тюрь-му, был тот самый желтый акмонай , на котором лежит Севастополь.<br />
<br />
Александр Степанович, бродя со мной по городу, говорил, что наслаждается им не меньше меня, так как в молодости жил скудно, работал много. Красота города и его своеобразие вошли в него на-столько, что послужили прообразом его, Грина, городов. Но не было всё это тогда так любовно и не торопясь воспринято им, как теперь, когда мы приехали искать эту красоту. А хорош был тогда Севастополь! Город моряков и великих страниц истории страны...<br />
Мы вышли из Панорамы , потрясенные ее, так естественно пере-ходящей от картин к муляжам, трагичностью. Долго бродили по городу, смотрели на него с высоты и удивлялись... Что в этом цветущем белом городе, легко взбегающем по прибрежным кручам, дает такое сильное впечатление пережитого им, но не обугрюмившего его лица? Улыбка мудрости и простоты лежит на нем, а розовая земля его кажется пропитанной кровью тех, кто пал здесь, защищая от жадного врага вход на Родину.<br />
<br />
Севастопольский базар тех времен! Это живая картина... Располо-женный на берегу бухты, покрытый множеством палаток, столов, а то и просто кучами с разнообразнейшим товаром, он блистал сочной яркостью серебристо-разноцветных рыб, фруктов, овощей, цветов. А сзади, как фон, имел голубую бухту, где сновали или стояли на причале разнообразнейшие мелкие суда, от лодок до шхун с белыми, желтыми, розовыми и другими парусами. Базар пел, кричал, зазывал и по-южному беззаботно веселился. Какие голоса! Какие зазыванья торговцев и живописнейших торговок — песня да и только! Казалось, весь город радуется существованию этой своей утробы. И табак, на который с жадностью накинулся Александр Степанович. Табак длинный, золотистый, как косы Лорелеи , душистый, тонко нарезанный, в длинных коробках... Продавали его главным образом черноглазые мальчишки лет тринадцати-четырнадцати. Сразу же купили его десять фунтов, чтобы "подольше вдыхать и вспоминать аромат прекрасного Севастополя", как говорил восхищенный Александр Степанович.<br />
<br />
Дни летели, как сон золотой, и золотом расплачивались мы. Тогда это не возбуждало удивления: курс червонца был известен каждому лакею. Нам же после усталости, скудности и серости Петрограда, много лет голодавшего, его вялого климата, казалось, что всем здесь так хорошо, как нам вдвоем.<br />
Как-то у Графской пристани, на берегу, встретили красивого моло-дого человека в тропическом шлеме. Это оказался старый знакомый Александра Степановича, московский поэт Георгий Шенгели. Два дня всюду ходили вместе, а добрые отношения сохранились надолго. Затем Грин и я поехали в Балаклаву, так любимую любезным сердцу Александра Степановича Куприным, а оттуда на пароходе — в Ялту.<br />
<br />
Ялта, южная красавица, ошеломила меня своей буйной цветущей прелестью, я же не была нигде южнее Москвы. Ее розы, глицинии, цветущие магнолии, строгие кипарисы, великолепные виллы, дворцы и просто домики, в живописном беспорядке бегущие по холмам, как солнечный вихрь, ворвались в мое сердце.<br />
<br />
"Что, не плохо надумал я приехать сюда? Умница твоя собаченция!" — говорил Александр Степанович, видя мою радость и сам радуясь. Целые дни мы бродили по городу, побережью, как козы лазили по холмам, ездили на лошадях в Ливадию, Алупку, Учан-Су . И не чуяли беды. Деньги подходили к концу, и мы напоследок жадным взором хотели охватить всё. И так как в эти счастливые дни у нас не хватало времени и сил даже газету прочесть, то случившееся было для нас полной неожиданностью.<br />
<br />
Александр Степанович, ходивший вечером в погребок за белым вином, вернулся в большом возбуждении, с газетой в руке.<br />
<br />
"Керзон предъявил нам ноту , — взволнованно сказал он, — должно быть, в ближайшие дни начнется война. Город в панике, все автомобили нарасхват. Я пойду искать какую-нибудь машину, а ты быстренько соберись в дорогу. Немедленно возвращаемся в Москву".<br />
<br />
Через три часа, когда у меня уже давно всё было готово к отъезду, вернулся Грин, уставший и нервный. Машины не достать, все разобраны теми, кто лучше знает Ялту или давно живет в ней. Бегут и старожилы, и курортники. Наутро в одном гараже обещали ему за золото два места в грузовой машине.<br />
Тревожно провели ночь и рано утром были у гаража. Большая толпа желавших уехать уже ждала машин. Все волновались, слухи, один другого страшнее, переходили из уст в уста. Самое главное было — уехать из этого прекрасного уголка, лежавшего в восьмидесяти километрах от железнодорожной станции, около которой, конечно, нам не будет так страшно.<br />
<br />
Три грузовых машины вышли из гаража. Толпа ринулась к ним, и так велико было стремление людей скорее обеспечить себе место в машине, что Александр Степанович успел только меня подсадить в кузов и дать мне вещи, а сам сесть не смог: машина была уже заполнена. Тогда шофер насильно раздвинул людей и всунул его в другой конец кузова. Сидели тесно, плотно, плечом к плечу, но машина стремительно неслась вверх, и на душе становилось спокойнее. Александр Степанович, обернувшись, помахал мне рукой.<br />
<br />
Поворот за поворотом мелькали, как в сновидении. Сначала берег, прекрасный берег Южного Крыма был виден. Но день, не в пример предыдущим, был серенький, и пелена облаков постепенно, по мере подъема, застилала его, пока, наконец, мы не оказались выше облаков, как бы мчались по берегу облачного моря.<br />
<br />
На остановке по поводу какой-то маленькой аварии люди с радостью выскочили из машины поразмять онемевшие тела, и Александр Степанович, воспользовавшись моментом, пересел рядом со мной.<br />
<br />
Перевязал мне руку, разбитую в кровь от ударов о борт бешено мчав-шейся машины, мы позавтракали, и он рассказывал мне о прекраснейшем виде на Южный берег, закрытом теперь облаками. "Прежде у Байдарских ворот (высшая точка подъема) туристы ждали восхода солнца, чтобы увидеть Южный берег, расстилающийся у ног, и утверждали, что это один из прекраснейших видов в мире. Жаль, что нам не удалось увидеть его", — закончил он. Машины снова наполнились людьми и помчались. Скоро дорога стала более отлогой, ехать было легче. В два с половиной часа мы одолели путь от Ялты до Севастополя. Поезда отходили непрерывно, но, несмотря на большое скопление людей, был хороший порядок, и вечером мы, получив билеты и сев в поезд, наконец, свободно спокойно вздохнули. Радуясь прекрасному виденному, мы радовались и счастью, что не попали "в мешок".<br />
В Москве Александр Степанович написал рассказ "На облачном берегу" — отзвук нашего путешествия.<br />
==== Михаил Арцыбашев ====<br />
В июне 1923 года мы возвращались из Ялты в Ленинград. По дороге остановились в Москве. Кажется, прямо с поезда мы с Александром Степановичем пошли к Арцыбашевым, которые жили в Мамоновском переулке , и просили их указать нам, не сдает ли кто комнату. Арцыба-шев — старый приятель Грина. Я его видела впервые. Меня, помню, очень удивило несоответствие читательского представления об авторе с его действительным обликом. Мне представлялся стройный человек военного вида (несмотря на портреты) бонвиванского типа — оказался же это высокий человек, вахлаковатый, с неторопливой речью, ленова-тый на вид. Жена его, вертлявая и егозливая змейка, мне сразу не понравилась утверждением, что, если бы не она, Арцыбашев погиб бы.<br />
<br />
Жили они в полутора комнатах. Он играл на бильярде и переваривал прошлую славу. Она хозяйствовала, варила, стирала и вела какие-то денежные темные дела с польским полпредством. Оба хотели за границу. Они сразу же порекомендовали нам обратиться к их знакомым в Настасьином переулке , кажется, дом № 8. Там встретила нас очаровательная маленькая старушка, вся седая, воздушная и фарфоровая. Совсем не помню ее фамилии. Дочь ее была актриса, старая знакомая Арцыбашевых. Она, нуждаясь в деньгах, с большой готовностью уступила нам свою комнату, поселясь за задрапированной ковром дверью, в крошечной комнате-нише, имевшей отдельный выход. Комната была славная, уютная, покойная. Старушка оказалась и хозяйкой прелестной, и умной, приятной собеседницей.<br />
<br />
В неделю, что мы прожили в Москве, Александр Степанович, по просьбе "Красной нивы", написал рассказ "На облачном берегу". Сутки он придумывал сюжет, а рассказ ему хотелось написать в Москве, чтобы сразу получить деньги, которые всегда оказывались нам нужны. На второй день он начал писать рассказ сразу набело. На четвертый день вечером закончил его, посвящая писанию часа три-четыре в день. Вышел хороший рассказ. На пятый день отнес его в редакцию, через сутки получил деньги, и мы уехали в Ленинград.<br />
==== Переезд в собственную квартиру ====<br />
Литературные дела Грина в 1923 году были в расцвете. Весной и летом в "Красной ниве" печатался его первый роман "Блистающий мир", маленькие журналы и газеты просили рассказы. В тот год он написал много хороших новелл. Завелись деньги. Весело и живописно съездили мы в Крым. И, возвратясь, имея в перспективе, как мы думали, будущие блага, решили обзавестись собственной квартирой.<br />
<br />
"Поживем по-человечески, — говорил Александр Степанович, — и возьмем к себе твою мать, хватит ей жить одиноко. Человек она умный, деликатный, будет у нее своя комната, друг другу мешать не будем".<br />
<br />
Я этому очень обрадовалась. Маму крепко любила, но и думать не думала, что она когда-либо с нами может поселиться. Считала, что Александр Степанович — человек нелюдимый, должен и может жить только вдвоем со мной, что всякий посторонний, хотя бы и близкий, будет ему, как царапина. Оказалось — нет, и это мне к радости. Начали искать квартиру и никак не можем найти хотя бы маленькую, но изолированную. Как-то на сетования по этому поводу наша квартирная хозяйка и говорит: "Да вы посмотрите квартиру на четвертом этаже. Она, правда, велика, полуразрушена, но, может быть, разделите ее, отремонтируете, и тогда заживете, как вам хочется". Мы и не подозревали, что над нами есть какая-то свободная, хотя бы и полу-разрушенная, квартира. Александр Степанович очень обрадовался: нас уже утомили бесплодные поиски. Сразу же пошли к управдому, взяли ключи и полезли на четвертый этаж. Это была большая, в семь комнат, квартира без стекол, без нескольких дверей, с грязными рваными обоями, разрушенной плитой и ванной. Фасадная часть ее, выходившая на север, была мансардного типа, и, хотя комнаты там были в лучшем состоянии, Александр Степанович сразу же ее отверг: "Перекрытия будут всегда давить на нашу психику. Кроме того, хочется иметь в квартире солнышко, как ни мало его в Петрограде, а всё другой раз к нам заглянет. Возьмем юго-западную сторону". Квартира была расположена в виде буквы "Г". Так и порешили.<br />
<br />
Нашли через управдома рабочих, с ними осмотрели всё и снова обсудили. Одну дверь нужно было наглухо заложить. Тогда получалась изолированная квартира в четыре комнаты: одна — рабочая Александра Степановича, вторая — моя и наша спальня, третья — маме, а четвертая, большая, полутемная — столовая. Кроме того, нам отходила кухня и ванная. Ход был один — черный. Можно было бы иметь и парадный, но общий с той, другой квартирой, где тоже когда-нибудь кто-то поселится. Александр Степанович от этого категорически отказался: "Пусть у нас будет один лишь черный ход, но ничего ни с кем общего. Чтобы мы вечно слышали чужую жизнь, и она пыталась бы к нам проникнуть? Нет и нет. Пусть будет немного неудобно, но отдельно. Балов и приемов нам не устраивать, а друзья нас и по черному ходу найдут". Я соглашалась с Александром Степановичем, меня всё радовало, это была в моей жизни первая собственная квартира. До сих пор я знала только квартиры своих родителей да матери первого мужа.<br />
<br />
Всё решив, поехали вместе в Лигово к матери. Александр Степанович в церемонных и ласковых словах предложил ей переехать к нам: хватит, де, ей, старой, одиноко жить. Мама, я видела, очень обрадовалась, но постаралась скрыть это, и сказала: "Смотрите, будет ли вам удобно со мной. Мне жить около Нины очень хочется, и, конечно, я буду вам полезна. Но иногда муж с женой должны жить отдельно от всех родных для блага их жизни, и своим присутствием я могу нарушить ваш покой". — "Нет, — возразил Александр Степанович. — Если бы я так думал, я не просил бы вас переехать к нам. У каждого из нас будет отдельная комната для одинокого настроения, и общая — для мирного сожительства. Твердо надеюсь, что мы поладим. А если окажется, в конце концов, что нам сообща трудно, то мы всегда сумеем разъехаться по-доброму и никогда вас не обидим".<br />
<br />
Блаженно-суетливые дни строительства наступили для нас. Тут я впервые увидела, что Александр Степанович живописно хозяйственен. Денег у нас было немного, отделать квартиру мы могли только скромно, но это "скромно" он хотел сделать приятным и уютным, не жадничал, не волновался, не суетился попусту. Мама переезжала к нам со всем имуществом своих трех комнат: ее комнаты, умершего отца и столовой. На общем совете было решено, что вещи отца перейдут Александру Степановичу, следовательно, только моя комната оставалась пустой. Вдвоем с ним мы ходили покупать обои, стекла, дверные ручки, гвозди, краски, словом, всё, что требовали рабочие. Александр Степанович выбрал для своей комнаты серебристо-серые обои, блестящие, без отчетливого рисунка, и широкий к ним бордюр в сине-темных орнаментах, такие же гладкие светлые — маме и в столовую, только бордюры разные, а мне он выбрал белые в широкую голубую полоску. "Пусть у тебя в комнате будет, как нутро шкатулочки, — говорил он, — будут деньги — мы ее постепенно уютной сделаем".<br />
<br />
Всё это было очень просто, но нам казалось очень хорошо и радост-но. Всё окрашивало то чувство приподнятости и игры, которое нами в то время, и часто вообще, владело. Рабочих Александр Степанович угощал водкой. Они работали охотно и весело. Управдом сетовал, что Грин лишнее тратит, но он говорил: "Не каждый день чинишь квартиру, пусть она будет на веселом фундаменте". Через месяц всё было закончено, это было в августе. Когда мы вошли в отремонтированную, прибранную от строительного мусора квартиру, то увидели, что приобрели простое, светлое, залитое в тот день солнцем, просторное жилье.<br />
<br />
"Теперь поедем за матерью", — сказал Александр Степанович. На следующий день поехали в Лигово, два дня собирали и укладывали ее имущество. Мы с матерью пошли попрощаться с могилой отца, а Алек-сандр Степанович — нанимать три подводы и рабочих для погрузки. Когда мы вернулись, они уже ждали нас. Грин поехал в Петроград с нагруженными подводами, а мы поездом. Через несколько часов он, веселый и возбужденный, выгружал привезенное и переносил вместе с рабочими наверх. "А высоконько мы, Нинуша, забрались, только теперь я это почувствовал, как вещи потаскал, ну да ничего — к небу и солнцу ближе", — шутил он. Были мы все веселы и легки душой в тот день. Мама уже успела к приезду Александра Степановича изготовить в новой духовке аппетитный пирог на новоселье и обед. Угостили рабочих. Грин дал щедрое "на водку", на это он никогда не жалел. Они ушли, радостно пожелав нам всех благ, а мы уселись в новой столовой за первый обед в новой совместной жизни.<br />
<br />
На другой день началась расстановка вещей. В небольшую, с одним тупым углом, комнату Александра Степановича был поставлен письменный стол отца, кресло, небольшой шкаф для книг, которых у нас, кроме книг Грина, в то время еще не было, и несколько стульев. "Попробую писать за письменным столом, хотя и не люблю это, — говорил Александр Степанович, — но приятно: своя комната для ра-боты". В комнате матери было всего достаточно, в столовой — большой обеденный стол, полдюжины стульев, недурной буфет, старинный ореховый диван, такие же четыре кресла и еще кое-какая мелочь. Для моей комнаты имелось только две кровати. В ближайшие дни купили маленький столик и два креслица. Я была довольна, Александр Степанович огорчен: "Нищая, Котофеинька, твоя комнатка, нет в ней веселых балабошек и разной женской чепухи". — "Постепенно обрастем, а пока мне замечательно, все хорошо", — говорила я.<br />
<br />
Прошло несколько дней, и Грин приходит домой какой-то воз-бужденный и огорченный. Зовет меня спуститься с ним вниз. Идем. На площадке третьего этажа лежит разбитое вдребезги большое трюмо в старинной золоченой раме, а около него стоят два дядьки с видом весьма смущенным. "Вот, Нинуша, нес тебе, и так глупо получилось, а я обрадовать тебя хотел". Мужики чешут затылки и начинают оправдываться. "Чудаки, — обрывает их Александр Степанович, — я же вас и не виню, никого не виню. Случай — и всё тут". Оказывается, кто-то бросил сверху кошку, она упала прямо на голову переднего дядьки. Он от неожиданности споткнулся, и зеркало выскользнуло из рук. Упало с высоты менее метра, но разбилось вдребезги, а кошка убежала. Решили, что ее бросил какой-нибудь мальчуган. Александр Степанович пошел в квартиры четвертого и пятого этажей, но там ему сказали, что никаких мальчиков и кошек у них не водится. Видимо, шельмец спрятался или убежал на чердак. Я велела дядькам сразу же выбросить раму и осколки на помойку: не люблю битое. Александра Степановича я утешала, что зеркало, видимо, было не ко двору. Во-первых, очень велико по моей комнате, во-вторых, в золоченой раме мне не понравилось бы, оно всегда было бы мне чужим, в-третьих, оно само не захотело даже зайти ко мне, взяло и разбилось, а потому даже и огорчаться нечего. Будут деньги — будет новое зеркало. На том и успокоились.<br />
<br />
Стали готовиться к зиме, приобрели дрова, уголь, вставили вторые рамы, у мамы в комнате был камин, дождливыми осенними вечерами уютно сиживали около него, радуясь своей крепости-квартире. Грин начал писать "Золотую цепь", пока заметки к ней. Написал несколько новелл. Александра Степановича начали печатать, вокруг него закружились люди. Я сидела дома, изредка выходя с ним. Знакомых домами у нас почти никого не было: ходили мы к Вере Павловне, Горнфельду, несколько раз — к доктору Студенцову. Бывали у нас, не часто, Пяст, Андрусон, тот же доктор Студенцов...<br />
==== Наум Быховский ====<br />
В 1923 году раза два был у нас в гостях Быховский. Жили мы тогда в квартире на Рождественской. Как-то вечером Александр Степанович пришел домой с неизвестным мне пожилым невысоким человеком и, представляя его, сказал:"Вот, Нинуша, мой крестный отец в литературе — Валерьян Быховский". ("Валерьян"—это была его партийная кличка).<br />
<br />
Во время своего пребывания в партии социалистов-революционеров Грин познакомился с известным эсером "Валерианом" — Наумом Быховским, под началом которого затем стал работать. Наум Яковлевич относился к нему очень хорошо, и первый открыл в нем будущего писа-теля. Случилось это так: он поручил Грину составить текст нескольких прокламаций. Он составил и дал на проверку Быховскому. Тот, прочтя прокламации, задумчиво посмотрел на него и сказал: "Знаешь, Гриневский, из тебя, мне кажется, мог бы выйти неплохой писатель..."<br />
<br />
"Эти слова, — рассказывал Александр Степанович, — как удар, тол-кнули мою душу, зародив в ней тайную, стыдливую мечту о будущем. До сих пор я не знал, к чему стремиться, во мне был хаос и смута желаний. Вечная нищета не давала мне возможности остановиться на каком-то твердом решении о своем будущем. Уже испытанные: море, бродяжничество, странствия показали мне, что это всё-таки не то, чего жаждет моя душа. А что ей было нужно, я не знал. Слова Быховского были не только толчком, они были светом, озарившим мой разум и тайные глубины моей души. Я понял, чего я жажду, душа моя нашла свой путь. Это было, как первая нежная любовь. Я стыдился даже своих мыслей об этом, считая, что для писателя очень ничтожен, мало знаю, мало могу и, быть может, нетерпелив. Но зароненная настоящая мысль не угасала. Постепенно я стал понимать, что меня всем существом тянет к писательству, хотя еще не понимал его и не представлял, как это произойдет". В Севастополе, в тишине тюремной одиночки, он задумал свой первый рассказ . Слова Быховского, сконцентрировав и оформив неясные стремления Грина, повернули все страсти его в эту, одну, же-ланную сторону, охладив к революционной работе.<br />
==== Потерянные рассказы ====<br />
Как-то приходит домой очень радостный и дает мне пакет. Это был напечатанный на машинке экземпляр "Кораблей в Лиссе". Этого рассказа я не знала, и Александр Степанович прежде мне о нем ничего не говорил. Рассказ был написан им еще в 1918 году, отдан в редакцию какого-то журнала, вскоре переставшего существовать, отдан в рукописи. Видимо, был в редакции переписан на машинке, и теперь найден им у какой-то знакомой, давно не встречаемой, латышки или эстонки.<br />
<br />
"Это один из моих лучших рассказов, — радовался Александр Степанович, — и было бы жаль, если бы он пропал бесследно, так как вторично такого рассказа не напишешь".<br />
<br />
Строки: "Ты, земля, стала твердью пустой: /Рана в сердце... Седею... Прости!.. /Это твой /След такой... /Ну — прощай и пусти!" были написаны им в минуты тяжелейшей депрессии, когда одиночество, голод, холод, безнадежность грызли его душу и тело. Мрачные, полные не бросающегося в глаза трагизма, дни жизни одинокого гордого человека зазвучали нежностью, терпением и прощением в этом удивительном рассказе, лишний раз показав, каким светом, любовью к жизни и уважением к ней была полна душа Александра Степановича.<br />
<br />
В этот же год, как-то идучи с Александром Степановичем по Николаевской улице , мы встретили очень элегантного пожилого господина. Грин познакомил меня с ним. Это был редактор журнала "Аргус" , кажется, Нелидов. Александр Степанович стал просить его разыскать в материалах, хранящихся у него, данный в редакцию тоже несколько лет назад рассказ "Ива". Тот пообещал это сделать, но рассказа мы так и не получили, хотя Грин наведывался к Нелидову не раз. Александр Степанович очень сожалел о потере рассказа, по его словам, неплохого, не хуже "Кораблей в Лиссе", и так интересно передавал сюжет его, что мне захотелось прочесть этот потерянный рассказ.<br />
<br />
"Я тебе напишу новую "Иву", — на мою грусть по поводу утерянного сказал он. И правда, вскоре написал рассказ "Ива", впоследствии помещенный в сборнике рассказов "На облачном берегу". "Он не так хорош, как тот, первый, — говорил Грин. — Никогда себя не повторишь, но некий аромат, лишь аромат того, в нем сохранен".<br />
<br />
В это же время был написан рассказ "Серый автомобиль" — по духу вторая часть существа Александра Степановича, та, в которой жил гротеск.<br />
1922-1924 годы были наиболее плодотворными в творчестве Грина. Я считаю с 1921 года, года нашей женитьбы, так как манеры Александра Степановича работать в молодые годы я не знала, но он сам о себе молодом говорил: "Я был заряжен темами, сюжетами, образами, словами, мог писать много и часто". Такого Грина я уже не знала. В нем уже не было пожара, треска, неожиданности. Пламя творчества горело ровно, сильно и спокойно. Иногда даже как бы физически ощутимо для меня. В эти годы он был любезно встречаем в редакциях и издательствах. Часто, очень часто получал предложения написать что-либо в духе сегодняшнего дня и всегда категорически отказывался. "Принимайте меня, товарищи, таким, каков я есть. Иным я быть не могу. Есть много талантливых людей, с радостью пишущих о современности, у них и ищите того, что просите у меня". Видя, что Грин действительно тверд в занятой им позиции, к нему стали относиться все холоднее и холоднее. И к 1930-му году возможность для Грина печататься была сведена почти к нулю: один новый роман в год — и никаких переизданий. Тогда он стал умирать, и в те мучительные дни и годы, видимо, угнездился в нем рак.<br />
Пока же пользовались плодами хорошего к Александру Степановичу отношения, жили покойно и сытно, но он начал втягиваться в богемскую компанию, начал пить, и это привело нас к переезду на Юг.<br />
==== Максимилиан Волошин ====<br />
Ранней весной 1924 года, когда нами уже было решено переехать в Крым, Александр Степанович как-то говорит: "Приехал из Феодосии крымский поэт Волошин, схожу-ка к нему узнать, каковы тамошние условия жизни".<br />
<br />
Перебирая для переезда города Крыма, мы остановили свой выбор на Феодосии. Что прельстило нас в ней? Не могу сказать. Я впервые была на Юге с Александром Степановичем в 1923 году, на Южном побережье, очаровавшем меня. У Грина с Феодосией было связано воспоминание о сидении в тамошней тюрьме , о неудавшейся попытке сокамерников бежать через сделанный под полом подкоп. И всё. Города он не знал и не помнил даже смутно. Был еще разговор недавно с какими-то случайными знакомыми железнодорожниками. Они восхваляли дешевизну жизни в Феодосии. Это, видимо, нас больше всего и пленило. Южный берег, как мы это увидели в 1923 году, был дорог для нас. Бюджет наш был убог, случаен, а Юг оставался Югом везде. Дешевизна же являлась большим подспорьем.<br />
<br />
Пошел Грин к Волошину, вернулся он от него обескураженный: "Встретил меня, — рассказывает, — какой-то нелепый дядька, ломака, этакий рыжекудрый и толстомясый, с хитрыми купецкими глазами. На мой вопрос о стоимости продуктов с презрительной миной ответил, что не знает, он-де этим не интересуется. Поэт, видишь, так ему не до молока. Ну а Феодосией запугивает: "Там, мол, до сих пор людей режут, котлеты делают, не советую вам туда переезжать — опасно. А вот километрах в десяти есть около Феодосии деревенька Дальние Камыши — там неплохо, дико, поэтично. Советую туда". Посмотрел я на его "мяса" и подумал: "Тебя, такого жирного, не слопали, так уж на нас, худых, и аппетита не возникнет. Переедем в Феодосию!"<br />
В это время мы не понимали, что руководило Максимилианом Во-лошиным в этом разговоре. Позже, в Феодосии, познакомившись с ним ближе, мы увидели, что человек этот безмерно дорожил своей крымской популярностью, видимо, боялся конкурента на общественное внимание в лице приехавшего из Ленинграда писателя и, кроме того, был ехиден и любил парадоксы. Представить Феодосию клоакой ужасов этому серьезному мрачноватому Грину, не шутя спрашивающему его, поэта, эстета и умника, о ценах на продукты и возможности получить квартиру, это неплохая идея. По этому поводу можно при случае блеснуть перед своими гостями очередной язвительной остротой.<br />
<br />
Не запуганные Волошиным, мы переехали в Феодосию и не по-жалели: было в ней тогда девственно хорошо, живописно и дешево, без обилия курортников, впоследствии изменившего лицо города.<br />
<br />
С Волошиным, не памятуя зла, но имея чувство осторожности, мы познакомились ближе, бывали у него в Коктебеле . Он же, приезжая в Феодосию, всегда был нашим гостем. Я была к нему злопамятнее, чем Александр Степанович, всегда помня об его издевательстве над Грином в Ленинграде, поэтому особого тепла к нему не питала. Пока однажды Максимилиан Волошин не завоевал наши сердца следующим эпизодом.<br />
<br />
Были мы знакомы года два. Волошин в один из наших приездов в Коктебель подарил нам книгу своих стихов. Стихи его Александру Степановичу не очень нравились. "Холодны, мастерство разума, знания законов поэзии, а не души", — говорил Грин. Волошин, парадок-солист, ради острого словца никого и ничего не щадивший, лакомка и практичный в жизни хитрец, был уже нам понятен и интересен. Придя к нам в гости, после славного обеда, он предложил Александру Степановичу послушать его стихи.<br />
<br />
Грин, сам поэт божьей милостью, не любил читать посторонним свои произведения. Не любил поэтов, стремящихся возможно большему количеству людей прочесть наибольшее количество своих стихов, и обычно жестко ограничивал время чтения. Так он сказал и Волошину: "Послушаю, Максимилиан Александрович, с удовольствием, но не более получаса". Я даже смутилась от такой его категоричности. Волошин начал читать, не смутясь его словами. Читал хорошо, не ломался, не выкрикивал.<br />
<br />
Прочел несколько стихотворений и закончил "Россией". Прочтя ее до конца, неожиданно расплакался, взволнованный своими стихами. Мы оба также взволновались, но не стихами, а его волнением, и стал он нам сразу мил, как родной. Нашлось в его практичной душе, полной тщеславных желаний, прикрытых внешней опрощенностью, сатиричностью и блеском живого ума, желавшего всегда главенствовать, это слабое простое место, такое человечное — проникновенной любви к своему поэтическому слову. Ни Александр Степанович, ни я не увидели тогда в этом чувств человека, жившего за границей и тосковавшего по родной стране.</div>Властарьhttp://krymology.info/index.php?title=%D0%92%D0%BE%D0%BB%D1%8C%D0%BD%D0%B0%D1%8F_%D1%8D%D0%BD%D1%86%D0%B8%D0%BA%D0%BB%D0%BE%D0%BF%D0%B5%D0%B4%D0%B8%D1%8FВольная энциклопедия2023-09-26T03:09:33Z<p>Властарь: Новая страница: «'''Вольная энциклопедия''' — научно-популярное или популярное справочное издание, как правило электронное, ставящее конечной целью своего развития сбор и систематизацию информации по всем (универсальные В.э.) или отдельным (отраслевые В.э.) областям зна...»</p>
<hr />
<div>'''Вольная энциклопедия''' — научно-популярное или популярное справочное издание, как правило электронное, ставящее конечной целью своего развития сбор и систематизацию информации по всем (универсальные В.э.) или отдельным (отраслевые В.э.) областям знания или практической деятельности. Вольную энциклопедию следует отличать от энциклопедии в классическом смысле. Вольная энциклопедия, как правило, стоит значительно выше различных «Энциклопедий тайн и загадок» по научному и художественному уровню, но в отличие от классических энциклопедий (Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, Большой Советской энциклопедии и пр.) авторы-составители вольной энциклопедии не являются наиболее яркими представителями научного мира своего времени. Вольная энциклопедия создаётся волонтёрами, среди которых часто присутствует молодые и заслуженные учёные, направляющие процесс создания целых разделов; в то же время другие разделы В.э. пишутся авторами-любителями, как из числа специалистов других отраслей, так и из группы «вольных энциклопедистов» (людей универсальных интересов и знаний).<br />
<br />
Общая атмосфера вольной энциклопедии, моральная ответственность авторов друг перед другом, осознание авторским коллективом собственного единства и важности просветительских задач, решаемых В.э., в значительной мере сглаживают противоречия, вызванные разным уровнем компетентности. В вольных энциклопедиях существуют механизмы многоступенчатого ранжирования статей по уровню полноты и достоверности, начинающиеся метками-предостережениями, выставляемыми самим автором дискуссионных утверждений, и завершающиеся «Отчётом о проработанности разделов вольной энциклопедии», создаваемым усилиями всего сообщества.<br />
<br />
=== Вольность ===<br />
Вольность энциклопедии понимается как запрет на цензуру. Запрет на внешнюю (государственную, в частности) цензуру прямо следует из законодательства Украины, России, стран Европейского союза. Запрет на внутреннюю «цензуру» не является и не может быть абсолютным, т.е. '''внешнее''' подобие каких-либо действий '''сообщества''' (не администрации!) '''вольной энциклопедии''' введению цензуры, не даёт никому никаких прав на апелляцию. Особенно данное утверждение касается явно неполитических вопросов, например, обеспечения научной достоверности.<br />
<br />
В то же время, вольная энциклопедия придерживаются принципа минимализации ограничений при написании статей; абсолютной недопустимости вмешательства в личную жизнь авторов-участников, разглашения личной информации.<br />
<br />
=== Крымология и Википедия ===<br />
'''Крымология — вольная регионально-отраслевая энциклопедия''', охватывающая области знания, приуроченные к [[Крым]]у, в том числе и косвенно: биографии уроженцев полуострова, судьбы малых народов, сформировавшихся в Крыму (караимов), военно-морское дело и т.д.<br />
<br />
'''Википедия — не является вольной энциклопедией''', так как в данном проекте присутствует цензура, осуществляется грубое вмешательство в личную жизнь авторов-участников, демонстративно нарушается тайна переписки<ref>'''Данное утверждение является спорным, и противоречит интересам авторов, работающих и в Википедии, и в Крымологии.''' Критика Википедии не является целью этой статьи, а по этому ни доказательств, ни серьёзного разбора мотивов для подобных заявлений приводится не будет. Просто «зелёное - это не красное, а синее - не оранжевое»</ref>. Эпитет «свободная», которым Википедия характеризует себя, означает лишь условия использования её материалов (т.е. без вознаграждения авторам, в том числе в коммерческих целях)<br />
<br />
=== Энциклопедия или Вольная энциклопедия ===<br />
Определения слова '''Энциклопедия'''<br />
<br />
{{начало цитаты}}<br />
'''Энциклопедия''' (от греч. enkýklios paidéia — обучение по всему кругу знаний), научное или научно-популярное справочное издание, содержащее наиболее существенную информацию по всем (универсальные Э.) или отдельным (отраслевые Э.) областям знания или практической деятельности. В Э. сконцентрированы воззрения на природу и общество. Они не только отражают уровень науки и культуры данной эпохи, но и несут определенный идеологический заряд, выражающий интересы того класса, от имени которого они выступают и в среде которого создаются. По структуре различаются Э. алфавитные (материал располагается в алфавите терминов) и систематические. В зависимости от объема Э. условно делят на большие (несколько десятков томов), малые (10—12 тт.), краткие (4—6 тт.) и 1—3-томные, обычно называемые энциклопедическими словарями. Каждая Э. имеет специально для нее разработанные тематический план (распределение общего объема статей между различными дисциплинами и типами статей) и словник (полный перечень терминов, которым посвящены статьи). Статьи в Э. бывают следующих типов: статьи-обзоры, статьи-справки, статьи-толкования (содержат только дефиницию и в случае заимствования слова из другого языка — этимологию) и статьи-отсылки (адресуют к другому термину).<br />
<br />
: Большая Советская Энциклопедия<ref>Сетевой ресурс: slovari.yandex.ru/Энциклопедия/БСЭ/Энциклопедия/</ref>, 3-е издание<br />
{{конец цитаты}}<br />
<br />
'''Важно обратить внимание на фразы:'''<br />
* '''научное или научно-популярное издание'''. § Крымология, благодаря текстам научных статей и книг, включенных в свой состав, с большей натяжкой может претендовать на звание научно-популярного издания; Википедия, чьи статьи являются вольными пересказами и миксами текстов (включая научные), - уже не может претендовать на статус научно-популярный статус.<br />
* '''Они [воззрения на природу и общество] <small>не только</small> отражают уровень науки и культуры данной эпохи.''' § Энциклопедия пишется профессионалами: лучшими специалистами, которых смог привлечь издатель. Хорошая энциклопедия пишется лучшими учеными современности. Вольная энциклопедия пишется волонтёрами - в этом её гибкость и сила, но этим же она отличается от энциклопедии.<br />
* ... '''но и несут определенный идеологический заряд, выражающий интересы того класса, <small>от имени которого они выступают и</small> в среде которого создаются.''' § Любой коллективный труд - это слепок с лица коллектива. Хочется этого кому-то или нет. Классовые законы могут пробуксовывать, ведь есть и другие критерии общности (территория проживания или происхождения, экологические и эстетические взгляды и т.д.), но любая энциклопедия или «энциклопедия» — выражает интересы той общности, в среде которой создаётся. Сущность вольности состоит в том, чтобы общность создателей была симметрична общности читателей, чтобы не было перекосов, вызванных внешними силами.<br />
* '''По структуре различаются Э. алфавитные (материал располагается в алфавите терминов) и систематические.''' § Очевидно, что гипертекстовые электронные издания — это отдельный тип справочных изданий, отличный от энциклопедий в традиционном понимании. Подвидом гипертекстовых справочных изданий являются вольные энциклопедии, другим подвидом - свободные энциклопедии «Википедия».<br />
* '''Каждая Э. имеет специально для нее разработанные тематический план (распределение общего объема статей между различными дисциплинами и типами статей) и словник'''... § Фундаментальной особенностью вольных энциклопедий является неформализированность тематического плана (т.е. направления развития планируются лишь в общих чертах, а объём статей не лимитируется).<br />
* '''Статьи в Э. бывают следующих типов: __ статьи-толкования (содержат только дефиницию и в случае заимствования слова из другого языка — этимологию)''' § В вольных энциклопедиях присутствует данный тип статей, в проектах «Википедия» — отсутствует (выведен в виде отдельного продукта «Викисловарь»).<br />
<br />
{{Начало цитаты}}<br />
'''Энциклопедия''', греч., прежде круг образовательн. наук, ныне систематическ. обозрение знаний, относящихся ко всем наукам или к одной какой-либо науке. Один из первых опытов общей Э. принадлежит в XIII в. Викентию из Бовэ (“Speculum quadruplex”). Наиболее замечательные Э., расположенные в алфавитном порядке или энциклопедические словари<br />
<br />
: Малый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона<ref>[Сетевой ресурс: slovari.yandex.ru/%D0%AD%D0%BD%D1%86%D0%B8%D0%BA%D0%BB%D0%BE%D0%BF%D0%B5%D0%B4%D0%B8%D1%8F/%D0%91%D1%80%D0%BE%D0%BA%D0%B3%D0%B0%D1%83%D0%B7%20%D0%B8%20%D0%95%D1%84%D1%80%D0%BE%D0%BD/%D0%AD%D0%BD%D1%86%D0%B8%D0%BA%D0%BB%D0%BE%D0%BF%D0%B5%D0%B4%D0%B8%D1%8F/ статья МЭС Брокгауза и Ефрона]</ref><br />
{{Конец цитаты}}<br />
<br />
Далее в МЭС Брокгауза и Ефррона следует список важнейших энциклопедий. Очевидно, что статья не стремиться оградить слово «энциклопедия» от нецелевого использования, так как на момент написания проблема не была актуальна.<br />
<br />
{{Начало цитаты}}<br />
'''Энциклопедия''' (от греч. έγκυλιοςπαιδεία — круг познаний) — так называлась у древних совокупность тех знаний, которыми должен овладеть свободный человек, вступая в жизнь. Содержание их в древности и в средние века составляли так наз. семь свободных искуссв (artes liberales), т. е. грамматика, риторика, диалектика в первой части (trivium) и арифметика, геометрия, музыка, астрономия — во второй (quadrivium); прочие знания считались практическими сведениями и в область высокой науки не входили. '''Ныне название Э.''' носят изложения всей совокупности знаний человеческих в какой-либо внутренней или внешней системе, или же обширные и самостоятельные части, выделенные из этого необозримого целого (Э. военная, медицинская, юридическая и т. п.).<br />
<br />
: Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона // Л. Горнфельд<ref>Сетевой ресурс: gatchina3000.ru/brockhaus-and-efron-encyclopedic-dictionary/119/119224.htm</ref>.<br />
{{Конец цитаты}}<br />
<br />
Вполне достаточным будет обратить внимание на фразу: «изложения всей совокупности знаний человеческих '''в какой-либо внутренней или внешней системе'''»<br />
<br />
== Примечания ==<br />
{{примечания}}<br />
<br />
[[Категория:Крымология]]</div>Властарьhttp://krymology.info/index.php?title=%D0%9A%D1%80%D1%8B%D0%BC%D0%BE%D0%BB%D0%BE%D0%B3%D0%B8%D1%8FКрымология2023-09-26T03:07:55Z<p>Властарь: Новая страница: «{{Карточка сайта |название = Крымология |Фото = Wiki.jpg |Ширина = 150px |Категория = Свободная энциклопедия |Регион = Крымский полуостров |Тип сайта = информационный |девиз = Познание, просвящение, процветание |Год создания = 3 апреля 2009 года |прежн...»</p>
<hr />
<div>{{Карточка сайта <br />
|название = Крымология<br />
|Фото = Wiki.jpg<br />
|Ширина = 150px<br />
|Категория = Свободная энциклопедия<br />
|[[Регион]] = [[Крымский полуостров]]<br />
|Тип сайта = информационный<br />
|девиз = Познание, просвящение, процветание<br />
|Год создания = 3 апреля 2009 года<br />
|прежние названия = <br />
|основатели = [[Участник:А.Крымов|Алексей Крымов]], [[Участник:Властарь|Владимир Ходырев]]<br />
|Расположение серверов = [[Украина]]<br />
|ключевые фигуры = авторский коллектив Крымологии<br />
|отрасль = краеведение<br />
|Основные характеристики = *Крымология работает на движке MediaWiki версии {{CURRENTVERSION}} <br /><br />
*Всего в Крымологии {{NUMBEROFARTICLES}} {{plural:{{NUMBEROFARTICLES}}|статья|статьи|статей}} и {{NUMBEROFPAGES}} {{plural:{{NUMBEROFPAGES}}|страница|страницы|страниц}} <br /><br />
*В Крымологии {{plural:{{NUMBEROFEDITS}}|сделана|сделано|сделано}} {{NUMBEROFEDITS}} {{plural:{{NUMBEROFEDITS}}|правка|правки|правок}} <br /><br />
*В Крымологии {{plural:{{NUMBEROFUSERS}}|зарегистрировался|зарегистрировалось|зарегистрировалось}} {{NUMBEROFUSERS}} {{plural:{{NUMBEROFUSERS}}|пользователь|пользователя|пользователей}}, включая {{NUMBEROFADMINS}} [[Крымология:администраторы|{{plural:{{NUMBEROFADMINS}}|администратора|администратора|администраторов}}]]<br />
|Количество посешений в день = 57 чел. (2009) <br /> 121 чел. (2010) <br />1326 чел. (12.12.2011)<br /> 2233 чел. (10 апреля 2012) <br />2335 чел. (18 марта 2013)<br />
|Подразделы сайта = см. [[Группа энциклопедий "Крымология"]]<br />
|число сотрудников = <br />
|Владелец сайта = [[Институт Крымологии]] (через [[Участник:Властарь|В.Г.Ходырева]])<br />
|Дочерние сайты = '''Сетевой ресурс: крымотека.com''' <br />'''Сетевой ресурс: черноморье.net''' и другие<br />
|аудитор = <br />
|Почтовый адрес = <br />
|телефоны = <br />
|электронная почта = <br />
|URL сайта = Сетевой ресурс: krymology.info/<br />
|Комментарии = [Сетевой ресурс: premia.at.ua/ Лучший сайт Крыма в 2010 году]<br />
}}<br />
'''Крымоло́гия''' — вольная общедоступная всеобщая электронная энциклопедия Крыма, поддерживаемая группой добровольцев. Название энциклопедии совпадает с названием научной дисциплины, которую она отражает. Основным языком Крымологии является [[русский язык|русский]], на котором написаны {{NUMBEROFARTICLES}}<!-- <ref>Из них 36 статей относятся к проектам [[Киевская энциклопедия «Киевед»|Киевской]] и [[Тверская энциклопедия|Тверской]] энциклопедий, а потому исключены из счёта на [[Заглавная страница|Заглавной странице]]</ref>--> статей, созданы заделы под разделы на английском, немецком и французском языках. Статьи Крымологии написаны совместно добровольцами со всего русскоязычного мира. Базовыми городами Крымологии, кроме полуостровных, являются также [[Москва]], [[Киев]], Харьков и [[Энергодар]] Запорожской области.<br />
<br />
== Что такое Крымология? ==<br />
Итак, что же такое Крымология ({{lang-en|Krymology}}, произносится [Крымо́лоджи])? На этот вопрос существуют по меньшей мере три ответа.<br />
* Во-первых, это — новая научная дисциплина;<br />
* Во-вторых, это — энциклопедия Крымского полуострова и всех его обитателей;<br />
* В-третьих, это — сайт (а также сообщество на этом сайте), на котором объединены первые два понятия, и на котором Вы сейчас находитесь.<br />
Теперь расмотрим все три ответа подробнее.<br />
<br />
== Новая научная дисциплина ==<br />
'''Крымология''' — новый экспериментальный термин, обозначающий совокупность знаний, как уже устоявшихся, так и вновь открываемых, обо всех без исключения сферах жизни Крыма. Образован путем присоединения к топониму «[[Крым]]» частицы «-логос» (λόγος — слово, наука), традиционно применяемой для наименования фундаментальных научных дисциплин. В такой трактовке крымология становится новой высшей ступенью развития знаний о Крыме по отношению к крымскому краеведению, крымографии, крымоведению и т.п. <br />
<blockquote>''Следует иметь в виду, что предложенное определение на данный момент отражает в большей степени субъективные впечатления и чаяния авторского коллектива Крымологии, нежели сложившийся лингвистический факт''.<br />
:[[Участник:Doctor Grom|Doctor Grom]] и [[Участник:А.Крымов|А. Крымов]] об определении крымологии.<br />
</blockquote><br />
<br />
=== Предназначение Крымологии ===<br />
Крымология предназначена для широкого круга читателей — от школьников до выдающихся представителей науки, культуры, религии.<br />
<br />
=== Символика Крымологии ===<br />
Символом Крымологии является шестилепестковый цветок [[крокус]]а (шафрана), заключенный в двойные квадратные скобки. Цветок символизирует Крым, а скобки — технологию вики, использующуюся при оформлении статей.<br />
<br />
[[Файл:Крокус символ Крымологии P1010041.JPG|thumb|right|300px|[[Крокус]] — символ Крымологии]]<br />
<br />
=== История и современность Крымологии ===<br />
Запущенная в апреле [[2009 год]]а [[Участник:Властарь|Владимиром Ходыревым]] и [[Участник:А.Крымов|Алексеем Крымовым]], Крымология сейчас является крупнейшей крымской энциклопедией и самым большим региональным вики-проектом на русском языке, опережая Томскую Вики в 2 раза по числу статей<ref><nowiki>Сетевой ресурс: towiki.ru/view/Towiki</nowiki></ref>. По объёму сведений и тематическому охвату Крымология уверено превзошла все печатные словари, посвященные Крыму, и часть Википедии, которая относится к полуострову.<br />
<br />
Не смотря на то, что Крымология развивается как проект, идущий отличным от Википедии путём, многие критические замечания в адрес последней ещё актуальны и для Крымологии.<br />
<br />
{{Начало цитаты}}Критики Википедии обращают внимание на системную предвзятость, несбалансированность в освещении тем<ref name="SangerElitism">Larry Sanger, <nowiki>[Сетевой ресурс: www.kuro5hin.org/story/2004/12/30/142458/25 Why Wikipedia Must Jettison Its Anti-Elitism]</nowiki>, Kuro5hin, December 31, 2004.</ref> и её политику предпочтения консенсуса между участниками их профессионализму в редакционном процессе<ref name="AcademiaAndWikipedia"><br />
{{cite web<br />
| url = <nowiki>Сетевой ресурс: many.corante.com/archives/2005/01/04/academia_and_wikipedia.php</nowiki><br />
| title = Academia and Wikipedia<br />
| accessdate = 2007-02-11<br />
| author = Danah Boyd<br />
| publisher = Many-to-Many<br />
| date = 2005-01-04<br />
}}<br />
</ref>.Надёжность и точность Википедии также вызывают вопросы<ref name="Who"><br />
{{cite web<br />
| url = <nowiki>Сетевой ресурс: www.guardian.co.uk/technology/2004/oct/26/g2.onlinesupplement</nowiki><br />
| title = Who knows?<br />
| accessdate = 2007-02-11<br />
| author = Simon Waldman<br />
| publisher = ''The Guardian''<br />
| date = 2004-10-26<br />
}}</ref>. Другая критика сосредоточена на подверженности вандализму и добавлению ложной или непроверенной информации<ref name="DeathByWikipedia"><br />
{{cite web<br />
| title = Death by Wikipedia: The Kenneth Lay Chronicles<br />
| url = <nowiki>Сетевой ресурс: www.washingtonpost.com/wp-dyn/content/article/2006/07/08/AR2006070800135.html</nowiki><br />
| accessdate = 2006-11-01<br />
| first = Frank<br />
| last = Ahrens<br />
| publisher = The Washington Post<br />
| date = 2006-07-09<br />
}}<br />
</ref>.<br />
{{Конец цитаты}}<br />
<br />
=== Модель редактирования ===<br />
[[Файл:Посещаемость Крымологии по регионам за весь период наблюдений.png|thumb|right|300px|Посещаемость Крымологии по регионам]]<br />
[[Файл:Посещаемость Крымологии обобщенно.png|thumb|right|300px|Посещаемость Крымологии — основные посетители]]<br />
{{main|Модель редактирования энциклопедий, подобных Википедии и Крымологии}}<br />
<br />
Крымология имеет большое сходство с Википедией, основанное на единстве технологии и нескольких общих моментах организации творческого процесса. В этом разделе, основываясь на самопрезентации Википедии, мы объясним общие для Крымологии и Википедии черты (см. ссылку выше)<br />
<br />
=== Крымология — не Википедия ===<br />
Крымология отличается от Википедии только по трём, но чрезвычайно важным пунктам.<br />
<br />
* '''АВТОРСКИЕ ПРАВА'''<br />
Концепция авторского права, принятая в Крымологии, не имеет ничего общего с правилами Википедии на этот счёт. Именно это является самым существенным отличием Крымологии от Википедии.<br />
<blockquote>'''Свободные материалы''' — традиционно применяемое для Интернет-знаний определение, подчеркивающее отсутствие внешней цензуры при размещении на базах данных, т.е. такие материалы ограничиваются только здравым смыслом и ответственностью автора. Однако это означает также, что другие авторы могут вносить в первоначальные материалы изменения, не согласовывая их ни с кем.<br />
:''[[Участник:Doctor Grom]]''<br />
</blockquote><br />
Крымология является энциклопедией, постулирующей '''превосходство коллективных прав на информацию над индивидуальным авторским правом'''. В связи с этим мы именуем Крымологию '''вольной''' энциклопедией. Разумеется, это не значит, что мы поощряем осознанное пиратство.<br />
<br />
* '''ОРИГИНАЛЬНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ'''<br />
Как известно, <br />
{{цитата|Википедия — не место для публикации оригинальных исследований (таких, например, как «новые» теории). Оригинальные исследования включают неопубликованные факты, аргументы, размышления и идеи, любой неопубликованный анализ или синтез изданного материала, который служит, чтобы продвигать ту или иную позицию. Это означает, что Википедия не предназначена для размещения вашего собственного мнения, опыта, аргументов или выводов}} В противовес этому Крымология не только допускает, но и поощряет таковые, при условии, что выводы таких исследований не будут кардинально противоречить имеющимся на сегодня общепринятым точкам зрения.<br />
<br />
* '''КОНСЕНСУС'''<br />
В отличие от Википедии, где главным средством достижения стабильности статей является консенсус участников, в Крымологии во главу угла поставлена обоснованность и аргументированность мнения.<br />
<br />
=== Языки Крымологии ===<br />
Рабочим языком Крымологии является русский язык. В теле энциклопедии допустимо существования текстов на языках, использующих латинскую графику, и являющихся переводом с русского. Дублирование статей на кириллических языках не допускается. В статьях энциклопедии иногда используются украинский язык, на котором временно (до перевода на русский язык) даётся статистика государственных органов Украины. Для населённых пунктов и некоторых других имён собственных принято давать, кроме русского названия, название на украинском и крымскотатарском языке, причём первое может опускаться при совпадении с русским. Крымскотатарские названия даются и в латинской, и кириллической форме из-за отсутствия механизма однозначного перевода записей, сделанных одним алфавитом, на другой. Для явлений относящийся к греческой, армянской, итальянской и иным культурам может даваться форма названия и на этих языках.<br />
<br />
== Сайт и сообщество Крымологии ==<br />
Авторский коллектив Крымологии является сообществом Крымологии, высшим управляющим органом проекта, определяющим направление развития Крымологии. Сообщество Крымологии проводит встречи и телефонные конференции своих участников. Существует система внутренних знаков отличия, которые принято вручать как знак согласия и одобрения направления действий участника. Каждый автор Крымологии может выражать свои взгляды, интересы и предпочтения на личной странице<ref>В этом Крымология будет расходится с Википедией всё больше и больше: из-за цензурирования личных страниц в последней</ref>.<br />
<br />
== Группа энциклопедий «Крымология» == <br />
Крымология — самая крупная и развитая в техническом плане энциклопедия в объединении '''«[[группа энциклопедий "Крымология"]]»'''. Второе место в группе занимает [[Заглавная страница Черниговии|Черниговская энциклопедия]].<br />
<br />
== См. также ==<br />
* [[Коэффициент Агармыша]]<br />
* [[3 года Крымологии]]<br />
* [[Вехи Крымологии]]<br />
* [[Крымология:Описание]] — краткое 9-страничное руководство для читателей и соавторов<br />
* [[Крымология:Длинный рассказ о Крымологии]]<br />
* [[Крымология:Какие изображения нужны]]<br />
* [[Крымология:Изображения]]<br />
* [[Крымология:Проверяемость]]<br />
* [[Крымология:Ссылки и копирование]]<br />
* [[Крымология:Ссылки на источники]]<br />
* [[Крымология 2013]]<br />
* [[Крымология (определение через сравнение)]]<br />
* [[Наиболее часто просматриваемые СТАТЬИ Крымологии]]<br />
* [[Крымология:Памятка гвардейцам Крымологии]] — о белой поисковой оптимизации вики-сайтов.<br />
* [[Крымология:Выход за границы полуострова]]<br />
* [[Пять лет Крымологии]]<br />
* [Сетевой ресурс: крымотека.com/index.php?title=Виртуальность_и_реальность_Крымологии Виртуальность и реальность Крымологии]<br />
<br />
== СМИ о Крымологии ==<br />
[Сетевой ресурс: www.voc-tour.com/articles/134-novosti-2012/314/ Состоялась экспедиция в поисках географического центра Крыма.]<br />
== Примечания ==<br />
{{примечания}}<br />
{{Группа Крымология}}<br />
[[Категория:Крымология]]</div>Властарь